Книжно-Газетный Киоск


Джемал ТОПУРИДЗЕ (1948—1978)

ТЕМ, КОГО БРОСИЛ ОТЕЦ

В жизни каждого человека наступает день, когда его оставляет самый близкий для него человек. Они уходят непреднамеренно, родные люди. Или по своему желанию. Некоторые сами стремятся уйти, а некоторых, наоборот, уводят силой, против их воли. Уходят навсегда, умирают. Уходят и возвращаются. Или не возвращаются, но не потому, что их больше нет, просто в другом месте они чувствуют себя лучше. Ряды этих последних гордо пополнил собой и мой отец. Отцы оставляют нас в любом возрасте. Пусть мы совсем еще младенцы или чуть подросли и в первый раз произносим слово «папа», начинаем делать первые шаги или впервые идем в школу. Они не остаются, даже если мы больше всего хотим сказать — «папа ведет меня на футбол… вчера к папе приходили друзья… мы с папой были на рыбалке… я видел оружие в ящике папиного письменного стола… отец в конце концов поймал меня с сигаретой и побил…». Даже когда начался подростковый период и отец нужен больше всего. Это «счастливое» событие случилось и в моей жизни — как раз в мою бытность тринадцатилетним подростком. Я обожал отца. Хотя и сейчас не чувствую к нему ненависти, иногда даже возникает ощущение, что люблю: да… временами мне кажется, что он сам тоже меня любит, и я снова начинаю дорожить им, как раньше. Вижусь с отцом раз-два в год, да и то лишь когда в моей жизни происходит что-нибудь особенное. Мама звонит ему, он приходит на полчаса, дает наставления, а потом, посмотрев на часы, снова бежит к своей другой семье на целый год. Говорят, можно долго не видеться с человеком, но при этом продолжать испытывать к нему любовь. Все может быть. Но только если речь не об отце.
Он был красавцем. Вернее — очень хорош собой: высокий, каштановые волосы, небольшой шрам между бровью и глазом — в молодости кто-то ударил его пивной кружкой. Шрам был ему к лицу. Каждый раз, когда он смеялся, его глаза как-то грустно улыбались. Отец был хорошим, и, даже не будь он моим отцом, я бы все равно его любил. В последнее время я замечал, что его отношения с мамой изменились. Так же как и наши. Он никуда меня больше не водил, перестал веселить своими шутками, взгляд стал еще печальнее. «Но почему, отец?» — спросил я однажды, когда мы находились в комнате одни. Он смотрел телевизор, вернее, просто сидел перед ним, думая совсем о другом. «Но почему, отец?» — невольно произнес я вслух. Он сидел отдельно, сам по себе, я, пристроившись в углу на диване, разглядывал какой-то журнал, вернее, машинально листал его, смачивая палец языком и переворачивая страницы, и даже не вникая в их содержание. «Но почему, отец?» — спросил я не отца, а себя. Этот вопрос уже давно терзал меня и не давал покоя, часто заставляя плакать втихомолку. «Но почему, отец?» — и мне показалось, что мир сейчас рухнет. Как будто некая сила выплеснула из меня эти слова помимо моей воли, и я страшно испугался, что отец услышит. Какое-то смутное предчувствие говорило мне, что он уйдет. Он быстро, нервно повернулся в мою сторону. «Что?.. Ты что-то сказал?» — «Ничего». — «Только тебя еще не хватало!..» — проворчал отец сердито и с досадой. Я никогда прежде не слышал от него грубых слов. Не отрывая глаз от журнала, я почувствовал, как внутри что-то оборвалось и наполнявшая все мое существо любовь начала потихоньку исчезать. «Только тебя еще не хватало!»… Он кинул эту фразу небрежно, так, словно я был кем-то совершенно посторонним. Отец меня уже бросил. Ничто больше не могло удержать его здесь, дома.
