Вернусь опять в детство.
В 70-м году наш старый кусковский дом сломали, и мы переехали в новую квартиру — в
длинную-длинную хлебниковскую (вот напророчил-то!) панельную девятиэтажку, которая располагалась и располагается в том же микрорайоне Кусково. Не знаю, можно ли назвать период моей жизни с 1970 по 1981 годы — детством? Скорее, это и детство, и отрочество, и начало юности.

Нам дали трехкомнатную квартиру. Отец себе выбрал комнату с балконом, мама — зал, а нам с братом досталась комната на двоих.

Сейчас я понимаю, что вся моя прошедшая жизнь является в какой-то степени и моей настоящей жизнью. Ведь и сейчас меня волнует, радует, огорчает пережитое в те годы.

Мне было шесть лет. Мы только-только переехали из нашего кусковского дома в квартиру. Мы с братом познакомились с пареньком Колькой и его сестрой Олей. Стали вместе на улице разжигать костры и печь в углях картошку. Ничего вкуснее той картошки я до сих пор не ел.

Началось мое бытие в новом дворе весьма печально. Мы подрались с одним пацаном — Олегом, моим ровесником. А за него вступился его старший 12-летний покровитель, кадрящийся с его старшей сестрой. Заступника звали Андреем. Он толкнул меня лицом в снег, брат меня попытался защитить, но на помощь Андрею подоспели его многочисленные приятели. И мы убежали с братом. И правильно сделали.

Когда я пришел в первый раз в первый класс, то чувствовал себя до боли неуютно. Почти никаких знакомых, не говоря уже о близких. Лишь одного паренька — из параллельной группы детского сада — я знал раньше. Сначала я плакал в школе. От непроходимого, не улетающего в трубу беззаботности одиночества. Потом оклемался, появилось много новых приятелей.

Только сейчас начинаю понимать, какой это великий подвиг — быть родителями! Мои родители — настоящие герои. Воспитали одни, без чьей-либо помощи, двух сыновей. Ни бабушки, ни дедушки им не помогали, денег не хватало. Все, что имели, отдавали нам. Учили математике, русскому, иностранным языкам, музыке, защищали, кормили, одевали. Ничего не требуя взамен.

Помню и такой эпизод: группа почему-то разъяренных ребят гонится за нами с братом. Я страшно напуган. И от страха почти бессознательно кричу:
— Па-па-а!
Это слово само вырвалось из меня. Отец-то не мог меня услы­шать. Он был на работе.

Однажды мы с Жоркой устроили во дворе театральную драку. Я как бы его бил, а он отлетал в сторону…
Этот сценарий придумал брат — хотел меня обезопасить от дворовых хулиганов. Мол, они увидят, какой я силач — и будут обходить меня стороной.

По вечерам мы всегда разговаривали с братом.
Однажды я спросил его:
— Ты какой город больше всего хотел бы посетить — Париж или Нью-Йорк?
Он ответил:
— Париж.
— А я — Нью-Йорк, — сказал я.
Так потом получилось, что я жил и в Париже, и в Нью-Йорке. А Жорка, увы, не побывал ни в одной зарубежной стране.

Вскорости жить стало полегче. Начал проходить процесс адаптации. У меня появился друг. Игорь. Нас называли «не разлей вода». Мы стали друзьями с первого класса. Как только я пошел в школу, Жорка воскликнул: «Как здорово, что ты в одном классе с Петровым! Он любимец всего нашего двора. Тебе повезло!» Я об этом не думал. Мне просто нравилось быть с Игорем. Вскорости брат присоединился к нашему союзу.
После школы мы с товарищем шли сначала ко мне (по дороге), а потом к нему. Ели и у меня, и у него. Я думал: «Неужели придут такие времена, ког­да мы с ним не будем видеться каждый день, как сейчас? Это невозможно!»
Однажды, сидя у меня дома, мы очень проголодались, а продуктов в нашем бедном холодильнике никаких, кроме яиц, не было. Игорь вызвался приготовить яичницу. Мне же лет в 7-9 даже газ самому включать не разрешали. А Игорь очень ловко, запросто яичницу сварганил. Я ни на шутку поразился. Моя мама долго потом смеялась и удивлялась тому, что Игорек сумел поджарить яичницу без масла.

У «Петра» — так я называл своего друга — мы очень любили играть в жмурки. Однажды во время этой игры я забрался в шкаф, стоящий в прихожей. Когда водящий открыл его, я вздрог­нул от неожиданности. И поломал что-то в шкафу. И полетел вверх тормашками с верхней полки (а именно туда я забрался). И переломал собой железную балку, вставленную в шка­фу. Как ни странно, я ничего себе не повредил. Мощная железная балка вылетела из створок.

Еще мы любили играть у Игоря в фантики, которые мне тогда представлялись настоящим богатством. В один прекрасный миг мне страшно повезло. Мой и братов приятель Сашка Столяров (по прозвищу Буйвол), с которым я менялся марками, подарил мне две коробки фантиков. Вот уж я радовался!
Менялся я марками и с Игорем. У меня имелся специальный маленький альбомчик для обмена, выделенный отцом. В этом альбомчике находились в основном бракованные марки. Но было немало и небракованных — албанских, которые отец определял как «чрезмерно дефицитные», поскольку в то время дипломатических отношений между нашими странами не существовало. Об этом я говорил и Сашке, и Игорю. И выменивал у них красивые, большие марки. Какие мне нравились! Албанские же мне по душе не приходились. Невзрачные какие-то, несмотря на то, что «дефицитные».

