В 1991 году мой друг, французский писатель Морис Маскино прислал мне приглашение во Францию. Я тут же стал паковать чемоданы. Морис договорился, что я поживу у его подруги и соседки, тележурналистки Софи Лефевр.
Когда я уже с большим трудом оформил все документы, достал билет на поезд (это тоже было непросто), закупил в дорогу продуктов и должен был выезжать в Париж, позвонил Морис и сказал:
— Евгени, извини. Софи уехала в Испанию на отдых, и, следовательно, твоя поездка откладывается.
Я решил, что все равно поеду. Даже если придется ночевать на скамейке. Париж увидеть очень хотелось. Все-таки я пять лет в институте изучал французский язык, был пропитан заочной любовью к городу на Сене. Я, точно загипнотизированный, хотел приехать в Париж, лечь на его дорожные (реальные, нереальные?) камни и — не поверите! — поцеловать их. Увидеть нефантомный город. И доказать самому себе, что Париж существует, что там тоже живут люди, а не вымышленные литературные персонажи.
Морис заволновался, услышав о моем решении. Сказал, что свяжется со мной завтра. Утром следующего дня он перезвонил и сообщил, что обо всем договорился со своим приятелем, алжирцем по происхождению Азузом.
— Ты сможешь пожить у него две недели. Голоден не останешься. Азуз — владелец ресторана.
Затем Морис продиктовал мне телефон и адрес Азуза.

Я прибыл на Северный вокзал. Меня встретил Морис. Мы сели в такси и поехали к Азузу.

Мои первые впечатления от города оказались не восторженными, скорее — я чувствовал некое бабелевское удивление, что Париж так неопрятен, неряшлив. И вместе с тем, город почему-то сразу показался родным.
У алжирца Азуза был маленький ресторанчик «Дюдюль». Буквально на несколько человек. Он размещался возле станции метро «Сталинград». На первом этаже находилось заведение, на втором — двухкомнатная квартирка Азуза, где он жил вместе с женой Лучаной и своим помощником Юсефом. Жены дома не оказалось — она уехала в отпуск на родину, в Италию.
Мне предоставили отдельную комнату.
Я стал жить на набережной Луары. Район этот, на мой взгляд, хороший. Правда, живут здесь в основном чернокожие и арабы. Но живут неплохо. Играют на роскошной мощенной набережной в футбол и настольный теннис. В общем, все обычно. Собаки тоже обыкновенные. Невоспитанные. Сидел я как-то на скамеечке, ел свою пайку. Подбежала такса. И написала на мою сумку.
Я гулял по городу, встречался с русскими эмигрантами, писал стихи и дневник, ел на скамейке. Морис мне купил на месяц проездной и дал двести франков. Это примерно двадцать долларов.
Я уходил из дома в семь утра, а приходил в двенадцать ночи. Исходил Париж вдоль и поперек.
Потом меня приютил у себя заместитель главного редактора журнала «Фосфор» Жан-Жак Фреско. Я стал жить у него.

Я встречался во Франции со многими известными людьми — Александром Гинзбургом и Дмитрием Савицким, Андреем Синявским и Марией Розановой, Юрием Мамлеевым и Ренэ Герра...
За те долгие месяцы, что я провел в Париже, я сменил множество квартир и отелей, был стажером в журнале для подростков «Фософор», работал гидом, привозил фотографии из Москвы для газеты «Русская мысль», т.е. жил и зарабатывал, как мог.
Большое участие в моей судьбе принял писатель и сотрудник русского православного Храма Святого Александра Невского на улице Дарю Николай Александрович Тюльпинов. Он всеми силами пытался мне помочь в моей непростой жизни в Париже. Знакомил с людьми, ободрял духовно (на чужбине это немаловажно), подыскивал работу... И не только потому, что мы — коллеги (Тюльпинов многие годы проработал в советской печати), а просто потому, что помогал этот человек, по-моему, всем, кому только мог. «А душа, уж это точно, ежели обожжена, справедливей, милосерднее и праведней она». Это — и о Николае Александровиче. О его душе. И жизни.
В 1991 году мы сделали с ним большое интервью.

