Книжно-Газетный Киоск


КНИЖНАЯ ПОЛКА
АЛЕКСАНДРА КАРПЕНКО

Огюст Вилье Де Лиль-Адан, «Жестокие рассказы»

 М.: «Азбука», 2010 Составление Е. Витковского, «Проклятые поэты»М.: Эксмо, 2015
Квасные патриоты Серебряного века русской поэзии имеют смелость утверждать, что подобного явления не было ни в одной из литератур мира. Между тем, Серебряный век едва ли не полностью «выпорхнул» из недр французской литературы, в которой тоже был свой «серебряный» век «поэтов-парнасцев» и «проклятых поэтов». И этот век — от Виктора Гюго и Теофиля Готье до Анри де Ренье — длился почти столетие. И едва ли уступал количественно и качественно своему русскому собрату. Имена французских классиков XIX века всегда на слуху; отмечу лишь тех, кто незаслуженно, на мой взгляд, находится в тени Бодлера, Верлена, Рембо и Малларме. Это, прежде всего, Жерар де Нерваль, Барбе д`Оревильи, Вилье де Лиль-Адан и Анри де Ренье. Они одинаково успешно писали и стихи, и прозу, что было для них так же естественно, как уметь дышать.
Вилье де Лиль-Адан, которого называли «французским Эдгаром По», прославился своими «Жестокими рассказами», которые, невзирая на название, трудно записать в триллеры. Впрочем, век был постромантический, и произведения, построенные на психологии, с элементами криминала, воспринимались как не совсем «съедобное» чтиво. Вспомните, самого Достоевского современники в лице Н. К. Михайловского прозвали «жестоким талантом». На самом деле Вилье де Лиль-Адан — мастер самой что ни на есть изысканной речи, и читать его — одно удовольствие, особенно когда он пишет о любви. Не случайно на знаменитых вторниках Стефана Малларме в отсутствие хозяина право вести литературный салон было делегировано именно Вилье де Лиль-Адану. Солировать в салоне Малларме — это ли не признание значимости Вилье для французской литературы? Вот что сказал о нем сам Малларме: «Гений! Мы воспринимали его именно так. В том трогательном конклаве, где собирается молодежь каждого нового поколения, чтобы по едва заметным приметам святости выбрать своего апостола, его присутствие ощутили сразу же и испытали общее волнение».

Вилье де Лиль-Адан, как новеллист, отдавал предпочтение странным и редким историям. Как правило, с нетривиальным или даже парадоксальным концом. Его рассказы необычайны, как дети индиго. Этот незаурядный человек хочет поведать нам об исключительном. О том, что созвучно струнам его души. Собственно, «жестокость» рассказов Вилье заключается, пожалуй, в настойчивом игнорировании автором хэппи-энда. Но фатализм концовок с лихвой уравновешен у Вилье мастерским стилем повествования.
Мне кажется, исследователи то и дело норовят втиснуть Вилье де Лиль-Адана в некие рамки, сетуя, что он, романтик до мозга костей, «опоздал родиться». На самом деле, наследие Вилье чрезвычайно разнообразно как жанрово, так и стилистически. Он и мистик, и научный фантаст, и пламенный католик, и едкий сатирик, и «готический» новеллист… И этот человек, который был настоящим графом, умудрялся зарабатывать себе на пропитание литературной работой. Так справедливо ли записывать его в «неудачники»? А кто же тогда «удачник»? Всем «проклятым» поэтам было нелегко. Тем не менее, все они состоялись как писатели. А Вилье, по приведенному выше отзыву Малларме, был ни много ни мало «апостолом целого литературного поколения»!
Надо сказать, 70-е годы позапрошлого века были во Франции настоящей «плавильней» различных художественных направлений. Наиболее значительными из них были декадентство, неоклассицизм, импрессионизм и символизм. Мы называем Вилье поэтом, хотя писал он преимущественно новеллы, романы и пьесы. Мне кажется, прозу может писать только человек, постоянно пребывающий «в жизни», знающий ее частные подробности, часто неинтересные поэзии. Иными словами, человек, которому «внешняя» жизнь так же любопытна, как и внутренняя. Всей французской литературе, в той или иной степени, присущи галантность и изыск. Но даже на фоне пленительной плавности французского повествования новеллы Вилье де Лиль-Адана выделяются высочайшей культурой речи. Галантный век закончился, но галантность в литературе не исчезла. В середине XIX века галантность Вилье зачастую носит откровенно антибуржуазный оттенок; это, как у Чехова в пьесе «Вишневый сад», протест романтиков против засилья дельцов. И только сравнительно недавно и сугубо поэтические тексты де Лиль Адана стали достоянием российского читателя. В частности, в книге «Проклятые поэты», составленной знаменитым переводчиком и поэтом Евгением Витковским, стихотворное наследие Вилье представлено необычайно широко.