Каждый год мы с ребятами из двора отмечали Игорев день рождения. У него всегда собиралось много народу. И я ревновал друга к другим ребятам. Однажды даже в открытую спросил у него (до этого очень долго не решался задать этот вопрос): «Кто твой лучший друг?» Он ответил, что я, а на втором месте — Сережка (это другой парень из двора). Я ворчал: «А Сережке ты небось говоришь, что я на втором месте». Игорь смеялся над моей странностью: «Он мне таких вопросов не задает». Чтобы рассорить товарища с его окружением, я предпринимал различные каверзы. Олег (тоже друг Игоря. На третьем месте?) всегда дарил ему на дни рождения ценные фарфоровые статуэтки (его мать работала в торговле). А я всегда твердил Игорю: «Ты Олега приглашаешь только из-за того, что он тебе такие подарки дарит». Терпеливый и, как я сейчас понимаю великодушный, друг отвечал, что это неправда. И самое смешное, что я это знал. Просто я хотел, чтобы Игорь не приглашал Олега (как, впрочем, и других). И пытался добиться своего вот таким странным путем. Я надеялся: Игорь начнет мне доказывать, что подарки Олега ему не нужны, и не станет приглашать его вовсе.

Дружил я и с Мишей Коганом. Особенно в летние месяцы, когда Игорь уезжал в пионерский лагерь (его мама работала там медсестрой). С Мишкой у нас были общие интересы — прежде всего, аквариумные рыбки. Нас обуревала эта страсть... Помню, как в первый раз ока­зался на Птичьем рынке. Еще не знал об обитателях аквариумов ничего. Даже представления о них не имел никакого. А через месяц знал об этом волшебном мире очень многое. И мои школьные товарищи, увлекавшиеся рыбками, даже назы­вали меня профессором в этой области. А первый аквариум — на 20 литров — мне подарил Мишка. С его легкой руки все и началось. Затем у меня появился круглый аквариум, затем на 40 литров и, наконец, — на все сто.

Частенько мы с Васькой и Мишкой (у него дома) ловили си­ниц. Но ловля их, по правде сказать, меня в восторг не при­водила. Потому что однажды на наших глазах одна птичка погиб­ла. Расскажу, как это произошло. Мы поймали ее. Коган держал ее в руках и хотел уже поса­дить в клетку, но синица вырвалась из рук, полетела на волю, не заметила окна и со всего лета об него ударилась. И погибла. Упала бездыханная.
С тех пор ребята ловили пернатых без меня.

С марта по середину апреля каждого года я собирал березовый сок. И потом дарил его отцу на день рождения — 13 апреля. Я расставлял банки в кусковском парке, вставлял бумажные трубочки в березки. У меня получалось иногда собрать до 5 литров.

Весной пробуждался ледоход. Лед на пруду начинал трескаться, образовывались льдины, и мы с ребятами по ним радостно прыгали.
Жорка однажды свалился в холодную воду. Но не растерялся, просто пошел спокойно к берегу — пруд у нас не самый глубокий.

С Мишкой и Васькой мы делали в детстве страшные, нешуточные самопалы, которые стреляли иголками, воткнутыми в твердый поролон. Многие ребята охотились на птиц. И весьма удачно. Я не охотился. Слава Богу. Я стрелял только в забор.

Недавно смотрел телевизионную передачу про бывшего знаменитого тяжелоатлета и хорошего современного писателя Юрия Власова. Он с болью говорил о том, что нынешние дети мало знают разнообразных игр. Это действительно очень грустно. Мы же, московские ребята 70-х годов, играли во всевозможные уличные игры: и в чижика, и в пробки (расшибец), и в городки. Во все, что угодно. А я вообще, по сути, воспитывался на улице. Знал многие ее тайны. И темные, и светлые закоулки… Моя мама, до семнадцати лет жившая в небольшом сибирском городке, даже заставляла меня в летнее время постоянно гулять босиком и без рубашки. И все время гнала на улицу — заставляла дышать свежим воздухом. Мама делала правильно. И воздухом я надышался, и воспитала меня улица как надо. Подготовленным — более или менее — к жизни. Там я научился устанавливать контакты со сверстниками, выходить из трудных ситуаций, добиваться своего. А если бы я сидел дома да смотрел телевизор? Я бы, конечно, не смог с семнадцати лет жить вдали от родного порога.

Когда мне было лет восемь, меня очень сильно обидели. Один парень лет двенадцати из нашего двора пригласил в кино своих одноклассников, одноклассниц и двух моих товарищей. Последние пригласили и меня. Я был чрезвычайно обрадован, если не ска­зать, счастлив. Походы в кино представлялись мне в детстве чем-то экстраординарным. Мать погладила мне новый немецкий костюм­чик, подаренный дедушкой.
И вот я подошел к школе, где мы с товарищами условились встретиться. Там меня увидел этот парень с нашего двора. Парень сказал: «А его мы не возьмем». Я не помню, заплакал я или нет. Но помню хорошо, что был потрясен серьезно. Как — если бы мне на ринге попали точно в печенку, солнечное сплетение или в подбородок. Примерно так.
Видимо, этот малый с нашего двора понял, что мне плохо, и сжалился надо мной, и сказал: «Ну, ладно, пусть идет, но где-ни­будь на трехметровом расстоянии от нас. Сзади!». И я почему-то пошел. Правда, мои товарищи пошли вместе со мной, а потом мы слились и в единую группу. Но мне до сих пор себя жалко. И до сих пор за себя стыдно.

Рядом с нашим домом была расположена целая вереница магазинов. «Универсальный», «Продуктовый», «Аптека». В «тылу» проходного длинного «продуктового» валялись бесчисленные деревянные ящики для тары. А через этот «тыл» (проход) постоянно проходили «пешеходы, люди невеликие». Тогда двор еще не был закрыт тупой и безнравственной бетонной стеной. Мы с братом и Андреем, который раньше враждовал с нами, но вскорости стал нашим другом, любили посидеть в ящиках с самострелами, стреляющими согнутыми проволочками. Это было удивительное мальчишеское наслаждение: темнота, спрячешься, как снайпер, в каком-нибудь потайном уголке ящиков, сделаешь дырку для самострела и ждешь своей великовозрастной, опасной добычи. И вот — идет через магазинный двор прохожий. Ты стреляешь. В ноги. Такой у нас существовал между собой уговор. Прохожий чувствует неожиданную острую боль, но не понимает — в чем дело. Судорожно оглядывается вокруг, хлопает вытаращенными глазами, трет больное место. А мы, поросята, давимся от смеха, еле сдерживая в груди ком хохота!
Не обходилось и без драматических ситуаций. Однажды кто-то из нас стрельнул в здоровущего молодого мужика. И тот ринулся на ящики, понял, что «снайпер» сидит там. Начал рыс­кать. Мы затаили дыхание, чуть в штаны со страху не наложили. Слава Богу, не нашел. Все обошлось, а то не сносить бы нам го­ловы. Кстати говоря, осознание того, что мы подвергаем себя опре­деленной опасности, делало ящики в наших глазах еще более привлекательным местом развлечения!

стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд
стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд
трус стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд
стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд вор стыд стыд стыд
стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд стыд

До шести лет я не знал страха и был нормальным человеком.

Когда я учился в школе, меня поражала быстрота времени! Я часто говорил себе, например, следующее: вот сегодня 5-е января. Определенный день. Запомни его. Ведь скоро он умрет. А потом, где-нибудь через полгода, я вспоминал о нем. Точнее, вспоми­нал те слова, которые тогда говорил. Проделываю подобные операции и сейчас. Будущее наступает мгновенно.

Один мой одноклассник, Валерка Гончаров, в третьем классе заявил мне:
— Я не женюсь никогда.
А у меня сразу деловая, хитренькая задумка появилась. Я предложил:
— Давай поспорим на десять рублей (мне казалось, это огромная, фантастическая сумма), что женишься!
Он охотно согласился, а я потирал руки, осознавая, что мое де­ло беспроигрышное. Мне-то в любом случае не платить!

В нашем классе учился очень высокий парень, татарин Энвер Юсипов. В третьем классе он уже был таким длинным, что малень­кие пацаны частенько спрашивали у него:
— Дядя, сколько сейчас времени?
…Недавно Энвер мне звонил. Он сейчас работает в Париже, в нашем посольстве.

Мне было восемь лет. Сережка Шошников (паренек на 5 лет старше) стал собирать во дворе футбольную команду. Мои одногодки и товарищи согласились. Я отказался. Не хотел играть в его команде.
Сережка меня уговаривал. Рассказывал, как это здорово — быть в его команде.
Всем ребятам на майках он нарисовал нитрокраской номера, как у настоящих футболистов.
Я завидовал, конечно. Но в его команду все равно не пошел.

Мне было десять лет. Я лежал в больнице. Ко мне пришла мама и принесла килограмм зефира. Целый килограмм зефира. Счастье!

Когда я был учеником третьего класса, мама повезла меня на метро записываться в футбольную ДЮСШ «Динамо». Первые два тура я выдержал. А на третьем завалился. И мне сказали: «Нет!»
Мне было обидно и непонятно, почему мне отказали. Играл я, как мне казалось, ничуть не хуже других. Не гонял «кучей», от­давал быстро пас и т. д. — словом, делал все так, как нас учил жэковский тренер Евгений Фёдорович.
Но, тем не менее, мне сказали: «Нет».
И я зарыдал. И рыдал долго. Но не только от душевной боли (хотя она была подлинная), но и потому, что надеялся: подойдет какой-нибудь добрый тренер и скажет: «Пацан, не ной, я беру тебя в команду».
Но напрасно я обнажил свою слабость, показал слезы. «Нужно уметь проигрывать», — не раз говорил мне отец.
Да и не добился я своим плачем ничего — никто меня, кроме матери, конечно, успокаивать не стал.
Так я со всей очевидностью осознал, что нечего лишний раз мокрое место разводить, и что Москва слезам не верит.

В десять лет, в четвертом классе, я записался в две спортивные секции — футбольную и хоккейную. Клуб назывался (он и сейчас так называется) «Крылья советов».
Наибольших успехов я добился в хоккее, к 14 годам дважды становился чемпионом Москвы, был центральным нападающим.
В футболе поначалу были очень хорошие результаты, я даже играл за ребят старшего возраста. Играл на позиции левого полузащитника.
А потом я сдал, меня стали во время игры заменять. Я очень мучился, переживал. И вскоре перешел в другую команду, более низкого ранга, во вторую лигу. Команда называлась «Луч». Там я тоже стал центральным нападающим и опять был в центре внимания.
А в девятом классе я увлекся боксом. Провел на ринге девять боев и в семи победил. Тренировался в Доме пионеров и школьников в Кузьминках и в клубе с подходящим названием — «Мясокомбинат».
Когда появились проблемы со здоровьем, я бросил бокс. Буквально через три дня мне позвонил старый тренер по футболу из «Крыльев» и пригласил вернуться. Я согласился. И до семнадцати лет играл в высшей лиге. Больше меня не заменяли.

В четвертом классе мама повезла нас с братом к себе на родину в Сибирь, в город Ужур.
Это было летом, и мы попали в тридцатиградусную жару.
Я познакомился с бабушкой — Александрой Павловной Мальцевой и дядей Колей, ее великовозрастным сыном, которого мы все звали по имени.
Коля рассказывал, как он на поезде проехался из Ужура в другой город зайцем в купе. Он оказался большой оригинал. В 40 лет женился на восемнадцатилетней девочке.
В Ужуре мы пошли на рыбалку, я радостно ловил пескарей на удочку.
У бабушки был дом и участок.

Угощала бабушка нас окрошкой. Я ее неохотно ел — мне не нравилось. Но благодарил. Бабушка была довольна.

Мне было лет одиннадцать. Я возвращался с тренировки по хоккею. За спиной висел огроменный рюкзак с амуницией. Еле-еле влез в автобус. Вдруг почувствовал, что кто-то мне помогает, поддерживает рюкзак, фактически заносит в салон. Обернулся: отец!

