По утрам, подавая зятю завтрак, теща выпаливает новости. А их  в девятиэтажном доме за день накапливается уйма. Дом кооперативный, серого цвета, блочный. Оба его конца, по два подъезда с каждой стороны, отогнуты так, что в плане дом напоминает расплющенную латинскую букву "Z". Во дворе от зари до темна в неусыпном дозоре — войско бабушек, стерегущее внучат и мораль.
Тещу знают все. В прошлом дешевая портниха-надомница из маленького богомольного городка, тяжелой иголкой поднявшая дочь, живет она чужой радостью и болью, щедро и доверчиво впуская их в свое недообласканное сердце. Семь лет назад горьким зимним вечером написала она письмо дочери в Москву про все свои напасти: как прострочила себе палец да сожгла утюгом дорогой костюм жене завмага, что принесла расставить английское джерси до ее русских бедер.
К весне пришел ответ: "Маманя, хватит тебе иголки менять, приезжай. Наталии нынче в школу, хлопот тебе и здесь наберется. А куском не попрекнем, отработаешь по хозяйству. И Коля тебя зовет, говорит уж больно скучает по твоим томленым щам".
Вот и приехала.
Теща встает рано, в доме напротив лишь два окна крайних светятся. Небось, такая же приживалка на хлеб себе хлопотит. Теща ставит в духовку чугунок со щами.
"В кастрюле крестьянские щи как стомить, ни духа ни вкуса. Чугунок знатный, ему и годов куда поболе, чем зятю, будет. Папаня еще при НЭПе из Касимова привез, мамане — платок, мне — бусы. А духовка — не духовка, дров не надо, повернул крючок и жди, а духа печного нет".
Теща садится на табурет, ладошкой скребком разглаживает подол на коленях, уголки сухого морщинистого рта постепенно опускаются, глаза влажнеют.
Огней напротив становится поболе, некогда о жизни страдать и слезы лить.
"Скоро зять икать да харкать пойдет в ванную, потом внучку в школу надо спровадить. Дочь нынче выходная, пускай поспит чуток лишнего. Вот ведь как, всю жизнь людя'м одежу кроила да штопала и патент был, а пензию не заработала. Сама за мужика была и дочь одна ро'стила. Теперича в приживалках при зяте. Какие мужики просились — не пустила, собой-то ничего была. Участковый год кругали верте'л, по-хорошему сулил жить. Да и завмаг не с пустыми руками в окно стучался, все склонял, супротив семьи не пошла. Настя корила, мол, гордыня тебя, Маня, мучает. Вот и осталась при пиковом интересе и раскладушке у плиты. Слава богу, зять в аккурат пьющий и куском не обидит".
Жили они дружно. Нравились больно зятю натуральная речь тещи, да ее крестьянская повадка заготавливать все впрок.
Зять Николай Иванович был человек в быту легкий, балагур, за столом неразборчив и на похвалы теще не скуп. В получку он приносил ей бисквитный торт за рубль сорок девять или двести грамм карамели соевой. И хотя принимала теща эти подношения с молчаливой деликатностью, о них знал весь дом.
Была у зятя с тещей любимая игра: они вместе смотрели детективные фильмы. Пока идут титры, Николай Иванович излагает сюжет никогда невиданной картины, нагоняя туда ужасы и небылицы. А потом каждый кадр сопровождает такими комментариями, что все запутывается в жуткую и бессмысленную мешанину. Теща охает и беззлобно отмахивается:
— Да ну тебя, мерин сивый, запутал совсем!
Иногда теща жаловалась зятю на дочь. Правда, дабы не лить масло в печь семейную, не по очень серьезным поводам:
— Вот пропесочил бы ее как следывает. И то, говорю, сход, собрание, стало быть, а твоей кувалде все некогда! А как часами на телефоне, небось, время находится… Коль, ты послу'хай ко мне! Марья Николаевна, бабка энтого Антона, что вокруг нашей Наталии все кругали закладывает, сказывала, будто в ихнем правлении начет вышел, — зять вопросительно поднял брови. — Да в прошлом годе от них отец смотался к молодухе! Такой высокий, породный мужик из десятого подъезда. Ну, машину-то разбил! Дворовые говорят, закладывал хорошо.
— А в чем дело? — пытается остановить ее зять.
— Да жена у него хромонькая, лупоглазенькая, они вместе-то не ходили. А парень, какой удачный! Слышь, Колюня, врачи говорят — надо ему развитие остановить, а то свихнется… Так вот я и толкую, вроде бы там в правлении обчет-начет, леший его поймет, какой вышел! Уж краля твоя разве пойдет на сходку-то? А мне больно к Антонине надо. Вторую неделю не встает. Не дай бог помрет, так и не простимся… А нынче какое наше время?.. Вот и Настя пишет, что помирать пора.