Так пой, поэт, дерзай!.. пока не взяли годы
Все то, что у тебя от Бога и природы…

Несмотря на то, что имя Вилье, благодаря его участию в Парижской Коммуне, никогда не было у нас под запретом и даже пропагандировалось академиками, самое большое удовольствие я получал, скупая в советских букинистических магазинах его дореволюционные издания. Какое это было наслаждение! Читать произведения Вилье, с ятями, с алфавитом, еще не обезображенным советскими языковыми реформами! Вилье был лично знаком с Бодлером и Вагнером, у которых многому научился. Но есть у него и мистическая связь с Жераром де Нервалем, особенно с последними рассказами Нерваля, в которых состояние героя погранично между здравым смыслом и сумасшествием. Таких людей называют еще «визионерами». Меня потряс до глубины души рассказ Вилье «Вера». Де Лиль-Адан, вечный «холостяк», создал гимн любви, над которой не властна даже смерть. А рассказ «Тонкость чувств» показал, что такое истинный аристократизм — когда важен не столько титул, сколько дух. Вилье де Лиль-Адан нес в себе поэзию духовного аристократизма. Я даже написал стихотворение — разговор с Вилье, как со своим близким другом, невзирая на разницу во времени, несмотря на жизнь в разных странах и далеких друг от друга эпохах.
Наверное, «проклятые» французские поэты никогда бы не были у нас так хорошо поняты и приняты, если бы не «влюбленность» в них Максимилиана Волошина. Трудно переоценить его вклад в популяризацию французской поэзии конца XIX века. Он писал о ней статьи, переводил на русский язык, печатал в «Весах» и «Аполлоне», рассказывал о французских поэтах неофитам, вроде юной Марины Цветаевой. И одной из самых пламенных «любовей» Макса был граф Вилье де Лиль-Адан, драму которого «Аксель» он перевел на русский язык. Не случайно знаменитая книга Волошина «Лики творчества» открывается большой статьей о творчестве Вилье де Лиль-Адана «Апофеоз мечты». Восхищаясь творчеством Вилье, однажды я написал стихотворение — разговор с французским поэтом, будто бы со своим близким другом, невзирая на разницу во времени, несмотря на жизнь в разных странах и далеких друг от друга эпохах. Этим стихотворением мне и хотелось бы завершить это эссе.

                 * * *
Поэту темный жребий дан,
Огюст Вилье де Лиль-Адан.

Вдруг шквал — и рвется на дыбы
Корабль мятущейся судьбы.

И — ни души за сотни лье,
Мой бедный друг Огюст Вилье.

А в Греции… свободен трон.
Только зачем поэту он?
Не лучше ль клясться на крови —
И пасть от пули нелюбви?

Все пишешь «в стол» — а ящик пуст!
И лишь молва летит из уст.
И радостью томится грусть,
Мой бедный друг Вилье Огюст.

Михаил Юдовский, «Смерть умерла»

Гессен, издательство «Франкфурт-на-Майне», 2016.
Замечательный поэт Михаил Юдовский — бывший киевлянин, а ныне обитатель Германии. Помимо стихов, Михаил Юдовский пишет прекрасные рассказы («Воздушный шарик со свинцовым грузом», М.: АСТ, 2013). А еще он профессиональный художник. И, как показывают его стихи, неплохой психолог.