За все приходится расплачиваться.
В одиннадцать лет я поколотил своего одногодка. Кажется, не за дело. Он рассказал о драке дома, его синяки подтверждали сказанное.
Прошло где-то дня три. Я играл с ребятами во дворе в футбол. Вдруг чувствую: кто-то на меня смотрит. Обернулся — точно: смотрят милиционер, несколько рослых мужиков и двое пожилых людей разных полов. Затем они все пошли в нашем направлении. У меня что-то сработало в мозгу, интуитивно я понял, что это за мной. И со всех ног помчался прочь.
Меня догнали. И привели в детскую комнату милиции. Глядя на меня, пожилая женщина, не переставая, повторяла: «Какая бандитская рожа, какая бандитская рожа!» Это, оказалось, мать «потерпевшего».
Теперь, когда я вижу милиционеров, меня немного лихорадит.

Первый раз я попал на юг в шестом классе, это было в Грузии, в поселке Чаква.
Мы остановились с мамой на турбазе. Это был поезд, мы жили в одном купе.
Мы покупали орехи и груши — очень-очень вкусные.
В Чакве мне очень нравилось. Я гулял по галечному пляжу, собирал ракушки, ходил по трубе через овраг — тренировал волю, смотрел кино, которое крутили под открытым небом.
В поселке все говорили с могучим грузинским акцентом, либо вообще не говорили по-русски.
С нами все время был веселый массовик-затейник. Помню, он начал нас разыгрывать:
— Пчела залетела в купальник к пани Монике. За что она укусила?
Все начали гадать.
Массовик-затейник торжествующе резюмировал:
— За руку пана директора.

Вобла в детстве… Роскошнейшее лакомство. Мама давала нам с братом в день рыбку на двоих. Брат брал себе хвостик, а мне великодушно отдавал спинку и все плавнички. Я очень ценил старшего брата за щедрость — в самом деле, отдать все плавнички — это было проявлением огромной доброты. Сейчас у меня дома всегда навалом воблы. Но ем ее очень редко.

Еда в детстве — особый разговор. Помимо воблы мама нам частенько оставляла с братом на день бадейку замечательного киселя. Я нажимал на него с белым хлебом.
Мама делала изумительные сырники, сладкие пирожки. Вкуснота! Оставляла нам деньги на квас. Мы покупали бидон и еще трехлитровую банку. Суп из горбуши (в консервной банке) мы называли красный. Очень его любили. Еще мама делала «фирменные» бутерброды. Белый хлеб, масло и песочек сверху. Осенью я собирал яблоки во дворе. И мама варила компот. А меня называла «добытчик».
Однажды мы с мамой и братом поехали на кораблике по Москва-реке. Мама сказала:
— Покупайте язычков и кексов, сколько хотите!
Я съел, по-моему, 30 язычков.

Отец, видимо, изучив кулинарную книгу, стал варить варенье из апельсиновых корок. Сварив, начал нас угощать. При этом он так нахваливал свое «творенье», что я не решался его обидеть. И ел это жуткое варенье.

Мама как-то купила халвы. Она оказалась с непонятной белой начинкой. Мы испугались, подумали, что это битые стекла… Только потом сообразили, что халва может иметь начинку. Так она даже вкуснее.
Отец предпочитает щербет.

Жорка очень хорошо плавал. В нашем огромном кусковском пруду (мы его называли графским) он чувствовал себя как рыба в воде.

В кусковском пруду мы с ребятами однажды поймали сеткой много маленьких карасиков. И выпустили их в наш маленький прудик, во дворе. Надеялись, что они вырастут. И они потом действительно выросли.

Летом, в спортивном лагере (я тогда занимался футболом и хоккеем) я в первый раз выпил вина. Мне было тринадцать лет — я перешел в восьмой класс. Старшие ребята — футболисты и конькобежцы — закупили много-много бутылок «Каберне». А мы, те, кто помладше, пошли вместе с этими ребятами в лесок посмотреть, как они будут пить. Нас стали весьма активно угощать, все мои друзья выпили. Я поначалу отказывался. Но потом, чтоб не ударить в грязь лицом, сам подошел к одному очень талантливому конькобежцу, призеру Союза (он был на пирушке тамадой) и попросил его мне тоже налить немного. Парень налил где-то полстакана. Я выпил, но ничего не почувствовал.
Затем я выпил с одноклассниками, уже учась в восьмом клас­се. А всерьез напился в 17 лет. По представлениям нашего двора — возмутительно поздно.

В спортивном лагере всегда хотелось есть. После полдников мы с ребятами ходили по столовой и собирали со столов оставшиеся печенья.

Я помню, в детстве спросил маму: а что, и я умру? Она спокойно ответила: «Да, и ты. Но это будет так не скоро, когда уже и жить не хочется…» Я успокоился.

Вчера, 22 мая 2009 года, купил детские фильмы. Сегодня с удовольствием в Удельной смотрел — видимо, впадаю в детство. «Буратино» (фильм Нечаева) — абсолютно гениальное кино. И актеры, и сюжет, и песни. Очень добрый. «Айболит-66» (режиссер Ролан Быков) технически сделан превосходно. Но фильм жутковатый. Бармалей все время говорит: давайте отрежем голову и т. д. Даже в шутку нельзя таких слов говорить. Тем более в детских фильмах.
А Нечаев в начале 2010 года умер. Очень-очень жалко.

В воскресенье, 24 мая 2009, смотрел свой любимый фильм «Морозко» (режиссер Александр Роу). Там почти все реалистично. Верю в то, что у красавца-мужика (Иванушки) вдруг выросла вместо головы медвежья башка. Верю в то, что Баба-Яга летает в ступе. Верю в то, что дубинки валятся с неба на черепа бандитов. Непонятно вот что. Отец отвез дочку (Настеньку) лютой зимой в лес. Потом вернулся один. И не поехал ее искать. Это что же за папаша такой? Не верю.

В восьмом классе я вдруг ощутил себя очень одиноким. С друзьями поссорился, из спорта ушел. Москва меня спасала. Я уезжал из нашего спального Выхина (тогда станция метро называлась «Ждановская») в центр и гулял по старинным переулкам.

Как в детстве я любил жечь костры! Мне не стоило труда разжечь костер с одной спички, без бересты, без бумаги. Этим, помнится, я очень удивлял своих товарищей.
В любое время года, в любое время дня, до обалдения, безумно палил я костры. Надо сказать, частично детские привычки у меня сохранились...
Недаром у меня скуластое лицо, узкие глаза и толстый нос.