— Николай Александрович, Вы учились в Суворовском училище. Потом много лет работали в советской прессе, то есть были — извините! — отчасти человеком системы. И вдруг — самоизгнание, Париж. Как так получилось?
— Да, я должен был стать офицером. Но за год до окончания Суворовского училища в Свердловске я сбежал оттуда. Просто не вернулся с каникул. Завершал среднее образование в школе рабочей молодежи. Не буду рассказывать, почему я не вернулся в училище. Как это ни странно — не из-за того, что мне там не нравилось. Не было в училище угнетающей, казарменной обстановки. Мы все, кто там учился, бесконечно благодарны нашим воспитателям-офицерам, которые в большинстве своем отличались истинной интеллигентностью. Образование мы получили получше, чем многие на гражданке. Например, английский я с тех пор не учил. И общаюсь на этом языке. Меня все понимают. Я всех понимаю. А ведь тридцать с лишним лет прошло с тех пор, как я учил английский. И вот что еще очень важно — в училище нас не только обучали всему хорошо, но и воспитывали, развивали в нас чувство товарищества, свободомыслие. Я не скажу, конечно, что мы там только и делали, что духовно развивались и самосовершенствовались, нет, мы и на парады всевозможные ходили и шаг печатать учились. Все — как положено. Но говорить правду и только правду, быть до конца честным — это нам просто вдолбили в голову. С детства. И если есть во мне положительные черты, так это заложено в училище. Во всяком случае, свободомыслие — это оттуда.
В шестьдесят шестом я поступил в Литературный институт имени Горького, на отделение прозы, в семинар Юрия Яковлевича Барабаша. Тоже, надо сказать, фигура неоднозначная. Да, он был номенклатурным человеком, заместителем главного редактора «Литературной газеты». Но — подлым не был. При всем том, что наши позиции решительно не совпадали, он этого никогда не ставил в вину мне, другим студентам. Как-то мы беседовали. У него на дому. Я в то время больше других любил двух поэтов — Мандельштама и Лорку, изучал их творчество, находил у них много общего, делился этим с Юрием Яковлевичем. Он однажды мне сказал: «У них все-таки разные судьбы. Лорку-то убили фашисты». Я удивился: «Какая разница? А Мандельштама — коммунисты...» Это был разговор с человеком номенклатуры, который публично выступал против Солженицына... Но тем не менее  н и к о г д а  Юрий Яковлевич мне мои маленькие крамолы не припоминал.
Со времен Литературного института я подружился с вдовой Андрея Платонова — Марией Александровной. Она — удивительный человек. Она прожила посмертную жизнь Платонова. И открыт он читателю именно благодаря ей. Я вдохновился примером Марии Александровны. Тоже стал служить Платонову. В меру своих сил. Когда Марии Александровны не стало, я отнес «Ювенильное море» в журнал «Знамя». Напечатали. Наташа Иванова помогла. Затем я предложил рукопись «Котлована» Сергею Павловичу Залыгину. Наиболее тяжкая судьба оказалась у «Чевенгура». Я предлагал роман в различные издательства. Везде — отказ. В конце концов, рукопись также оказалась в руках у Наташи Ивановой. Тогда она уже работала в «Дружбе народов». Уже после моего отъезда роман вышел. Я сам после нескольких лет в «Литературке» почти десять лет проработал в журнале «Советская литература на иностранных языках». Вышибали меня оттуда уже по мотивам политическим. Много «прегрешений» всяких накопилось. За меня стояла только моя начальница Инна Ивановна Ростовцева. Она — прекрасный, твердый человек. Но отстоять меня, конечно, не удалось. Дангулов подключил ЦК, КГБ. Я ушел. Потом еще четыре года проработал в издательстве «Современник».
— Вы печатались в то время?
— Довольно много. В последние два года (до отъезда) мне удалось сделать два больших дела — опубликовать неизданные вещи Платонова (о чем я Вам уже говорил) и две беседы с академиком Лихачевым в «Литературке».
— Значит, все-таки Вас печатали. Это уже много! И — политическое убежище... Почему?
— Я совершенно не приемлю ни коммунизм, ни коммунистов. И если встать на точку зрения Дангулова, то, в общем, он правильно делал, что изгонял меня. Я был не из их стада. Это ясно. Я устал бороться, устал сталкиваться с системой лбами, доказывать, что белое — это белое, а черное — черное. Друзья меня предупреждали, что за мной по пятам ходит КГБ. Может быть, поэтому я и решился...
