Поэт-романтик сегодня, как правило, отмалчивается. Но это не значит, что циники одержали на поле поэзии безоговорочную победу. Вот о чем я думаю, держа в руках новую книгу Сергея Главацкого «Падение в небесах».
Современному Орфею не надо спускаться в ад, он уже затянут в центрифугу хаоса обыденной жизни, где бесследно исчезает его любимая… В складках времени люди потерялись, но есть надежда, что получится снова распрямить бумагу, исправив неверные заломы пространства. Стихотворение «Оригами» Сергея Главацкого начинается с призыва: «Прозвони мою глушь…» Это будет звонок в прошлое, и трубку обязательно кто-то возьмет, и на том конце провода зашумит море нежности и безоглядной любви, спасительное море.
«Я хотел слышать голос, но можно — и флейтой…» — соглашается герой, настраивая струны души на ритмы сердца… А нам слышатся отзвуки «флейты-позвоночника» В. Маяковского.

Во второй части стихотворения — «Летная погода» — поэт просит любимую подать ему сигнал и обещает прийти к ней, «без оглядки» вернуться «в любую расщелину времени».
Иногда категория времени, тесно увязанная с любовью, исчезает, точнее, совершает суицид. В стихотворении «Отсутствие дня» интенсивность переживаний влюбленного, когда «она не идет», вырезает из отчаяния персонаж, с той же выразительностью, может быть, как это сделал Мунк в знаменитой картине «Крик». «Этот крик навсегда застрял в доме моем», — пишет человек, запертый в своем чувстве. А затем метафора разворачивается в жуткий зрительный образ: «И кошмар — словно гром, и кошмар — словно тишь./ И повешенный сохнет под люстрой и ждет».
Из чего же складывает свое оригами наш поэт? Свойства «авторской бумаги» Сергея Главацкого своеобразны, однако в главном рецептура тонкой материи не отклоняется от веками проверенных литературных традиций.
В этой лирике духовное соседствует с житейским, то сливаясь с ним, то создавая равноправные параллели:

Бытие не сталкивает быт в кювет, а пригревает его на груди, преображая в знак или в пейзаж:

Наконец, название анализируемого стихотворения — «Эти альты кощунственно громко скрипят» — высвечивает нить, тянущуюся от «Фабрики» Александра Блока: «В соседнем доме окна жолты./ По вечерам — по вечерам/ Скрипят задумчивые болты,/ Подходят люди к воротам».
Вообще, из моря одессита Главацкого нетрудно выловить артефакты Серебряного века русской поэзии — достаточно обратить внимание на зачин нескольких произведений: «Муаровые вечера истлели в подворотнях», «Мансарды мечтали о путниках южных», «За вкрадчивость весенних перемен…».
Высоко взятой ноте уже не суждено «выучить» звериный рык. Возможно, поэтому и падение свершается в небесах (отсюда — название книги), над землей, где взошла уже иная, неклассическая, неблагозвучная красота, с иной формулой гармонии. «Этот день слишком свят для тебя./ Ты не можешь его пережить». — Только ли о сугубо личном переживании говорят эти строчки поэта, рожденного в восемьдесят третьем году прошлого века в самой читающей и теперь уже не существующей стране мира?

Перед нами не просто тоскующий, но бунтующий лермонтовский романтик. «Не верю грозе и не верю Изиде», — заявляет он и в то же время подчеркивает родственную связь со стихией природы: «…в бутонах морей вызревает мой иней». А ускользающий силуэт возлюбленной в стихах Главацкого возвращает воображение к юности и символике Грина, к его «бегущей по волнам»:

Избранница поэта — «одна из немногих Богинь,/ позабывших себя в ворожбе». Мистический образ героини неотчетлив, но благословен. Исследователь творчества Александра Грина Лола Звонарёва увидела в гриновской утопленнице Фрези Грант, обретшей сверхчеловеческую сущность путем самоотречения, отблеск Богородицы («Литературный Крым» № 8, 2015). Возможно, о том же сообщает интуиция и одесситу Сергею Главацкому.
Настроив слух на протяжное звучание длинных строк поэта, привыкнув к их метафоричной плотности и пластике, хорошо отдаться воле этих волн и незаметно переплыть море поэта, а оттолкнувшись от берега, вернуться к полюбившимся строчкам.
Избранное за 13 лет, в том числе лучшие произведения из предыдущей книги автора «Неоновые пожары» (2006 г.), объединенные в первые три цикла, представляет собой и важный для Сергея Главацкого этап в осмыслении своего творчества, и ту степень реконструкции романтики, которая близка современному читателю.