Любимая, когда мы убивали,
Гордясь собой и родиной вдвойне,
Мы об убитых думали едва ли,
Поскольку на войне как на войне.
Опутаны едиными силками,
Мы даже не смотрели им в глаза,
Которые синели васильками,
Как будто отражая небеса.
Солдаты поневоле людоеды.
Нам было, если честно, все равно.
Поверь, что запах крови и победы
Пьянит куда сильнее, чем вино.
Мне в самом деле хочется напиться,
Просыпаться песком сквозь решето.
Любимая, я вовсе не убийца,
А — Бог свидетель — сам не знаю кто.
Я пустота. Я пушечное мясо.
Несомый стаей озверевший волк,
Которым движет страх, тупая масса,
Слепая верноподданность и долг.
Здесь нет дорог. Здесь правит бездорожье.
И сам от безысходности не свой,
Я все пойму, когда звенящей рожью
Меня укроет поле с головой.
Не жди меня. Уснет и не проснется
Моя душа, не размыкая век.
А если я вернусь, к тебе вернется
Чужой и незнакомый человек.
Я очерствел. Я высох, словно корка,
До мелкой пыли сердце раскрошив.
А, все-таки, любимая, мне горько —
За тех, кто умер, и за тех, кто жив.

Есть вещи, о которых лучше и проще промолчать. И только поэт, с его «обетом немолчания», говорит — часто невпопад и некстати. Вот и вещи, о которых рассказывает Михаил Юдовский, казалось бы, лучше скрыть, а, если и говорить о них — то, уж, конечно, не любимой женщине. Если вам удалось «проскочить» первую строчку стихотворения Михаила Юдовского — таким образом, чтобы «крыша» никуда не поехала, у вас есть шанс дочитать это замечательное стихотворение до конца. «Любимая, когда мы убивали…». Я всегда был сторонником краткости и емкости изложения, однако бывают сюжеты, требующие увертюры, вступления. Сюжеты, в которых лакуны — нежелательны. А здесь явно «вырван» целый кусок исповеди, проливающий свет на эмоциональное состояние героя. В трезвом состоянии ни один нормальный человек не станет рассказывать любимой женщине об ужасах войны. Это уже какая-то запредельная — и потому никому не нужная степень искренности. А дальше… Михаил Юдовский настолько психологически верно рассказывает о так называемом «военном синдроме», что я, грешным делом, даже подумал было, что он пишет, исходя из собственного военного опыта. Во всяком случае, ничего подобного в стихах и песнях бывших «афганцев» и «чеченцев» я не встречал. Может быть, именно военной биографии автора и не хватает проницательному читателю, чтобы принять это сносящее крышу «любимая, когда мы убивали…». Афганский и вьетнамский синдромы, как явления, выразились в том, что солдатам было тяжело адаптироваться к мирной жизни. Причина? Во многом это связано с психическим состоянием человека. Когда процесс запущен, трудно бывает подняться.
Статистика выдает ужасную информацию: после войны погибает больше ее участников, чем, собственно, во время сражений. Бывшие воины спиваются, опускаются на дно, и нельзя судить обо всех по успешным ветеранам, по тем, кто занимается бизнесом или заседает в Думе. Ученые выяснили, что больше подвержены синдрому представители определенных военных профессий — «ликвидаторы», десант, спецназ. Те, кому довелось воевать напряженнее других.
Иногда человек, исчерпав заряд славы, внимания, полученный за участие в войне, потом не находит себя в мирной жизни, не понимает, что в ней тоже можно реализоваться, но — иначе. Это одна сторона медали. С другой стороны, многие на войне в состоянии аффекта убивали мирных жителей, и это преследует душу, мучит как ночной кошмар, терзает совесть.
Раньше люди не задумывались о своих действиях на войне. Враг — он и есть враг! Карфаген должен быть разрушен! И только новое время внесло в переживания воинов элементы «ненужной» психологии. Наверное, так бывало и раньше. В начале ХХ века французский писатель Селин написал роман «Путешествие на край ночи», в котором уже присутствует многое из того, что массово вошло в психологию последних локальных войн. И все-таки раньше это было не так заметно. Может быть, потому, что войны были более справедливыми и не нуждались в дополнительном оправдании. Возможно, дело и не в психологии вовсе, а в чисто русской «хлудовщине». Но почему же тогда военный синдром интернационален? Почему им болеют, скажем, американцы?
«Военный синдром» чем-то похож на Лох-несское чудовище: он существует, но поймать его не представляется возможным. Так или иначе, после войны умирает больше бывших солдат, чем на войне. Вот только роль войны в этом трудно поддается анализу. Априори считается, что именно военный опыт ускоряет уход огромного количества людей. Цифры подтверждают сказанное.. В то же время, многие бывшие воины не умирают, а доживают до самой глубокой старости, выдерживая самый невероятный прессинг жизни и не ломаясь при этом. Так что теория синдрома верна ровно наполовину: часть людей ломается, а часть становится сильнее. Как у Ницше: «То, что не убивает нас, делает нас сильнее».
Михаил Юдовский «прокололся» на одной из сентенций, после которой для меня окончательно стало очевидно, что сам он нигде не воевал. «Мы даже не смотрели им в глаза». Тот, кто действительно воевал, так никогда не скажет. Впрочем, автору удалось создать метатекст, который, на мой взгляд, интересен именно в такой «непрофессиональной» подаче. Стихотворения о военном опыте — всегда «на тоненького», тут трудно быть точным и объективным. Может быть, потому военные стихи, как правило, и не идут далеко в философию. Обычно воевавшие пишут так: было трудно, но мы не теряли присутствия духа, держались боевого братства. Не воевавшие часто просто клеймят войну как событие, на котором постоянно гибнут люди. Стихотворение Михаила Юдовского, по моему мнению, — одно из немногих произведений на эту тему, которое зрит в самый корень проблемы. С той маленькой поправкой, что воевавший герой может обратиться с такими словами к любимой женщине разве что мысленно. Потому что вслух подобный монолог, пожалуй, возможен разве что на киноэкране. В боевике, где много крови и ненужных жертв. Но художественно — он вполне оправдан. Герой Юдовского трагичен, он не может уйти от судьбы; его выбор страшен — между реальной смертью и медленно убивающей жизнью, отравленной синдромом войны. Михаил Юдовский в своих стихах — блестящий психолог. Ситуации, в которые попадают его герои, эмоционально точны. Скажу больше: он, подобно Высоцкому, заставляет своих героев попадать в экстремальные ситуации, потому что такие персонажи ему, как мыслителю, намного интересней. Душу человека не измерить в квазарах или пульсарах. Нет меры для души. Мы просто говорим: человек большого сердца. Стихи Михаила Юдовского отличаются от многих других большим градусом сопереживания своим героям. В стихах Михаила трудно обнаружить привычную слуху современного читателя игру слов. Зато жизнь в его стихах — настоящая. Даже если его герой — из племени проигравших. Вот, к примеру, еще одно военное стихотворение Михаила Юдовского.