Уже на Западе со мной произошел такой случай: в Мюнхене я ехал на трамвае на работу (мне очень быстро предложили сотрудничать с радиостанцией «Свобода»), вдруг перед трамваем оказался велосипедист. А трамвай гонит, мчится что есть силы, скорость набрал, остановиться не может, свернуть ему некуда. И велосипедисту тоже деваться некуда. Безысходность. Но на счастье рядом оказался какой-то узенький переулочек. Вот в него-то велосипедист и свернул благополучно.
Я сравнил бы себя с таким велосипедистом. Знаете, надоело постоянно чувствовать за собой грохочущий трамвай. Трамвай Системы. Я знал, что рано или поздно он меня настигнет. Однажды я проснулся в Женеве и сказал себе: «Еду в Париж просить политического убежища». И мне очень скоро его предоставили.
— Это было сложно?
— Мне повезло. Я получил политическое убежище довольно быстро. А вот сейчас эта процедура усложнилась крайне, слишком много беженцев.
— Вы, наверное, с ними встречаетесь и в Храме?
— Да, сюда очень часто приходят люди за помощью. Как правило, у них ни гроша в кармане, языка они не знают, жилья нет. Кошмар. Как можем — помогаем. Направляем в Толстовский фонд, в другие благотворительные организации. Но всем все равно не поможешь. Посему никому не советую оставаться здесь. Лучше жить дома.
— Но Вы-то остались...
— Я считаю, что это была воля Судьбы. Я не хочу идти против нее. Роскошь, которую мы здесь с Вами видим вокруг каждый день, меня не волнует совершенно, этого для меня просто не существует. Я могу сидеть на картошке, обходиться самым малым. Могу работать сторожем и дворником. И в общем-то ничего не боюсь. И дома не боялся. Но против Судьбы я не пойду. Я считаю, что мое самоизгнание было предопределено заранее.
— Как складывается Ваша жизнь здесь?
— Все идет достаточно удачно. Есть работа. Жилье за меня оплачивает французское правительство. В ближайшем будущем обещают даже предоставить собственную квартиру. От Парижской мэрии. Это потому что я политический эмигрант. Первое время платили пособие. Что касается французского языка, то с ним у меня дела довольно-таки плохи, но учу потихоньку. Словом, все нормально. А больше всего меня радует, что здесь со мной дочка и внук.
— Как Вам это удалось? Дочка попросила политического убежища вместе с Вами?
— Когда я решил остаться, она находилась дома. Потом я вызвал ее в Париж. По своему приглашению. Когда она приехала во Францию во второй раз, она тоже решила не возвращаться.
— Она тоже политическая беженка?
— Ей пока не дали документов. Но ей удалось получить право на временное пребывание во Франции. Я надеюсь, скоро она получит и статус. Я обращался с ходатайством к мэру Парижа. Мне ответили, что господин Ширак лично написал письмо в организацию, которая занимается политическими беженцами, чтобы повнимательнее рассмотрели просьбу моей дочери. Поэтому мы надеемся на успех.
— Николай Александрович, с одной стороны, Вы — противник эмиграции, а с другой — пытаетесь помочь тем, кто решил остаться в Париже...
— Это отчасти связано с моей работой. В церковь действительно приходит очень много народу. Судьбы — самые разные. Недавно пришел молодой человек из Самарканда. Удрал из дому, как-то добрался до Парижа, жил на улице. Весь ободранный, голодный. В кармане ни гроша. Было у меня в тот момент с собой пятьдесят франков, я их ему отдал. Затем мы его направили в ночлежку. В Париже они еще существуют. Ночевать в них (ночлежки функционируют только зимой. — Е.С.) можно бесплатно. Принимают там на ночлег всех, кто попал в беду. Дают постельное белье. Кормят бесплатно. Пристроился как-то парень. А на прошлой неделе в церковь зашел совсем мальчишка. Лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Сбежал из туристической группы, странствует по миру уже чуть ли не год. Измученный, оборванный, исхудалый, денег — ни копья. Я направил его в Сестричество (оно занимается помощью несчастным). Сестра милосердия дала ему двести франков. Затем направила в Толстовский фонд к Марии
Дмитриевне Ивановой, великой гуманистке, которая сейчас руководит Фондом в Париже.
— Расскажите, пожалуйста, о Храме Святого Александра Невского.
— Это кафедральный собор. Подчиняемся мы Константинопольской патриархии. Служит у нас владыка, архиепископ Георгий. Но Храм — это не только духовный Центр, это и место общения эмигрантов всех «волн». Все, как правило, друг друга знают. Русский Париж — город маленький.
Я Вам подарю книгу, составленную по материалам ключаря Собора протоиерея Александра Чекана.

