Тут волны, как ядра — и силой налиты такой,
Что кости гудят, словно камень. А камню — не больно.
От злобы людской, от прилипчивой пены морской
Я буду спасаться на горке моей колокольной.

Спокойные руки лежат, на груди скрещены.
И все — на ладони. И всюду —  предтечи полета.
Столпы смоляные сосновой густой тишины.
И гулкое горло литое. И первая нота.

Здесь яблоки родятся каждый год,
Наполненные матовым сияньем:
Им в лица дышит низкая луна.

Я ночью шла, а яблоки во тьме
Над сонною землею невесомо
Раскачивались в воздухе, как лодки,
Как рыбы с серебристой чешуей.

И ветер напряженно замирал,
Когда в его ладони погружались
Тяжелые, молочные плоды,
И запахом бесстыдной бледной плоти
Напитывался выдох мой и вдох,
И тот порыв, бессмысленный и жадный,
Как всякое желанье обладать,
И хруст сведенных судорогой скул,
И — белой вспышкой впрыснутый под кожу —
Короткий миг, отчетливая боль.

Держи меня, шершавый и горбатый,
Усталый ствол о тысяче ветвей,
Держи меня, прозрачный черенок,
Короткая, сухая пуповина.

Раскачивай над листьями слепыми,
Над муравьиным шорохом травы
Еще один твой матовый фонарик,
Еще один латунный колокольчик,
Зажатый крепко в маленькой руке.

И все не надоест болтаться мне
По дачной улочке безлюдной,
Где в чахлой северной акации
Хозяйничает кот приблудный,

Где за заборами железными
Скучая, пьянствует охрана —
И эти окна бестелесные
Выныривают из тумана.

Пустыми эркерными призмами
Кривые ловят отражения,
Без домовых живут, без призраков
Немые брошенки блаженные,

Сползает дым густыми прядями
И пахнет сушью травяною,
Как той моей, подальше спрятанной
Неисповеданной виною.

Больные спины яблонь высохших,
Ограда дряхлая, резная.
Я ничего у них не выспрошу.
Я ничего о них не знаю,

И в окна полукруглой башенки
Стучится липа вековая,
И светится фонарь погашенный,
Положенное доживая.

Перешагну порог — и надо мной
Беседки старой зонтик жестяной.
И свежий дождь, по-августовски спелый,
Покатится на гулкий, ржавый щит,
Притихнет лишь — и снова застучит
По крышке гробовой, окаменелой.

И древнею напитана бедой,
И молодой напоена водой,
Земля откроет поры корневые,
И хлынет под непрочный мой навес
Сырая мгла, которой дышит лес,
И мертвые деревья, и живые.

И станет он невидим даже мне,
Тот, кто со мной сейчас наедине
Под взглядами соснового конвоя…
Мелькнет над лесом рваная строка,
И дождевая черная рука
В беседке нас укроет с головою.

…А как легко нас развели,
и мы поверили, дурилки!
Здесь не было ни старой дачи,
Ни голубого абажура.
Никто от яблонь урожая
Не ждал, варенья не варил.
И гости не съезжались. Книги —
Давно ненужный реквизит.

Тяните пиво, пульчинеллы!
Беги за водкой, труффальдино!
И надо ж было так попасться!
И если все вокруг — вранье,
Вы нам ответите за это:
Мы освистим вас, закидаем
Огрызками тех самых яблок,
Подмостки спалим на кострах.

Но если даже от вранья
Мне так неодолимо горько,
Какой тогда могла быть правда?..
Но полно, я бегу на казнь.
Мне кто-то поджигает факел.
А с перекладины качелей
Веревка старая сползает
И к шее тянется моей.

…И спрашивает, властная, живая,
Глазами на меня глядит стальными:
Ты кто здесь? Гость. Я имя называю.
Дикарское, бряцающее имя.

С тропы, поросшей клевером трехлистым
И подорожником, и повиликой,
Мне воздух отвечает только свистом
Невзрачной птицы, робкой, невеликой.

Она не обратится шестикрылом,
Не протрубит, она нема отныне.
Наш странный век не сделался мерилом
Ни боли человечьей, ни гордыни,

Так для чего я имя повторяю,
Когда его уже никто не слышит?..
Идет волна. За ней идет вторая.
Горбатая скала, лежняк оплывший

Стоит, как постаревшая царевна,
Над валунов громадой бессловесной,
И мшистый камень, битая морена
Гудит, гудит, что колокол воскресный.