Стоял сентябрь. Я возвращался из школы. Возле дома смутный страх сжал мое сердце и не позволил войти в подъезд. Обойдя с задней стороны, я осторожно поднялся по деревянной лестнице на балкон и медленно приоткрыл дверь, ведущую на кухню. Мама плакала, стоя у окна. Я сразу понял, что отец ушел. Помню, как устремился обратно на улицу и долго бежал. Было ощущение, будто просто бью ногами об землю на одном месте, а вся огромная улица с людьми, домами и шумом несется на меня. Выбившись из сил, я огляделся вокруг.
Передо мной находилось Верийское кладбище. Дальше дороги не было. Я присел на край тротуара. Сидел так какое-то время, потом повернул назад. Хотелось плакать. Рядом с нашим домом был гастроном, я зашел туда.
— Дядя Сако, отец прислал за выпивкой, деньги отдаст потом, — сказал я и замер в ожидании ответа.
— Хорошо, сынок! — на этот раз не отказал в просьбе дядя Сако. — Какое?
— Что — какое?
— Вино, говорю, какое!..
— Нет, мне не нужно вино.
— А что нужно?..
— Водку хочу.
— Вот как?.. — удивился дядя Сако, и я уже подумал, что выдал себя. — А вино ты пьешь?!
Он вынул из холодильника бутылку водки. У меня отлегло от сердца.
— Одну? — спросил дядя Сако.
— Одну.
— Вот возьми, мой родной! — протянул он бутылку.
— Погоди, — вдруг сказал дядя Сако.
«Тьфу ты!..» — подумал я, застыв на месте.
С большим усердием он завернул бутылку в бумагу.
— Он же водку вообще не пил.
— Не знаю…
— На, возьми.
Я взял бутылку и, даже не сказав спасибо, вышел на улицу. Направился к школе. За ней шла какая-то стройка, и я решил выпить там. Было очень темно. Сперва я испугался, но потом все-таки зашел. Глаза постепенно привыкли к темноте, я стал различать предметы. Подошел к наполовину возведенной стене и присел на кирпичи, здесь меня никто не мог увидеть. С трудом открыв бутылку и приложив ее ко рту, я сделал первые глотки. Чуть не захлебнулся. Выплюнул все наружу. Вкус был отвратительный. «И как они могут пить это…» Немного подождав, я повторил попытку. На этот раз пошло не так плохо, потом — даже хорошо. Отняв бутылку ото рта, я обнаружил, что уже наполовину опустошил ее, и обрадовался, хотя от запаха меня мутило. Теперь надо было дождаться, пока алкоголь подействует. Я ждал, хотя так ничего и не почувствовал. Тогда отпил еще немного. Скоро по всему тело разлилось тепло, закружилась голова, и я слегка запаниковал. Потом головокружение усилилось, но страх ушел. Вместо него появилось приятное ощущение, хотелось поговорить с кем-нибудь. «Почему, отец, почему?.. Конечно, ты волен делать что хочешь и как хочешь… Но — почему?..» — последние слова я произнес вслух и, осознав это, немного испугался, замолчал. Потом чувство страха снова исчезло. Я подумал, что надо выпить еще и опустошил бутылку. Внезапно все вокруг озарилось ярким светом, и я увидел перед собой тропинку, пересекающую ярко-зеленую поляну и покрытую мелкими, блестящими на солнце белыми камешками. Я оглянулся: за спиной был лес. Тропинка начиналась и заканчивалась на опушке леса, никуда не сворачивая. Посреди поляны лежал огромный валун. Я провел рукой по его теплой, нагретой солнцем поверхности и, услышав неясный шум, обнаружил, что из-под него бьет небольшой родник. Я наклонился и выпил воды, плеснув горсть на разгоряченное лицо. Мне было хорошо. Потом вскарабкался на валун, лег навзничь и стал смотреть в небо. Вехушки деревьев свисали вниз. Нигде в мире не могло быть лучше, чем на той освещенной белым светом поляне с родником и согретым солнечными лучами валуном. Неожиданно на краю леса я увидел маленького человечка, еще ребенка, в распахнутой на груди рубашке, свисающей до колен, и держащего в руке длинный посох. Он стоял неподвижно. Я помахал ему рукой и приподнялся.