— Ну вот, опять за свое! А кто Наталии подвенечное скроит. Еще дел сколько! А какое собрание?
— Да я тебе и говорю, — теща встрепенулась, — как раз поешь, я пельменей навертела. Чего тут до школы идти-то? Послушаешь новости какие? Может, теперь платить помене будем.
В актовом зале, снятом на субботний вечер для ежегодного собрания членов-пайщиков, председатель правления — высокий полковник с усами кавалериста завершает отчетный доклад.
Все ждут основной части собрания — вопросы к правлению. Доклад окончен. Нарастает гул, полковник левой рукой теребит ус и пытается урезонить распетушившихся членов-пайщиков.
Где-то из середины зала раздается властное:
— Тихо! Что вы, как куры кудахчите! — К трибуне, опираясь на палку, направляется высокий сухой мужчина в послевоенном кителе с тремя орденскими планками, — я хочу сделать заявление.
— Слушаю вас, — полковник сохраняет спокойствие.
— Я живу в седьмом подъезде, на четвертом этаже. — Мужчина по-командирски чеканит каждое слово. В нашей секции строители преступно не закрепили канализационный стояк. Под действием потоков, а, кушаем мы все бутерброды, а не кашу, как в войну, образовался прогиб…
— Переходим на мягкую диету — раздается сочный бас.
— Товарищи! — оратор стукнул палкой, — юмор тут кончится слезами. Стояк связан с коллектором и, если соединение лопнет, фекал зальет подвал. Я провел обследование, в соседних подъездах стояки тоже держутся на честном слове, только не на моем, а тех, кто допустил это безобразие! В войну таких работничков в штрафбате уму-разуму учили или к стенке ставили.
Тема всеобщего фекального потопа волнами расходится по рядам.
Неожиданно за спиной Николая Ивановича слышится слабый женский голос:
— Товарищ председатель, вот и у нас тоже. Мы живем на сгибе в десятом подъезде, так у нас швы наружные расходятся. Так я хочу спросить, — продолжает голос менее уверенно, — будут ли ремонтировать? А то когда мы с мужем спим, мне дует в голову.
Николай Иванович резко оборачивается:
— А вы ложитесь валетом!
Зал взрывается. Женщина встрепенулась, лицо ее передергивается гримасой, она закрывает его руками и опускается на скамью. Достоинства супружеского ложа в валетном варианте вызывают новый прилив творческой фантазии членов-пайщиков.
Спустя некоторое время до слуха Николая Ивановича доносится:
— Разрешите… Выпустите меня отсюда!
По проходу, сильно припадая на левую ногу, пробирается женщина, которая не хочет спать с мужем валетом.
Зять вспомнил утренний разговор с тещей: "Неужели это мать того Антона, что звонит его дочери?"
Предстояла осенняя уборка в квартире. Вечером после работы Николай Иванович взял парашютную стропу, которую привез из прошлой командировки, тяжелый куль с зимними вещами и направился во двор. Под аркой он встретил мать Антона. Она узнала обидчика:
— Куда же это, вы с веревкой?
— Как куда! Вы разве ничего не знаете?.. Тут весь, можно сказать, кооперативный актив встал на вахту. В сто тринадцатой квартире живет корреспондент "Вечерней Москвы". После вашего выступления он написал фельетон "Когда москвичке дует в голову". Приезжала компетентная комиссия из Моссовета. Оказывается, наш дом на самой высокой точке Москвы, и здесь такая роза ветров, что края дома постоянно отгибаются. Вот швы и расходятся! — Женщина с испугом оглядывает дом.
— Теперь каждый год придется выпрямлять. В среду на экстренном заседании правления постановили оттягивать на общественных началах. Вот несу свою веревку, а это спецодежда на весь подъезд, — он приподнял куль.
— Как это? — большие серые глаза навыкате смотрят не мигая.
— Вот так! Все мужское поголовье левого загиба встало на вахту под девизом "Каждый день с натягом". Главное сейчас всем миром тянуть в одну сторону! А жильцы правого загиба выступили со встречной инициативой "Ни дня без оттяжки".
После завершения уборки всей семьей сели за стол. Жена достала из холодильника запотевшие пол-литра, початые в прошлую субботу.
— Ну, что новенького в доме? — осведомляется у тещи зять, ловко наполняя семейные лафетнички.
— Нашему председателю, усатому — бес в ребро! Тоже мне ухарь погонный нашел соплю молодую. Из дома ушел, кобель бесстыжий! При жене-то больной. Вроде она начальству настучала, — так теперь его из армии попрут.