Я занимался в футбольной секции команды «Крылья Советов». И вот нам выдали талон на приобретение спортивной формы. Счастье! Я побежал домой, держа этот прекрасный талон в руках. И — по дороге потерял его. Ну, как вам описать мое горе? Мама меня спасла. Поехала на «Крылышки» и привезла новый талон.

В «Крыльях» я провел с перерывом семь лет — с десяти до семнадцати.
Тренировались мы в понедельник, среду и пятницу. В воскресенье была игра.
С раннего детства я был приучен к солдатской дисциплине, системной жизни. Это ведь еще надо было добраться до клуба с рюкзаком амуниции за плечами!
Когда я занимался футболом и хоккеем, считал, что это самые главные виды спорта. Ничем другим я и не думал заниматься. Это потом я открыл для себя бокс, записался в музыкальный кружок.

Летом мы ездили в спортивный лагерь. За это мои родители платили 25 рублей. Спортивный лагерь — это жуткое издевательство над человеком. Ежедневные утренние кроссы вокруг колхозного поля, постоянные тренировки, голод и т.д.
В тихий час я убегал в лес или на речку. Иногда и во время кросса останавливался у речки — у самого берега плавал красивый толстоспинный голавль. Для меня это было чудо. Река, склоненная ива и яркая спина могучей рыбы…
По речке также плавали изящные желтогалстучные ужи.
Старшие ребята из них делали ремни.
Спортивные лагеря находились в Ступино и Михнево.
В тихий час я иногда ходил за грибами. И потом сушил их. Насушил в один год килограммов пять грибов. Их у меня потом украли.
Впрочем, я тоже там, в лагере, воровал. Все мы друг у друга воровали там продукты.

В первый год в спортивном лагере я сильно отравился персиками.
Чуть концы не отдал.
Тренер Валерий Палыч делал мне массаж живота, но мне не помогало. Но уже через три дня я вышел на тренировку.

Я недавно проклял одного своего врага. А потом снял проклятье. Пусть живет. И мне безопаснее.

Однажды (я тогда учился в седьмом классе) отец пришел домой и спросил:
— Хочешь пожить у моря, в санатории?
— Конечно, хочу,
— Можешь поехать на целую четверть.
Я стал собираться.
И меня отправили в Евпаторию, в школу имени Олега Кошевого.
Это оказался интернат.
Там собрались ребята со всего Советского Союза — из Москвы и Московской области, Томска и Челябинска, Киева и Харькова…
Я влюбился в Лену Огородникову. Она, увы, любила другого парня из нашего класса.
Мы ходили там маршем, всегда под прямым углом. Пели песни, скандировали речевки.
— Кто шагает дружно в ряд?
— Пионерский наш отряд.
— Наш девиз?
— Бороться, искать, найти и не сдаваться.
В палате было человек 25.
Все болтали. Не заснешь.
По вечерам мы смотрели телевизор. Одна программа шла на украинском языке.
Однажды наша воспитательница спросила:
— Вы слышали нехорошие анекдоты про Ленина?
Мы удивились:
— Нет. А разве такие есть?
— Не слышали и хорошо, — ответила воспитательница.
В школе мне пришлось несколько раз подраться, чтобы меня не задирали. Сильная драка была с пареньком из Красноярска. После этого он меня зауважал.
На море мы не купались — было еще холодно, апрель-май — вода не прогрелась.
Иногда я убегал один на море, ходил по камням, собирал ракушки, однажды — к своему ужасу! — набрел на мертвого дельфина.
Учили в школе спокойно, без надрыва. Лучше, чем в Москве. И спрашивали не так строго. Оценки за четверть я получил очень хорошие. Не было ни одной тройки.

Школа стояла на самом берегу моря. Глядя в окошко во время уроков, я постоянно видел, как частыми синхронными ныр­ками плыли по морю дельфины.

Проживая в Крыму, я активно тренировал свою волю. Когда увидел, что мои сверстники, местные аборигены, свободно прыгают головой вниз с пирса в море, я удивился их смелости и решил стать на них похожим. Сделать это было непросто. Однако я переломил себя и вскорости отчаянно нырял в соленую воду с трехметрового пирса. Но, как выяснилось потом, свою волю я так и не закалил.

Я любил прыгать в огромную, страшную, пугающую пляжников волну. Она крутила, переворачивала меня в своей стихии, как стиральная машина — белье. И выбрасы­вала на берег. Обессиленный, но почему-то страшно счастливый, я лежал на песке.
Такое у меня было развлечение, которое вводило меня в состо­яние какой-то безумно-сильной экзальтации, непонятного восторга.

В Москве я учился хорошо по гуманитарным дисциплинам — истории, литературе… Математику всегда списывал. Ничего в ней не понимал. И сейчас особенно не понимаю, хотя и закончил университет по специальности «финансы и кредит».

В десятом классе, на биологии, рассказывали нам про Сиам­ских близнецов. Класс грохнул, когда узнал, что у них у обоих были дети. Но кое-кто, я помню, не смеялся.

Тогда мы еще спали с братом в одной комнате. Наша соседка Савкова шла по улице пьяная. Подойдя к своему подъезду, она громко крикнула: «Детки, вы оставайтесь, а я уебываю».
Было у Савковой двое детей.
Тогда мы очень смеялись с братом.

Новый год был в разгаре, все веселились. Меня давно уложили спать, было мне лет десять.
Затем зазвенел дверной звонок. Открыли. На пороге стоял я. В трусах и весь в снегу. Сколько я гулял — сказать трудно.

Однажды меня и нескольких моих одноклассников вызвали на родительское собрание за то, что мы постоянно прогуливали последний по расписанию урок. Один родитель, азербайджанец, отчитывал меня, патлатого мальчугана: «Во­лос должен быть один санти́метр, два санти́метр (при этом он са­модовольно поглаживал себя по стриженой голове), а у этого — целых десять санти́метр!»
Этого родителя раздражал не только мой проступок, но и мой внешний вид.
Я стоял, опустив глаза долу, а сам еле сдерживал смех.