«Эй, парень! Иди сюда!» — позвал его я. Он степенно тронулся с места, приближаясь медленно и устало, как старик. Первое, на что я обратил внимание, были его глаза, ярко-зеленые, как та поляна, спокойные, влажные, умные, глядевшие ясно и печально. Я смотрел в них, как заколдованный, не в силах пошевелиться. Эти глаза становились все ближе и ближе, пронизывая меня насквозь и заставляя каменеть на месте.
«Зачем ты меня позвал?» — спросил он меня снизу, и внезапно по моему телу пробежала приятная дрожь.
Мне стало радостно. Стоя до этого момента, как изваяние, я вдруг расслабился и смог пошевелиться. Спрыгнул с валуна.
На голой груди у парнишки, на узком красном лоскутке ткани, висел крестик, простой, деревянный.
— Зачем позвал?
— Хотел, чтоб ты пришел, вот и позвал, — услышав мои слова, мальчуган улыбнулся глазами, его губы даже не дрогнули. — Твои волосы, какого они цвета, золотистого?
— Золотистого, золотистого…
— Я никогда еще не встречал такого мальчика, как ты.
— Я словно сошел с картины художника?
— Нет, ты похож на ангела.
— А ты когда-нибудь видел ангела?
— Никогда.
— Значит, я — как с картины.
— Тебе это кто-нибудь сказал?
— Да, один мальчик, однажды. Здесь, на этом самом месте. Он был очень похож на тебя… Скажи, зачем ты все-таки позвал меня?
— Чтобы ты посидел рядом со мной на траве.
Медленно опустившись на траву, он оперся руками на посох. Крестик свесился с его шеи.
— Откуда ты здесь взялся, родимый?
— Ты меня уже полюбил?
— Очень полюбил.
— Тот мальчик тоже сказал, что сразу полюбил меня. Скажи, а для чего еще ты меня позвал?
— А что ты здесь делаешь?
— Я вывел коров на пастбище, оно за лесом.
— Такой маленький, а уже пасешь скот?
— Да, пасу. А ты кто?
— Я просто мальчик, зовут меня Гия. Мне здесь очень нравится.
— Да, здесь хорошо. Наверху еще красивее, — он протянул руку к небу. — А скажи, зачем ты меня все-таки позвал?
— Я здесь совсем один, потому и позвал. А что это за дорога?
— Это знает только Бог.
— Говоришь — Бог?..
— Да, говорю — известно лишь Богу. Никто не знает этой дороги, кроме Него. Она совершенна, еще дед моего прапрадеда рассказывал ему о ней. В те времена они тоже не знали — ни кто ее провел, ни куда она ведет, ни как ее до сих пор не накрыло оползнем или не смыло наводнением. Скажи, зачем еще ты меня позвал?
— Отец ушел. Бросил меня.
— Давно?
— Давно. Скучаю по нему. Очень. Не могу жить без него.
— Скучаешь?.. А что еще?..
— Не знаю, правда не знаю. Я позвал тебя, потому что… может, ты сам мне скажешь?..
— Прости его! — сказал он и встал. — Прости его!
— Не могу.
— Ты должен уметь прощать, уметь терпеть, мечтая, желая и страдая, всем все прощать. И тогда сбудется чудесная сказка вместе со всеми твоими мечтаниями и сокровенными желаниями. Ты обретешь покой, и будет мир и радость вокруг тебя.
— Ты рассуждаешь, как старик.
— Это не мои слова, а то, что сказал моему деду его дед. Ты должен простить его, родимый, что еще остается?