— Ну, по второй, что ли? — зять виртуозно, до самых краев наливает по второй.
— Коль, ты послухай, чего во дворе говорят, — нетерпеливо сообщает теща, — дом-то наш должон быть прямой.
Николай Иванович чуть не поперхнулся куском селедки, но, сглотнув слюну, сдержался и безмятежно улыбнулся:
— Так что, теперь, небось, спрямлять начнут?
— Вроде, как фундгамент новый положат, и на место края заводить будут, — со знанием дела уверенно вещает теща.
— Чушь какая-то! — вмешивается жена.
— Почему чушь? До войны в Москве так несколько домов перевезли, когда проспекты прокладывали, — безмятежно зять по третьей наполняет лафетнички.
Ранним декабрьским утром, возвращаясь после командировки, Николай Иванович подходит к дому. Снег залепляет глаза.
— Что же ты, дурачок, вчера не приходил? Мы тебя ждали. Беспокоиться даже стали, не приключилось ли что? — послышалось где-то совсем рядом.
В нескольких шагах спиной к нему вся в снегу стоит маленькая женщина, в руках она держит пакет. Вокруг полукольцом расположились бродячие псы.
Николай Иванович остановился. "Вишь, какая сердобольная… Сейчас бы чаю или чего покрепче".
Пакет опустел. Женщина запахнула пальто и, сильно припадая на левую ногу, пошла к подъезду.
Из кухни доносился храп. "Хорошо хоть из кухни!"
Николай Иванович открыл дверь в спальню. "Вот вчера один выступал по женскому вопросу — все, мол, бабы одинаковые! Лишенец он! Вот она, моя вкуснятина".
— На кухне не напарник мой, случа'ем отдыхает?
— Какой еще напарник? Баба Настя приехала.
— Ну, как она еще в девках шустрит, или, может, какой святой на паперти невзначай… по обоюдному.
— Ты смотри, ей не вякни!
— И чего божья девонька к нам пожаловала?
— По церковным делам.
— Хорошо бы сейчас чайку горячего с малиной или чего покрепче, а то продрог.
— Не будить же старуху!
Вечером все собрались на кухне. Баба Настя, худенькая, сморщенная, сидела на самом краешке табурета, разглаживая подол и легонько суча ногами. Старушка не прочь была принять пару рюмочек. Жена и теща проворно собирали на стол.
— Ну, как дела святые? — Николай Иванович наполняет лафетнички. — Церква-то стоит, али ремонтик какой на амвоне требуется?.. В газетах пишут, в Греции, как черных полковников скинули, заместа водицы на паперти родненькую стали наливать. Теперича греческие мужики с ночи записываются. И у нас будут вводить. Вот только норму надо с епископатом согласовать. Какой черпак, значит стандартный рассылать, чтоб церкви-то не накладно было. А то русский не грек, ему и пол-литра не втягость.
— Заливай, заливай, язык нечестивый! — отмахивается баба Настя.
— Ну, еще по одной, прости меня, грешника окаянного! — Николай Иванович проворно накалывает кусочек селедочки пожирнее и подносит гостье.
— Не много будет? Ты там, Мань, колбаски подложи, — старушка усаживается поближе к столу, — хлеб-то у вас отменный.
— А теремок-то стоит? — шустро наполняет лафетнички хозяин.
— А че ему исделается? Это мы от суеты сковыркиваемся… Вот крышу менять надо, стропилы совсем на бок пошли.
— Баба Настя, вам командировочные как считают "день отъезда — день приезда" или по-божески?
— Эх, болтун, язык твой блудливый! Батюшка наш преставился.
— О-о! Выходит, приход осиротел. Значит, за новым приехала. Гляди, привезешь молодого, ан пройдется он мелким бреднем по приходу и плакал Христос по своим невестушкам… В журнале одном пишут: оказывается, в среднерусской полосе доле всех живут натуральные девицы, "христовы невесты", значит. Так теперь под Москвой дом молельный будут строить, там невестушек соберут. Ну, конечно, пища и одежда специальные, чтобы невестушки случа'ем не понесли.
— Это как же? Вместо пензии, что ль? — удивляется старушка.
— Почему вместо? Пенсию нормально на книжку будут складывать. Одно условие: девка али нет — на каждую масляницу будут персонально по прибору устанавливать и принародно списки вывешивать, а то желающих на дармовщинку…
Жена наступила под столом Николаю Ивановичу на ногу.
— Коль, ты чего плетешь?
— Думаете, расход большой для государства? Ничего подобного! По статистике, таких невест по всей Рассее-матушке не боле двадцати дюжин. Это ж для страны — тараканий вздох! Поиздержалась Рассея-матушка с христовыми невестушками.