                   ПОЛКОВНИК

В субботний вечер в маленьком кафе
На невысокой деревянной лавке
Полковник артиллерии в отставке
Глотал коньяк, в кармане галифе
Раскрыв украдкой тощий кошелек
И мрачно пересчитывая деньги.
Он созерцал бетонные ступеньки,
Немытый пол и скучный потолок,
Испытывая приступы тоски,
Дробящие сознание, как сверла.
Недорогой коньяк царапал горло
И стягивал удавкою виски.
Существованье — повод для вражды.
По крайней мере, повод для запоя.
Наедине с фужером и с собою,
Он в прочих собеседниках нужды
Не чувствовал. Полковник, отчего
Ты сделался чужим и бесполезным,
И вещество объятием железным
Закупорило в панцирь существо?
Полковник, ты скучаешь по войне?
Вдали от смерти жизнь неполнокровна.
Деревья, превратившиеся в бревна,
Становятся бессмысленны вдвойне.
Не поменять ли в сердце часовых?
Не время ли с собою объясниться?
Как долго наважденьем будут сниться
Живые, хоронящие живых?
Полковник, ты тоскуешь по полям,
Где прорастают сквозь тела колосья
И раздается птиц многоголосье
С молитвой поминальной пополам?
Ты не вернулся ни с одной войны.
Пожертвовавший кровью вместе с потом,
Полковник, ты остался патриотом
Давно не существующей страны.
Не те места и времена не те,
И люди на бессмыслицу похожи.
Но если сердце пусто, отчего же
Такая тяжесть в этой пустоте?
По совести скажи: зачем в дыму
Сражений сохранил тебя Всевышний?
Не ты один на этом свете лишний —
Мы все на этом свете ни к чему.
Полковник, пей коньяк. Молчи. Скучай.
И спорь с самим собой, не зная твердо,
Что будет лучше — дать бармену в морду
Или оставить что-нибудь на чай.