— Вот видишь, ты тоже назвал меня родимым.
— Я люблю тебя, потому и назвал.
— Пошли со мной, заживем вместе, и ты будешь мне маленьким отцом.
— Не могу, мне пора уходить.
— Не уходи, мой родной!
— Возьми меня на руки.
Я взял мальчугана в синей рубашке на руки и, крепко прижав его к груди, почувствовал, как сквозь меня просочилось его тепло. И его рубашка намокла от моих слез.
— Не уходи, родненький! — взмолился я.
Он поцеловал меня в щеку — так, как целуют своих отцов маленькие мальчики.
— Я должен идти, — сказал он, и я спустил его с рук на землю. Он зашагал по белой дороге и скоро скрылся в лесу.
— Как тебя зовут? — крикнул я напоследок.
— Гио, — ответил он, не поворачивая головы.



* * *

Я знал, в каком доме он живет. Теперь надо было узнать — в какой квартире. Я зашел в подъезд и начал читать сверху вниз написанный мелом на черной доске список жильцов, повторяя про себя букву «Д». Потом вдруг вспомнил, что моя фамилия никак не могла быть в списке: отец жил в доме у этой. Через минуту я очутился на первом этаже перед дверью с надписью «Черкезишвили», и сердце у меня громко забилось. Задребезжал дверной звонок. Дверь открыла молодая женщина.
— Извините, вы не подскажете, где живет Гурам… Данелия? — спросил я.
Имя и фамилия отца прозвучали как-то чуждо.
— Кто? — грубо переспросила женщина.
— Гурам Данелия.
— Это который такой высокий?
— Да.
— Любовник Лейлы?
— Чей?
— Лейлы…
— Да… наверно… — растерялся я.
— Третий этаж, дверь справа, — наскоро проговорила она и захлонула дверь перед моим носом.
«Наверняка у нее самой нет любовника, потому и злая», — подумал я, постоял немного и поднялся на третий этаж.
Я позвонил в дверь, не слыша звонка. Не слышал и того, как она открылась. Передо мной стояла очень красивая женщина в зеленом халате. Темные глаза блестели, как у маленькой девочки, вьющиеся черные волосы спадали на плечи. Увидев меня, она запахнула свой халат, спрятав грудь.
— Мне нужен Гурам.
— Гурам? — мягким голосом переспросила женщина.
— Да, мне нужен мой отец! — гордо произнес я.
— Проходите, пожалуйста, — пригласила она меня в дом, как взрослого. Я зашел. Она усадила меня на стул посреди комнаты, а потом, извинившись и попросив подождать минутку, вышла из комнаты. Я очень нервничал и решил вести себя дерзко, чтобы скрыть эмоции. Когда женщина вернулась, я спросил — «Как у вас дела?», — потом положил ногу на ногу и обвел взглядом комнату, что-то насвистывая как бы между прочим.
— Вы знаете, Гурама нет дома, но, если подождете, он скоро придет.
— А когда он вернется? Поздно? — спросил я и посмотрел на висевшие на стене часы.
Если бы у меня на руке были надеты мои собственные часы, я бы с деловым видом кинул на них взгляд и только выиграл бы от этого. Тогда мне так казалось.
— Нет, он уже скоро должен быть дома, — улыбнулась она.
— Уже пять. В это время он всегда был дома, — мне захотелось напомнить ей, что отец раньше жил вместе с нами.
— Вас ведь зовут Гия, не так ли? — спросила она после довольно длинной паузы.
«Значит, отец иногда говорит обо мне», — обрадовался я.
— Да. А вас — Лейла?
— Да, Лейла. Откуда вы знаете?
— Ваша соседка сказала. Я искал вашу квартиру и спросил у нее.
Лейла встала и подошла к окну. Она была идеально сложена.
— А о чем вы у нее спрашивали? Вы знали мою фамилию?