Потом пили чай с ватрушками. Николай Иванович допоздна сидел на кухне с бабой Настей, а под конец записал на слух молитву "Великие помощи".
Через день перед сном жена сказала:
— Ну, зачем ты эту историю с невестами затеял?! Старуха спрашивает, неудобно…
— Эх ты, чурка, пораскинь мозгой! У нее, много ли прямых родственников? То-то. А дом, между прочим, вполне приличный. Через пару дней ты ей скажешь, что, мол, я узнавал. Ее на очередь можно поставить. Весной смотаюсь, крышу сменю. Летом мать к ней поедет со старухами повидаться. Она с ней о вечном поговорит и посулит, что мы ее, если что — похороним по-божески. Так на чье имя теремок она отпишет?
Баба Настя, причитая, собиралась в обратный путь. Уж больно боялась она эскалатора. Николай Иванович успокоил старуху и вызвался ее доставить прямиком к вокзалу на такси, подсластив проводы батоном колбасы и банкой тушонки.
В мае Николай Иванович взял три дня за свой счет и с гостинцами поехал на рекогносцировку.
Увиденное его поразило. Покосился, упершись в пустой амбар, дом. Огород зарос бурьяном и клевером. Трещины в окнах были заклеены пожелтевшим пластырем. В погребе шуршали мыши, а рыжая худосочная крыса без интереса покосилась на него и нехотя по-хозяйски прошагала мимо.
Баба Настя радовалась гостинцам, но к его словам, что скоро ответ насчет молельного дома придет и неплохо бы ремонт крыши в тереме какой провесть, отнеслась безучастно:
— Поздно, милок, пора собираться, к осени помру. Вот набрала я чуток денег, похорони меня, Колюня, по-людски. А терем — не терем, стыдо'ба одна, коли надо, берите себе.
— Да живи себе. Туда еще никто не опоздал…
Через пару дней баба Настя привела угрюмого мужика в телогрейке и резиновых сапогах. От него за версту несло навозом и винным перегаром. Они обстоятельно поговорили, прошлись по дому, спустились в погреб.
На следующее утро мужик привел еще одного, тот был почище и пошустрее. Новый сказал, что в Касимове работает у него брат родной завскладом на стройбазе, он и поможет достать материалы по хорошим ценам. На том и порешили, а баба Настя, пока у старосты церковного поживет.
Николай Иванович вручил мужикам триста пятьдесят рублей и взял расписку.
Только вот пропили мужики аванс, а с распиской-то куда идти.
Осенью бабу Настю схоронили, а крышу ветром сорвало.
Дозорные со двора докладывали, что видели Николая Ивановича и хромонькую из десятого подъезда в церкви. И будто стояли они рядком, со свечками. Может, и вправду стояли. Только вот больше Николай Иванович не помогал теще смотреть детективы.

Семь лет назад Николай Васильевич вышел в отставку и парадный мундир в полиэтиленовом мешке безвольно повис на антресоли. Лишь трижды в году, 23 февраля, 9 мая и в годовщину смерти жены, звонкий перестук в шеренгах наград и отличий напоминал о дальних и ближних гарнизонах, Анголе и Афганистане, где рихтовала его армейская судьба.
Раньше парадный мундир готовила Маша, с вечера она расправляла его на плечиках, ловко прыскала водой на добротное сукно, щеточкой очищала его от ворсинок и  протирала фланелью регалии.
Ежегодно одиннадцатого сентября Николай Васильевич брал двадцать две белых розы, четвертинку столичной, два граненых стакана и при полном параде ехал на кладбище.
— Здравствуй, Машука. — С большого серого камня смотрят родные глаза c лучиками в уголках. Он разливает поровну и поднимает свой стакан, — вот мебель поменял. Твои колечки-висюльки невестке так и не отдал. Нет у них семьи. Подожду, пока Колька свою кралю приведет. Может, у него по-настоящему будет… А там и к тебе…
Родители внука, Коли — младшего, преуспевали в бизнесе, у каждого свое дело, свой бюджет и своя жизнь. Они не перегружали воспитание отпрыска присутственным вниманием, отдав эту функцию на откуп деду.
Николай Васильевич ныне состоял советником при одном закрытом акционерном обществе. Перед уходом в отставку дважды доктор, военных и исторических наук, генерал — полковник Варенцов шесть лет возглавлял кафедру оперативного искусства в Академии Генерального штаба. Успешные выпускники элитного учебного заведения занимали нужные должности в нужных ведомствах. Одна беда — не мог он ни давать, ни брать. И потому, когда ресурса в новой ипостаси не хватало у генерала, уязвленное самолюбие его бунтовало, и вместо одной лечебной рюмки, Николай Васильевич пропускал вечером две, а то и три. Что делать, пришла новая явь, в которой мерой всему стала монета.