У нас были очень любопытные учителя. Особенно хорошо помню замечательного преподавателя по пению — Павла Петровича Тетюкова. Он был гениальный человек. На уроке он читал нам Марка Твена — «Приключения Тома Сойера». И все. Никакой музыки. Павел Петрович понимал, что музыкантов из нас не получится (одаренные дети должны ходить в музыкальную школу), а вот литература нам поможет…

Как в детстве я ненавидел «собачников»! И как обожал собак! Московские несчастные дворняги мне отвечали тем же. Мы были на «ты». Я бегал с ними, хватал их за морды, теребил за уши, кор­мил, гладил по головам. Я был неразлучен с собаками. И посто­янно их прятал от «собачников», которые в нашем дворе поставили фургончик, жили в нем и каждый день выходили на свой гряз­ный промысел. «Собачники» имели больший жизненный опыт, чем я, и отличались большей хитростью. Многих собак мне спасти не удалось. Однажды «собачники», эти главные враги моего детства, поймали само­го замечательного в мире пса — Черныша. Родители долго не могли меня успокоить. Настолько мое горе было безутешным.
А затем, когда я уже учился в седьмом классе, то есть когда стал почти взрослым, случилась следующая мрачная история: я шел по улице, и на меня налетел какой-то неизвестный кобель огромного роста и стал непонятно почему лаять. Он также хотел прыгнуть на меня. Стоило мне повернуться к безумному псу спиной, как он буквально кидался на меня, приготавливался для прыжка. Сла­ва Богу, я быстро поворачивался к нему лицом. И он на мгновенье успокаивался. Кое-как, еле-еле я отбился от сумасшедшего живот­ного, верней — пес сам от меня отстал. Хотите верьте, хотите нет: с тех пор я боюсь собак.

Весна, десятый класс, шестой урок кончился, учи­теля и ученики разошлись по домам. Только мы с одной комсомолочкой остались в школе.
Мы страстно целуемся. И вдруг из своего классного кабинета выходит физичка и застает нас врасплох.

Вспоминается и другой случай из данной серии. Мы шли с этой же девчонкой (одноклассницей) по школьному парку. До этого, сидя на скамеечке, мы нацеловались вусмерть, до волдырей на гу­бах. И одноклассница мне серьезно и не кокетничая (как мне по­казалось) сказала: «Знаешь, я так от всего устала! Хочется тихой гавани. “Лечь бы на дно, как подводная лодка” — помнишь Высоцкого?»
Было нам по шестнадцать лет.

В восьмом классе военрук собрал всех учеников нашего клас­са и повел в школьный тир — проверять, как мы умеем стрелять. Все стреляли нормально — кто лучше, кто хуже, но все попадали в мишени. Один я, как белая ворона, несчастный неудачник, не попал ни разу. Я страшно огорчился и, кажется, даже покраснел. А военрук сказал: «Если так стрелять будет каждый советский человек, то в случае чего — случись война с миллиардным Китаем — нам ничего не светит».
Военрук был большой любитель пошутить.

Брат писал стихи. У него был синенький заветный альбомчик. И он туда записывал свои рифмованные сочинения. Я не мог понять, как это ему удается так ловко складывать слова.
— Ты что сначала рифмы выписываешь? — спрашивал я.
— Да нет, — отвечал он. — Все как-то само собой получается.

В четырнадцать лет я сам сочинил первые опусы.
Пятнадцать лет уж на исходе.
Но как-то все совсем не так.
Тра-та-та-та-та-та-та-та-та-та.
И я от прошлого устал.
В восьмом-девятом классах я стал очень много читать, а до этого читал крайне мало. В пятнадцать лет я с удивлением обнаружил, что Шекспир это не композитор…
Я пользовался огромной отцовской библиотекой, ходил в районную библиотеку. Любимые поэты тех лет — Эдуард Асадов, Игорь Кобзев, Игорь Ринк…
Потом я открыл Евтушенко, Вознесенского, Вегина, Солоухина, Татьяну Бек…
У отца были подшивки «Юности». Я прочитал все номера от корки до корки — Аксенова, Гладилина, Кузнецова, Амлинского…
Любимыми прозаиками были Аксенов и Гладилин.
Поэтом номер один — Асадов. Потом я с ним даже познакомился, был у него дома. И с Василием Павловичем Аксеновым общался много раз.

В Евпатории мой соученик Саша Коломиец из Томска прочитал на одном школьном «капустнике» «Вересковый мед». Я был потрясен этим стихотворением.

Боксом я стал заниматься в девятом классе.
И обожал этот вид спорта. На тренировки ходил каждый день.
Тренировал нас замечательный человек Александр Петрович Герасимов. Он нас учил премудростям бокса и о жизни с нами говорил. Он очень любил Высоцкого.
Когда я стал делать успехи, он подарил мне роскошные атласные боксерские трусы.
Когда я ушел из бокса, трусы вернул.
Тренер сказал:
— Они тебя ждут.

Открытый ринг. Только что провел бой. Выиграл. У меня теперь: 6 боев — 6 побед. 6:6, как говорят боксеры. Сижу. Смот­рю на других. Бьется наш, домпионеровский, со спартаковцем — серебряным призером «Москвы». У спартаковца 40 боев. У Рашида Сабирова, призера «Европы» — 41. Это для сравнения. У нашего — первый. Первый бой! Бьются на равных. Заговариваю с соседом.
— А ничего особенного что-то — «серебро»?
— А поди победи!
На следующий день дерусь с ним, спартаковцем. И уступаю. Чуть-чуть, но уступаю. Серебро.

Однажды на тренировке мой другой тренер («мясокомбинатовский») Валентин Павлович Голубев выставил меня в качестве спарринг-партнера против чемпиона Москвы Коли Иванова.
Я выдержал все три раунда, но голова у меня чуть не отлетела. Коля работал быстрее, опережал на долю секунды и попадал. Было мне не очень приятно. Но главное — я выстоял.
Валентин Павлович меня ценил.