— Нет, я назвал фамилию отца. Спросил, где живет Гурам Данелия, а она в ответ — «Какой Данелия — тот, что любовник Лейлы?», — и подсказала, как к вам пройти, — постарался я задеть ее самолюбие.
Она даже не взглянула на меня.
— Теперь я понимаю отца, — продолжил я.
— В чем?
— Ни один мужчина не откажется от такой любовницы.
— Гия!..
Неожиданно она повернулась в мою сторону, и, если бы ей не пришлось идти открывать дверь, услышав звонок, я был бы не в силах вынести ее печального взгляда.
Вошел отец. Собравшись с духом, я приподнялся со стула. Он подошел ко мне, обнял и поцеловал, борода кольнула мое лицо. Я глубоко втянул в себя запах его кожи и сигарет, едва сдерживаясь, чтобы не разреветься. Потом отшагнул в сторону и улыбнулся.
— Как ты, сынок? — спросил отец. — Да ты садись, садись, рассказывай, как у тебя дела, чем занимаешься… Я был очень занят, не смог с тобой увидеться.
— Это было необязательно, у меня все отлично. Дедушка в порядке и мама. У нас все есть. А ты как? — я весь дрожал.
— Все хорошо, — ответил он.
— Ходишь на работу?
— Да.
— Видел тебя на улице недавно.
— И?..
— Я сидел в машине, торопился, — сказал я первое, что примечталось.
— Чья машина?
— Отца моего друга. Мы вместе ездим на охоту.
— И тебе нравится?
— Да, очень.
— А почему ты не попросил его остановить?
— Я же сказал — мы торопились.
— Сынок, знаю, я виноват перед тобой…
— Нет, перестань, что за глупости!.. Ладно, я тороплюсь. Просто был поблизости и зашел лишь на минутку повидаться … — я изо всех сил старался не расплакаться, ведь не видел отца столько времени и все-таки собрался уйти.
Я поднялся со стула. Отец тоже встал.
— Гия, побудь еще немного, не уходи.
— Не могу, мне уже надо бежать, хорошо, что повидались… Всего хорошего.
— Бери, понадобятся, — он сунул мне в руку деньги. — Возьми!
— Ты что, отец, ничего не нужно, у нас всего достаточно… Не хочу!..
— Сынок, заходи почаще. Я не могу прийти туда… к тебе… Поцелуй меня.
Я поцеловал своего небритого отца и посмотрел ему в глаза. «Почему, отец?..» — опять произнес я невольно и, сдерживаясь столько времени, вдруг громко разревелся, как девочка.
И убежал. Я плакал, и мне не терпелось добраться до нашей улицы, словно там не заметили бы моих слез. Просто я сразу начинаю чувствовать себя как дома. В тот день я открыл шкаф, где лежала одежда отца, и глубоко вдохнул воздух, пропитанный его запахом. Потом достал оттуда его синюю рубашку, нюхая ее, как пес.
Могу предложить замечательный рецепт всем тем, кого бросил отец. По нему можно изготовить отца. Берем ношеную отцовскую рубашку, желательно, чтобы рубашка была еще и нестиранная, отрезаем от нее лоскут… Хотя лучше рассказать, что сделал я: взяв рубашку, я отрезал от нее кусок материи размером с ладонь, потом попросил у изумленного деда две сигареты и раскрошил их над лоскутом. Вдохнул запах, который еще больше напомнил мне отца. Теперь нужно было, чтобы меня укололо что-нибудь — вместо бороды. Подумав немного, я схватил щетку для одежды и поцеловал ее: щетина кольнула лицо. На кухне топором для разделки мяса отрубил от щетки маленький кусочек и засунул его в табак. Потом стянул края материи ниткой — получился небольшой мешочек — и прижал к груди. Он кусался. Я повесил его на цепочку у себя на шее. Теперь я мог поцеловать отца в любое время. Теперь он всегда был рядом.