По армейской привычке генерал вставал в шесть пятнадцать. Он готовил внуку овсянку и свежевыжатый сок.
Коля — младший, опустив голову, вошел на кухню, левый глаз закрывал огромный фингал. Николай Васильевич положил газету, снял очки и со знанием дела оглядел фиолетовое мужское достоинство внука:
— С удовольствием отмечаю рост мастерства.
Тезки дружили, у них была общая тема, которая не меньше, чем кровные узы и английский, которым дед благодаря Маше неплохо владел, сплачивала разные поколения. Маша была преподавателем аглицкого и в семье между собой они часто говорили на языке.
Внук тренировался в отделении бокса Центрального спортивного клуба армии, куда дед привел его четыре года назад.
В семнадцать лет Николай — старший стал мастером спорта. Ему прочили большой ринг, но он выбрал погоны.
— Дед, ну ты даешь! — Накануне генерал получил от совета директоров дорогой сувенир — боксерские перчатки с автографами армейцев — олимпийских чемпионов и, придя после ресторана, где отмечали успешное завершение крупной сделки, повесил перчатки на ручку двери в комнату внука. — Ну как я их надену?
— А ты не надевай, повесь над кроватью и смотри на них с моей надеждой и своим рвением.
— Дед, почему ты в бокс пошел?
— Ну во-первых, выбора не было, а во-вторых… Давай в субботу перед баней сходим к моим пенатам, я тебе все и расскажу, и покажу.
По субботам они вместе ходили в Кадашевские бани, для боксера баня первое дело, чтоб вес держать и из мышц молочную кислоту выгонять.
— Еще вопрос можно?
— Валяй.
— Зачем ты сухари жаришь, никак свой бизнес задумал открыть? Клевое дело. С твоим-то иконостасом в переходе кучу бабла огрести можно.
— Не могу хлеб черствый выбрасывать. Твоя бабушка Маша сухарики с изюмом, корицей и черносливом знатные делала, с ними по вечерам чай пили.
— Это же сколько чая надо выпить, чтоб такую гору сгрызть, что ты нажарил.
— Эх Колюха, счастливые вы, а, может, несчастные. За что бороться вам. Это мы за краюху хлеба и миску каши до кровянки колотились. А теперь диета, свежевыжатый сок, чтоб витамины не улетучились. Мы с твоей бабулей о книгах говорили, музыку достойную слушали. Бабка твоя в подлиннике Олдингтона, Честертона читала и меня заставляла. А твои предки нигде вместе не бывают, ужинают порознь и вряд ли знают, что Мо-онэ и Ма-анэ не одно и тоже, — Николай Васильевич сартикулировал гласные.
— У них бизнес… Кому нужны сейчас твои Моны-Маны, лучше мани. Дед, а как вы с бабулей познакомились.
— Я училище военное заканчивал, а она пединститут. Ох, и танцевала бабуля твоя. А когда цыганочку выдавала — служивые, хоть курсант, хоть полковник, в шеренгу строились.
— И ты мог сбацать?
— Еще как! Нас в военном училище бальным танцам обучали: падеграс, краковяк, миньон. Сейчас молодежь таких названий-то не знает. Когда к нам на вечер барышни приходили, мы каждой гвоздику или розу дарили.
— А сколько вам лет было, когда поженились?
— По двадцать два. Кабы не бокс, у тебя не было бы такой бабули, а у меня Маши, и неизвестно, как жизнь пошла бы.
— Ну, расскажи. Небось, в пятак кому дал?
— В другой раз. Это целая история… Я перед самым окончанием чуть из училища не вылетел. Начальник курса тоже боксер был. Заступился.
— Дед, а давай с тобой тоже чай с сухарями пить.
— Тебе не сухари, а как спортсмену кефир нужен, чтоб нужная микрофлора за ночь в желудке восстанавливалась.
— Дедуля, у папена сестра была. Ты мне о ней ничего не рассказывал.
— Анастасия работала нейрохирургом по очень редкой специализации, собиралась докторскую защищать. Понадобился специалист в Афганистан. Вертолет, на котором она летела, сбили.
— А чего мы забыли в Афганистане?
— Если просто, то есть большая политика, а есть воинский долг, они  далеко не всегда совпадают. А если сложно… вот мастером станешь, вместе и обсудим.
— А если не стану, что ты от меня откажешься?
— Внуком ты всегда будешь, а в друзьях у меня одни мастера ходят. Мастером не обязательно по форме, главное, по сути быть. Вот Анастасия мастером была.