(Открываю книгу. — Е.С.) и читаю: «...император Петр Великий, после посещения в 1715 г. Франции, установил постоянное представительство, при котором, правда, не всегда бывали Церкви и священнослужители. По окончании Отечественной войны 1812 года, 12 февраля 1816 года; последовал Указ имп. Александра 1 об учреждении вновь Церкви грекороссийского исповедания при миссии в Париже.
...План Храма был составлен и разработан проф. СПБ. Академии Художеств Р. Кузьминым, а строителем и наблюдателем за работами был архитектор академик И.В. Штром.
...Закладка Храма состоялась 3 марта (19 февраля ст. ст.) 1859 года, а к августу 1861 г. этот величественный Храм был закончен».

— Храм, — продолжает Николай Александрович, — это, конечно, спасение русских в Париже. Эмиграция — это свобода. А свобода — это вакуум. Делайте, что хотите. Это испытание ваших душ. И вот интересно — что вы захотите делать? Кто вы на самом деле? И, слава Богу, человек — нередко! — оказывается и в эмиграции человеком, начинает понимать смысл бытия. А смысл — в вечной жизни, в свободе. А свободы без Бога не существует.
— Вернемся, однако, Николай Александрович, к Вашей судьбе. Если честно, ностальгия не мучает?
— Абсолютно нет.
— Не страшно?
— Понимаете, Евгений Викторович, у меня есть свой внутренний мир, в котором я живу. Я его сохраняю и оберегаю в себе. И потом я здесь очень много работаю. Времени для особенной грусти просто нет. Я делаю то, что люблю делать. Я много напечатал очерков, статей. И в журнале «Континент», и в «Русской мысли». Подготовил примерно сорок программ для радио «Свобода», закончил повесть «Мавзолей» (из хроники потусторонней жизни). Это о том, как однажды Ленин проснулся. И что он увидел...

P.S. В следующий раз я приехал в Париж только в 1996 году. Привез группу российских туристов (я работал в турфирме сопровождающим групп). В свободное время зашел в Храм Святого Александра Невского, хотел проведать Николая Александровича. Спросил о нем пожилую даму, находившуюся там.
— Ах, а Вы не знаете? — ответила женщина. — А Николай Александрович умер. Рак у него был. Он тяжело болел. Но книгу свою все-таки дописал...

Пусть земля Вам будет пухом, дорогой Николай Александрович. Ваши добрые дела не забудутся.