Я не видел отца целый год, но он висел у меня на шее. Когда я очень скучал по нему, то потихоньку, словно вор, трогал его рукой. Вытаскивал из-под рубашки кусающийся мешочек с табаком, оглядываясь по сторонам и проверяя, не смотрит ли кто-нибудь, нюхал его, прикасался губами и опять прятал под рубашку. Я не видел отца целый год. Не видел наяву, но во сне мы с ним каждую ночь были вместе, я мог обнимать и целовать его вволю. «Почему ты не приходишь?» — спрашивал я его после проявлений сыновней нежности. «Почему ты не приходишь?» — иногда вслух громко восклицал я… И меня будил звук собственного голоса. Вглядываясь в темноту, я вдруг вспоминал, что произошло в действительности. Чья-то грубая рука вдруг словно сжимала мое сердце в кулаке, очень сильно, а потом очень медленно отпускала, и тогда из моих глаз начинали рекой катиться слезы. Я прятал лицо в подушку, она намокала от моих слез. Я мог бы удержаться и не плакать, но делал наоборот — давал волю эмоциям и напряженному телу. Начинал тихо плакать, тихо и от всей души. Вдоволь наплакавшись, я снова пытался заснуть только потому, что надеялся — отец придет во сне. Мучился так в течение года. Потом опять пошел к нему. Дверь, как и тогда, открыла та женщина.
— Отец дома? — даже не поздоровавшись, спросил я.
— Нет, но скоро придет, проходите, — ответила она.
— Где он?
— Не знаю, но должен уже скоро быть дома.
— Тогда я подожду, — я сделал шаг и вдруг услышал плач грудного ребенка.
— Кто там плачет? — спросил я.
— Ребенок, — улыбнулась женщина.
— Какой ребенок?
— Маленький ребенок.
— Чей?
— Мой.
— А еще чей?.. — спросил я, сам испугавшись своего вопроса.
«Пусть она не ответит… пусть она не ответит…», — понеслась моя мысль вслед за моими словами.
— Еще вашего отца. Это ваш брат, — снова с улыбкой ответила она.
— У меня нет отца, знаете ли… — я попытался улыбнуться, но вместо этого мои губы просто искривились. — И другого ребенка у моего отца нет, кроме меня.
Мы молча и довольно долго смотрели друг другу в глаза.
— Ненавижу вас! Ненавижу и презираю! Всех троих!.. Вы все — ублюдки! — проревел я и буквально слетел по лестнице вниз.
На улице шел снег. Был предновогодний вечер, все куда-то торопились, но, в отличие от меня, их переполняла радость и предвкушение чего-то хорошего. А с неба, медленно кружась, тихо и безмятежно ложились на землю огромные снежинки. Люди суетились, куда-то бежали, но все равно вокруг царило спокойствие. Это еще больше меня раздражало, злило, сводило с ума. Я тоже бежал, не разбирая дороги и толкая прохожих, иногда вызывающе уставившись на кого-нибудь, и тогда человек сторонился или отлетал, ударившись о стену, с удивлением ловя мой отчаянный, озлобленный взгляд, потом провожал меня глазами и, покачав головой, шел своей дорогой. А я все мчался куда-то в распахнутом пальто, с растрепавшимися волосами и раскрасневшимся лицом. Не жалея сил, не замечая ничего вокруг. Когда силы иссякли, я остановился и закрыл глаза. Сердце безумно стучало, слезы подступали к горлу.
— Что с тобой, парень? — услышал я чей-то голос и поднял глаза.
Передо мное стояли двое мужчин, на вид ровесники отца.
— Что случилось? — повторил вопрос один из них.
— Я вас всех ненавижу! — сказал я, впившись взглядом ему в глаза.
— Что ты сказал?..
— Ненавижу!..