— А за что тебе Героя дали?
— Одной операцией руководил.
Они вместе вышли из подъезда, черный Ленд Ровер ждал на парах. Дед подвозил внука к колледжу и ехал в присутствие, как он называл свою новую службу.
Дворник большим скребком чистил дорожку.
— Нынче опять снег обещают. Доброе утро, Николай Васильевич. И откуда такая жестокость у людей? Кошку из окна второй раз выбрасывают. Наширяются сосунки хреновы. Видать, когда летела за сетку зацепилась и подранилась, весь бок в крови. Слава богу, я тут еще снег не успел убрать. Жива еще.
— Жестокость всегда была, особенно против слабых и братьев наших меньших, — Николай Васильевич подошел к пушистому белому комочку. — Ты, моя красавица. Слушай, Иваныч, возьми к себе, а то замерзнет. Я с ветеринаром вечером приеду и заберу. Жаль, такая живая красота погибнет.
Ехали молча. Вспомнилась генералу послевоенная Москва, сорок седьмой год. Как быстро все пронеслось. Они жили в полуподвале. Только наполовину окно возвышалось над уровнем земли на заднем дворе. Сплошная темно-серая стена соседнего дома полностью закрывала солнце. Плесень разъедала все. Мать старалась бо'льшую часть года держать окно или форточку открытыми, воздух с улицы хоть немного спасал от сырости. Рядом с кроватью, где спали мать и сестра, стоял топор на всякий случай. За шифоньером размещались дед и контуженный дядька, пришедший с войны без ноги. Колька спал на ящиках. По ночам в поисках съестного бродили голодные крысы, которые вытеснили из подвала худосочных кошек.
В квартире было пять комнат и жило шесть семей, в уборную ходили по расписанию, а умывались на кухне над общим тазом, вода из крана тоже была общая. Все бы ничего, если бы так не хотелось есть.
За стенкой с тремя детьми и новым мужем инвалидом жила широкодушная и состоятельная по тем временам тетя Женя. Она работала уборщицей в столовой Института марксизма-ленинизма и подкармливала не только свою семью, но и соседей. По субботам тетя Женя приносила полведра борща или суточных щей, которые не доели теоретики великого учения. Все собирались на кухне, рассаживались по табуретам и трапеза с разговором начиналась. Каждый приходил со своим хлебом, который полагался по карточке. Послевоенное коммунальное братство.
Когда объявили о денежной реформе и отмене карточек, квартирная сходка постановила перейти на покомнатное хлебное дежурство. Четыре комнаты, тетя Женя не в счет, стало быть, раз в месяц от комнаты две буханки белого. В буханке два кило, килограмм стоит два двадцать — это было по силам.
В квартире тридцать один человек, включая четырех членов семьи тети Жени, больше одного ломтя хлеба, как ни кусай, на тарелку не хватит. Вот бы целую буханку, забраться на чердак и… от пуза.
Деньги бы только достать. Можно было бы, конечно, из родительской сумки взять, но сумма велика, мать сразу пропажу обнаружит, а уж кто взял — ясное дело. Две недели назад он взял два рубля на кино. Он давно собирался пригласить в кино Аллу с третьего этажа. Сильно тогда мать прошлась по его задней плоскости. Она выволокла киномана на задний двор и, держа за штрипки перешитого галифе, драла его мокрой бельевой веревкой. Ему повезло, что дворничиха, бездетная тетя Надя, зачисленная по известному ведомству "смотрящей" по дому, заступилась. Она жила под лестницей черного хода и ключ от чердака был только у нее. Только бы достать четыре сорок.
Дистрофический дефицит мясного покрова на костях усиливал болевую составляющую сеанса педагогики. Колька выпросил у дворничихи ключ, чтобы оклематься и побыть одному, надо было наметить план, как  без воспитательных  последствий осуществить мечту. Да и Алла хоть и не проронил Колька во время урока не звука, видела его позор.
Тепло на шлаке, по крыше ходят сизари, к вечеру в темных углах бездомные кошки выясняют отношения. Колька шикарно подражает кошачьим песням. Мать только к утру хватится, а от голода пока вар пожевать можно. Все равно он денег достанет. Ночью тихо, просыпаться не нужно, когда дед с дядькой соревноваться начнут, кто храпит громче. У деда храп музыкальный, с переливами. А вот дядька больше хрипел, а под утро громко стонал.