Мы видим, насколько убедительнее звучат стихи не воевавшего человека, написанные не «от себя», а в третьем лице. Хотя, конечно, есть и исключения, вроде того же Высоцкого. Но тот был актером и снимался в военных фильмах. Мне очень не нравится в стихах фальшь. Если же поэт бесспорен в своей речи, пусть назовется хоть Папой Римским — лишь бы у читателя не возникал при этом синдром Станиславского «Не верю!». Юдовский, там, где он не точен в деталях, по причине отсутствия специфического жизненного опыта, сполна компенсирует этот недостаток точностью психологической. «Ты не вернулся ни с одной войны» — говорит поэт о своем герое. Чем больше войн в послужном списке бывалого человека, тем меньше у него шансов «вернуться», то есть вернуться к нормальной мирной жизни. В данном стихотворении Михаила Юдовского заметен литературный след Габриэля Гарсиа Маркеса, этого Хэмингуэя Латинской Америки. Мне кажется, что проблемы отставных военных заключаются вовсе не в отсутствии адреналина. В конце концов, есть ведь экстремальные виды спорта, где этого добра хватает. Но, согласитесь, воевать за Родину — это еще и нравственное кредо патриота своей страны! Хотя, казалось бы, благие дела, в которых ты участвуешь, часто потом гримасничают тебе своей оборотной непривлекательной стороной.
Я не могу назвать данное стихотворение Михаила Юдовского безупречным. Оно немного затянуто; хорошие строки («не поменять ли в сердце часовых», «где прорастают свозь тела колосья») чередуются в нем с неудачными («и стягивал удавкою виски», «пожертвовавший кровью вместе с потом»). Но есть в этом стихотворении ценные наблюдения и «сердца горестные заметы». Например, вот это: «Полковник, ты остался патриотом давно не существующей страны». Юдовский сумел зацепить в стихотворении какие-то важные смыслы. В свое время американские ветераны Вьетнама пугали нас тем, что афганский военный синдром будет для нашей страны таким же тяжелым, как для них опыт Вьетнама. Но США после Вьетнамской войны не распались, в отличие от Советского Союза! Я думаю, что нашим ветеранам морально было намного тяжелее, чем американцам. Интернационализм сейчас ретрограден, он чреват решением собственных проблем за счет бывших республик распавшегося Союза, игнорируя их, как будто бы они не существуют. Но многие люди остаются именно патриотами Советского Союза — они просто уже не могут быть другими.
Меня еще поразила, как квинтэссенция стихотворения, вот эта строфа Михаила Юдовского:

По совести скажи: зачем в дыму
Сражений сохранил тебя Всевышний?
Не ты один на этом свете лишний —
Мы все на этом свете ни к чему.

Если на войне человек остался жив, значит, для чего-то он еще предназначен («Если звезды зажигают — значит, кому-нибудь это нужно»). Может быть, впереди еще одна война, в которой опыт этого человека окажется как нельзя кстати. А он — вот незадача — пьет беспробудно и не подозревает о своей будущей миссии. И конечно, нельзя не отметить, как Михаил Юдовский решает проблему «лишнего» человека в русском обществе, заявленную еще Онегиным, Печориным и Базаровым в начале XIX века. «Не горюй, полковник, мы все — лишние на этом свете, в контексте вечности». Смело! Пессимистично. И, не исключено, что верно — по гамбургскому счету. И, в заключение, еще одно военное стихотворение Михаила Юдовского.

Он уходил из дома на войну,
Но он не верил в праведность войны
И не стремился к будущему бою.
И, может быть, любя свою страну,
Он за собой не чувствовал страны,
А видел только небо над собою.

И шли дожди, уныло морося,
Вращая мир вокруг своих осей.
И разгоняя мысли алкоголем,
Шутили и горланили друзья.
Но он не видел лиц своих друзей,
А видел птиц, летающих над полем.

И был огонь. И сузились круги.
Из гулкого смешения шагов,
Чернея, вырисовывались тени.
И где-то рядом падали враги.
Но он не видел лиц своих врагов,
А видел лишь ожившие мишени.

И был порыв. И радость в нем была.
И бешенство подталкивало в бой,
Как будто уравняв его с богами.
А после на глаза упала мгла.
Но он не видел смерти над собой,
А видел только землю под ногами.

Как всадник, покачнувшийся в седле,
Утратило пространство существо,
Прижав к нему лицо, от ран рябое.
И он лежал, один на всей земле,
Не слыша никого и ничего,
Но снова видя небо над собою.