Они отошли от меня. Впереди, возле недостроенного дома я увидел поваленный на снег забор. Поперек его верхней части была прибита доска. «Крест, — промелькнуло у меня в голове, — очень напоминает крест». Я присел ненадолго отдохнуть. Потом заторможенно встал и медленно побрел по ярко освещенной улице.
Едва пройдя несколько шагов, вспомнил про крест. Я повернул обратно и подошел к нему. Нужна была лишь краска… В окне строительного барака слабо горел свет. Я постучал. Дверь открыл старик в телогрейке.
— Чего тебе? — спросил он.
— Мне краска нужна.
— Что тебе нужно, парень?!
— Нет ли у вас черной краски, совсем немного?
— Черной краски?
— Совсем немного. Пожалуйста.
— Это тебе не склад!..
— Пожалуйста, может, есть хоть чуть-чуть…
— А зачем тебе черная краска под Новый год? — улыбнулся старик.
— Очень нужна.
— Так сильно?
— Да…
— Погоди, пацан, сейчас посмотрю, в банке должно было еще остаться что-то на твою долю.
— Мне очень нужно.
Старик еще раз удивленно посмотрел на меня и зашел в барак. Скоро он вернулся с железной банкой в руках.
— Тебе повезло, хотя там совсем немного, на самом дне.
— Мне хватит.
— А зачем тебе?
— Нужно очень.
— На, — протянул он мне банку с краской.
— Большое спасибо.
И я пошел обратно к поваленному на снег кресту. «Пусть все увидят! Все! Они все одинаковые! Пусть увидят, как они умирают!.. — бубнил я про себя, и, опустившись на колени перед крестом, вспомнил, что у меня нет кисти. — Ничего, обойдусь без нее!» — воскликнул я. Сжал правую руку в кулак и макнул в банку с черной краской. Потом приложил мокрый кулак к приколоченной доске, образующей крест. С трудом вывел букву «О». Снова макнул руку в краску и провел ею по той же букве. «Ты что творишь?!» — закричал незаметно последовавший за мной старик.
Я ничего не ответил, даже не посмотрел в его сторону. На доске хоть и очень неразборчиво, неуклюжими, стекающими вниз черными буквами было написано «ОТЕЦ»… Взяв крест в руки и прижав его к груди, я обошел всю освещенную часть улицы, чтобы показать людям, что там написано. Я торопился, боясь, как бы снег не размыл надпись на доске. «Все… все должны увидеть, как они умирают!» — я поднял крест над головой, обнимая черными от краски руками рукоять креста и гордо вышагивая. Старик глядел на меня, онемев от изумления. И не только он, на всей улице остановилось движение. Люди глядели расширившимися глазами, как в снежную новогоднюю ночь маленький мальчик шагает по самой середине улицы, прижимая к себе большой, высокий крест с черной надписью «ОТЕЦ». «Пусть все видят… все…» — повторял я про себя, точно зная, куда направляюсь. Пройдя так весь проспект, я, наконец, подошел к кладбищу. Идти дальше было не нужно. Я осторожно положил крест на снег и стал пальцем, потом крестом расковыривать землю. Сорвал со своей шеи мешочек с отцовским запахом и зарыл его в ямке. Приподнял крест и с силой воткнул в мокрую землю, навалившись на него всей тяжестью, чтобы вогнать поглубже. Я собрался уже уходить, как вдруг почувствовал, что у меня прошла вся обида. Словно кто-то вдруг вынул из моего сердца ту яростную озлобленность, которую я чувствовал по отношению к отцу и остальным людям. Неожиданно исчезла ненависть, что вела за собой по проспекту, всего несколько минут назад, маленького мальчика с черным крестом в руках.
«Отец» — крикнул я, посмотрев в сторону креста.
Осторожно, на цыпочках я приблизился, преклонил колени перед крестом и обеими руками обнял его, обнял так, словно обнимал отца.
«Отееец!..» — оплакивал я умершего для меня, но горячо любимого отца.

Перевела с грузинского Анна ГРИГ