На счастье приехала двоюродная тетка. Ее муж военврач после войны служил в Вене. Взяв детей, мать поехала к сестре. Та привезла родственникам подарки, Кольке достались галифе и гимнастерка. Слава богу, военврач был щуплый, маленького роста мужичок, на две головы ниже и втрое уже своей половины, одна грудь ее была больше головы медицинского майора. Дворничиха жалела Кольку и подогнала амуницию под атлетическую фигуру отрока, у которого самым толстым  и мускулистым местом на теле были коленки.
Как только сестры вышли в коридор покурить, Колька раскрыл сумку и вытянул новенькую десятку. Много лет спустя, когда в Москве праздновали первую генеральскую звезду, родственница рассказала про этот случай. Все смеялись, а новоиспеченный генерал предложил тост, чтоб у всех советских детей не было повода для таких поступков, но утром он отослал пострадавшей в конверте долг с большими процентами.
Подошло хлебное дежурство их комнаты. Мать дала восемь восемьдесят. Можно совместить личное и общественное. Просто так в булочную не придешь, вдруг кто из соседей его увидит. Теперь совсем немного оставалось до исполнения мечты. "Общественные" и "свои" он положил в разные карманы. У дворничихи он возьмет ключ и большую банку. Всухомятку трудно целую буханку съесть, а с водой в самый раз.
Вот и булочная. С полуторки с надписью "Хлеб" высокий мужчина в гимнастерке без знаков различия выгружал лотки с румяными кирпичами и подавал в окно. Запах свежевыпеченного хлеба пьянил, засосало под ложечкой. Демобилизованный сильно припадал на одну ногу, на выцветшей гимнастерке справа столбик желтых и красных нашивок, полный кавалер ранений, и орденская колодка не слабая. На подножке полуторки палка с изогнутой ручкой. А хлебный дух плывет по переулку. Колька подошел совсем близко.
Как только демобилизованный взял очередной лоток и повернулся к приемному окну, Колька подскочил к открытой дверце машины и, встав на цыпочки, схватил буханку.
— Стоп машина, — буханка упала на асфальт. — Ты откуда такой экспроприатор?
— У меня есть деньги — я заплачу.
— Это понятно. А родители есть?
— Мать.
Демобилизованный одной рукой опирался на палку, а другой держал воришку за плечо.
— Отведи-ка этого экспроприатора с его буханкой в кассу, пусть заплатит и о будущей жизни задумается, а то поздно будет! — позвал водителя демобилизованный.
Спустя десять минут взбудораженный Колька шел к дому. Чего тут о жизни думать. Буханочка тепленькая, под гимнастеркой. Живот втянул — совсем незаметно. Тетя Женя придет только вечером, еще куча времени, успеет он на чердак. Все равно в одни руки только по два кило дают, два раза в булочную бегать.
Он спрятал буханку в заветное место на черном ходу, за трубой, и пошел к дворничихе. Тут его осенило: "осталось-то пять шестьдесят, стало быть, хватит еще на сто пятьдесят отдельной и на кино. С колбаской совсем другое дело — это шесть кружочков. А если потоньше резать, то и все восемь. В гастрономе была ливерная, значит, на двести хватит. Вот уж праздник по полной! Одна беда — ливерную тонко не нарежешь, кусать помаленьку придется. А дух какой от ливерной! Теперь за водой. Времени навалом".
На чердаке, сквозь щели и пыль пробиваются солнечные лучи. За обитой жестью дверью на боку лежал и сипел кот Васька. Два дня назад коту кто-то пропорол брюхо, ребята видели, как Васька волочил по двору кишки. Кот еще был живой. Колька сбегал вниз, взял у дворничихи чистую тряпку и бинт. Он аккуратно переложил кота на тряпку, полил кишки водой, запихнул их в распоротое брюхо и обмотал туловище бинтом. Васька лежал без движения, изредка судороги прокатывались по его телу.
Операция была завершена, теперь можно было приступать к главному. Он отламывал пористые влажные комки от буханки, аккуратненько передними зубами отщипывал маленькие кусочки ливерной, облизывал губы и заглатывал свое счастье, запивая из банки холодной водой. Последние два кружка для Васьки, если оклемается. Еще шкурки колбасные меж зубов можно протянуть. Когда осталось полбуханки, резкие спазмы схватили живот, выступила испарина. Становилось все хуже и хуже. Только через сутки дворничиха поднялась на чердак.
И Васька, и Колька выжили. Хоть субботняя трапеза была сорвана, все простили виновника, ведь деньги он не потратил, и сам пострадал. А сердобольная дворничиха посоветовала матери отдать сына  в ремесленное училище. Там давали форменную одежду и раз в день кормили.
В ремеслухе набирали в секции гимнастики, самбо и бокса. Колька пошел в бокс.