После тренировок мы ходили в бассейн.

Однажды я взял с тренировки боксерские перчатки домой. Устраивал спарринги со старшими дворовыми ребятами. Никто меня не одолел.

Я думал сам о себе: я подл, некрасив, труслив, завистлив, тщеславен, злобен, бездарен. Бог весть, какой. Но люблю себя. Разве это не странно?

В подворотнях Красного Казанца выла гитара. Выла на зависть добрым старикам, на зло котам и домочадцам. Зычно, дерзко, прекрасно.
Так будет, я думаю, и дальше.

В семнадцать лет я сильно влюбился. В сестру своего друга. Она мне, увы, отказала во взаимности.
Я решил так: «Уеду куда-нибудь. Заработаю много денег, сделаю пластическую операцию, стану красивым. Вернусь — она меня полюбит».
Я уехал, куда глаза глядят. И приземлился в губернском городке Кубиково.
Стал искать работу — меня отовсюду гнали.
На последние деньги я снял комнату в общежитии педагогического института. Оказалось, что еще не поздно поступить в институт. И я поступил в этот же педагогический на факультет иностранных языков. Конкурса не было.

О сестре своего друга я забыл быстро, встретив другую девушку, свою сокурсницу Наташу. В 18 лет мы поженились. И я стал жить у нее (вместе с ее мамой) в районном городке Кубиковске (это в 30 км. от Кубикова).

На занятия мы ездили на рейсовом автобусе.
Я всегда удивлялся такому явлению: когда стоишь на подножке ав­тобуса, а он набит битком, то думаешь, а иногда и кричишь:
— Товарищи, подвинулись бы немного, салон-то ведь весь пу­стой!
А пассажиры отвечают:
— Куда двигаться? Сами еле стоим!
Когда же сам стоишь в центре салона, то на просьбу потесниться, отвечаешь точно таким же некрасивым образом.

Помню, мне исполнилось двадцать лет. День рождения. Я устал от гостей и вышел на улицу погулять. Возле магазина двое цыган музицировали. Один играл на баяне, другой — на гитаре. А несколько русских мальчиков и девочек плясали. Собралось довольно много народу. Я тоже заслушался и засмотрелся.
Вдруг ощутил на себе чей-то взгляд. Обернулся — вижу: на меня какая-то старушка таращится. Четверть секунды мы глядели друг на друга. Затем она меня спросила: «Вас не Борис Палыч зовут?» Я покачал головой. Нет. Тогда она отвернулась к таким же старым, как и она, женщинам, стоящим рядом, и стала им объяснять: «Да вот, на одного моего сослуживца очень уж похож, мы столько лет с ним вместе проработали». Временами она оборачивалась и смотрела на меня.

В провинции я учился, много читал. Делал (для себя) постоянные открытия.
Я позвонил одному человеку, с которым не очень близко был знаком. Тот меня сразу узнал — я даже не успел представиться. И я подумал: «Ах, какой у меня своеобычный голос — все сразу узнают». А товарищ, которому я позвонил, подумал: «Ах, какой у меня хороший слух — всех сразу узнаю».

Я учился на четвертом курсе факультета иностранных языков педагогического института. У нас в группе была одна очень слабая студентка. Занятия она пропускала частенько, домашние задания, как правило, не делала — жила, как говорится, в свое удовольствие. Но она нередко жаловалась мне: «Помнишь, когда мы только поступили, то заведующий кафедрой нам пообещал: “Вы будете свободно об­щаться на иностранном языке через два года!” А мы! Разве наш лепет — это свободное общение?» Студентка очень негодовала на заведующего кафедрой. Обманул.

На лекции я ходил, мягко говоря, нерегулярно.
Иногда меня ругали преподаватели:
— Степанов, у Вас так много пропусков.
— Но ведь у меня и посещений много! — отвечал я.

Смотрел в выходные (1 августа 2009) «Калину красную» в тысячный, наверное, раз. То, что Шукшин гений, говорить нет смысла. Это абсолютно ясно. …Мы с Наташей стали похожи на этих старичков-родителей, которые воспитывают Любку Байкалову (Настюшку). Такие же смешные и беспомощные.

Болтали с Дианой, моей вечной и прекрасной подругой. Я считаю, что Советский Союз (особенно в 60-80-е) не был абсолютным злом. Эта была модель удобная для большинства. Хотя, конечно, дров в СССР наломали немало. Это известно. Сейчас модель удобная для меньшинства. Для активного населения (а это 5%). Более того, даже 5%, судя по всему, сократилось до 3% — так как разборки начинаются и происходят именно между активными людьми.
Народ проиграл. Номенклатура выиграла. Ну не могут все быть бизнесменами. Большинство людей инертно и довольствуется малым. А сейчас даже малого на всех не хватает. И, конечно, ужасно, что все ресурсы сконцентрированы в руках кучки богачей (тех самых активных 5% или 3%). Этого не было в СССР. Этого сейчас нет во многих странах. В Норвегии доходы от газа и нефти распределены поровну между всеми гражданами. Революция — преступление. Уничтожение СССР — преступление вдвойне. Нужно было сделать простую вещь (повторив НЭП) — разрешить мелкий частный бизнес и открыть границы. Все. То есть нужно было построить социалистическую модель с элементами рыночной экономики — как было в Венгрии, Чехословакии накануне уничтожения соц. системы. Эти времена в Венгрии и Чехии сейчас вспоминают в основном добрым словом — даже интеллигенты, которые, как правило, всем недовольны.

Мужчины в продуктовом магазине покупают все подряд. В разговоры с продавщицами (о качестве продуктов) не вступают. Женщины задают множество вопросов, придираются:
— Свежее молоко? А какой жирности кефир?
И т. д.
Продавщицы, по-моему, ненавидят покупательниц. Почему мы такие разные?

Шел на работу, возле Храма голуби купались в луже — взъерошенные, радостные, счастливые.

Видел возле обменного пункта умирающего голубя — он корчился в муках. Никто ему не поможет. И я, увы, не помогу.