Тренер, худощавый невысокий мужчина с утиным носом и красными бугристыми надбровными дугами, внимательно посмотрел на новичка, цикнул, обнажив металлические коронки, и повернулся к пареньку, стоявшему за его спиной со скакалкой.
— Миша покажи, как бинты мотать и принеси две пары перчаток. Сильно нос ему не бей.
Ринг был разделен веревками по диагонали на четыре сектора. В трех спаринговались ребята постарше в шлемах.
Колька поднялся на ринг и не дожидаясь команды, стал молотить по голове, рукам, плечам противника. Тот встал на колени и закрыл голову перчатками, а Колька все бил и бил.
— Тут не улица, это бокс, дружище. Приходи в среду. — Тренер доброжелательно улыбался.
Перед тренировкой за час давали миску овсяной каши с подсолнечным маслом. Овсянка быстро усваивалась. Так за кашу стал тренироваться Колька. Только, когда в табеле было больше двух троек за неделю, к тренировкам не допускали, а, стало быть, и каша не полагалась. Пришлось и в учебе стараться. С первым разрядом по боксу и отличным аттестатом Кольку зачислили в пехотное военное училище.
Неужели это все было?!
Вечером Николай Васильевич приехал с ветеринарным врачом. Он положил кошечку к себе на колени, она лежала тихо. Врач, немолодая симпатичная женщина, осмотрела раненую.
— Ничего серьезного. Настоящая персияночка с рыжими глазами. Очень умные и здоровые кошки этой породы. Она признала вас, — врач сделала усыпляющий укол и обработала рану.
Через полчаса кошка проснулась и стала чихать.
— Не волнуйтесь. Это нормальная реакция на укол.
— Дед, давай назовем ее Дуськой, — Коля-младший погладил мягкую шерстку.
Дуська лизнула в руку Николая Васильевича.
— А что, нормальное имя Евдокия, — генерал почесал кошечку за ухом.
— Вы подержите сегодня ее подольше на руках. Пусть окончательно привыкнет к вам, — посоветовала женщина.
— Хочешь, я чай поставлю, — предложил внук.
Они сидели на кухне. Дуська устроилась поудобнее на генеральских коленях и заурчала.
— Дедуля, а кто из наших великих мог бы пробиться на профессиональном ринге?
— Многое подзабылось — годы. Особенно мне близки по манере были Попенченко и Позняк. Технически и тактически выше всех стоял Попенченко. Он бил все и с обеих рук, у него колотушка знатная была. Помню, как-то приехал чемпион ФРГ, такой долговязый боксер. Вышли они на ринг. Валера пару раз левой слегка его потрогал и провел боковой. Тот сложился пополам и рухнул. Грязи сейчас больше стало, она как-то даже стала элементом мастерства. Много виснут, из ближнего без удара выходят. В наше время к победам шли долго, годами базовую технику отрабатывали. Но индивидуального подхода не было. Кампанейщина, как во всей тогдашней жизни, и в боксе процветала. Помню, появился талантливый парень с Украины Ричард Карпов. Бил как из пушки, а его переучивать на игровой стиль начали. Сломали парня. Бокс без акцентированного удара — это не бокс, а театр... Коммерческой основы не было, потому чемпионы после ухода с ринга нередко нищими становились, некоторые спивались. Кое-кто из больших в криминал пошел. К сожалению, большой спорт не дает времени для получения другой профессии. Сейчас ринг, как и многое другое — шоу, спортсмены будущее себе обеспечивают. Жить ведь надо и после ринга.
В субботу, как и собирались, они поехали на Арбат. На месте, где когда-то прошло детство старшего Кольки, стоял шикарный четырехэтажный особняк с огромными стрельчатыми окнами. Осталась только стена соседнего дома, у которой старым и надежным способом мать формировала отроку правильное отношение к жизни. Нет давно мамы.
— Деда, а вы с бабушкой ссорились?
— Она со мной — было дело, я — никогда.
— Мои все обещают, что разойдутся.
— Офицер должен без промаха жениться. Бабушка твоя великая женщина была, я за ней, как за каменной стеной… Но иногда не соответствовал… Места надо знать, где жену выбирать. Если доживу… научу.
"Как рассказать внуку, почему он в бокс пошел и как судьба в армию привела, а не в исправительную колонию и почему черствый хлеб не может выкинуть в мусорное ведро. Время другое было. И хорошо, что нет старого дома, чердака. Пусть это в его памяти остается, а внук пьет свежевыжатый сок, своих детей по-своему воспитывает, всегда слабому поможет. История опять новый виток со страной затеяла... А мы уж с Машей оттуда посмотрим".
А Дуська и по сей день спит в ногах Николая Васильевича и снимает ему давление, царственно устроившись на все еще крепкой шее генерала.