Не перестаю удивляться гениальности Шукшина. Писатель от Бога, актер от Бога, режиссер от Бога.
Прожил всего 44 года.

В выходные на озере видел утят. И котика видел. Он подошел ко мне дачной узенькой тропкой и муркнул-сказал:
— Привет!
Потом я его погладил, и мы разговорились.

Ничего не удержать в руках. Ничего не сохранить. Никакого смысла в жизни нет, если не понимать, что человечество едино. Бессмертие — здесь.
…Сны человеческие — реальность.

Слышу цыганские, еврейские песни. Поет душа.

Есть смешение кровей. А есть смешение рас. Я знаю, что это такое.

В семнадцать лет я работал возницей в колхозе. Развозил молоко. Умел запрягать и распрягать лошадь. Поначалу мне это нравилось, а потом надоело.

Русские, немцы, турки, цыгане, татары, монголы, кхеньцы (китайцы), арабы, евреи. Вот такая родословная. Это только то, что лежит на поверхности.

Помню в детстве цыганский табор на Ждановской (нынешнее Выхино). Сейчас на этом месте у меня склад.

Логика Христа понятна. Раздать все без остатка нищим. Это, действительно, единственный способ все сохранить. Но к такому пониманию мы придем навряд ли. Люди думают, что пришли на землю навсегда.

Я иду на работу, останавливаюсь возле храмов. Какое счастье — перекреститься! Произнести неслышно молитву. И двигаться дальше.

Помню своего замечательного тестя в 45 лет. Умный, талантливый, лысоватый. Он был превосходным врачом, кроме того, занимался всем подряд — преподавал в автомобильной школе, писал романы, стихи, играл на пианино… Его мама часто ругала его за то, что он курил… Он ей не перечил. А я и сейчас, когда мне тоже 45, не смог бы закурить при маме. Это было бы для нее шоком.

Пожилые люди, когда беседуют с молодыми, энергию забирают. Это правда. Но правда и то, что они дают мудрость.

За годы совместной работы у нас с Анечкой возник собственный язык, который понимаем только мы. Например, «пойти к хомячкам» — это значит, пойти в столовую.

Русские долго запрягают, но быстро едут. Евреи долго прощаются. И никогда не уходят.

В параллельном со мной классе учился Максим Суханов (он теперь народный артист России). Прозвище у него было — Длинный. Не помню, чтобы Макс увлекался в детстве театром. Гонял он, как все мы в семидесятые годы, в хоккей. Однажды произошел такой случай. Я учился в 8 классе, а один парень из 10-го класса ни за что ударил меня. Я позвал брата и его друга на помощь. И в их присутствии врезал обидчику. Про это узнал друг Макса — десятиклассник Андрон. Этот истеричный Андрон начал мне угрожать. Короче, намечалась большая драка. Разрулил ситуацию Максим Суханов. Он переговорил со мной и попросил спустить конфликт на тормозах. Что и было сделано.

1974 год. Мне десять лет. Я в спортивном лагере в Подмосковье. Мы бежим вместе с Пашкой Бренёвым кросс через огромное кукурузное поле. Пашка устал, еле шевелит ногами. Я его подбадриваю:
— Держись, Пашка, мы должны добежать. Мы обязательно добежим!
А сил у меня у самого уже нет.
Добежали.

Река. Переходим вброд. Вдруг — по реке плывет уж!

Мама меня с детства учила немецкому языку. И, конечно, учила правильно говорить по-русски. А в школе тогда (классе в третьем) нам нередко давали такое задание — контрольное списывание. Нужно было правильно переписать какой-то литературный текст. Увы, я допускал ошибки. Мама меня ругала.
Я об этом уже писал.

Папка кот любил котят. А котята были непослушные. Они все время куда-то убегали.Папка их искал по всем дворам. И опять притаскивал домой. Кормил, давал конфеты и молоко. А мама кошка от них ушла в другой двор. И забыла про папку кота и про котят. Потом котята выросли. И стали защищать постаревшего и ослабевшего папку кота от других дворовых котов.
Папка кот и котята любили друг друга.

Опять почему-то вспомнил, как в 15 лет ездил с отцом на рыбалку на Ахтубу. Рыбалка там такая: закидываешь удочку — сразу вытаскиваешь. На крючке — рыба. Вобла, судак, сомик, окунь…
А еще я там водил катер.

Когда сегодня смотрел «Ассу», вспоминал Крым. Я ведь тоже был крымским мальчиком. Я там учился в школе в седьмом классе.
Крым, Ялта, море, купание в холодной воде, туман, пустынные зимние советские улицы, пальмы, пирамидальные тополя, любовь, поэзия, торжество поэзии. Гениальный Соловьев это все показал.

Я начал вести ежедневные дневники с 14 лет. Потом их все потерял. Сейчас специально сохраняю в Интернете, чтобы не потерять. Как было бы здорово прочитать жизнь одного человека, начиная с 14 лет. (А я еще лучше с одного годика!) Абсолютно любого человека.

Что такое счастье? Оно многообразно. Порой малая толика света — огромное счастье.

Время безжалостно пожирает годы, точно сливное отверстие в ванной — воду.

То, что будет еще одна (или несколько!) попытка реализоваться в земной жизни, мне ясно. Я слишком несовершенен, примитивен. При этом, как ни странно, я становлюсь с годами лучше. Прогресс есть. И я вижу, куда можно развиваться. В этой земной жизни я абсолютных результатов не достигну. Будет, будет еще одна попытка… И даже не одна.

Бессмертие, о котором многие мечтали и мечтают, на мой взгляд, лишено здравого смысла. Представьте себе, например, вы бессмертны, а ваши родные и друзья нет. Это, по-моему, было бы ужасно. Допустим, бессмертны все. Тоже плохо. Все негодяи останутся.Да и зачем оно, бессмертие? Господь дал нам счастье взглянуть на этот мир. Взглянули. Многое понятно. А смерть — это запредельное чудо в ы с ш е г о познания. Что там? За дверью?