Стихи Фамицкого читаешь с легким чувством — и вовсе не только потому, что он спокоен, беззаботен или весел, — нет, по ним видно: автор — такой же земной человек, как многие, и волнует его то же, что и многих: любовные переживания, вопрос отношения к жизни, попытки понять свое место в ней; но при этом — он, пожалуй, поэт пушкинского мироощущения: широко открыт миру и всегда готов ловить его свет, — ловить и отражать в стихах. Свет, а не тьма для Фамицкого главное — о чем и говорит такое важное четверостишие в книге:

А чего стоят строки: «разговаривать светом, / как машины в пути»; а если «холодно и темно», то «тем сильней охота / благословить вино / и возлюбить кого-то». Свет и любовь — вот ответ Андрея Фамицкого миру, вот его с ним разговор — без напряжения, без жалоб, без ворчания, и даже с шутливо-хулиганскими словечками; они в сборнике редки, да метки — но, по моему мнению, необязательны: стихи и без них звучат достаточно свободно, естественно, раскрепощенно; трех смело употребленных рискованных слов на грани стеба, не принятых в культурной речи, — для тонкого сборника лирики многовато. Куда ценней теплый, слегка самоироничный тон и неожиданные повороты мысли — например, в стихотворении-реплике, в котором глубокая любовь прикрыта доброй шуткой:

Как видно, торжественность тона Фамицкому чужда (он даже демонстративно избегает заглавных букв), чужды и длинноты: законченная поэтическая мысль обычно уложена в восемь — двенадцать строк (что вызывает в памяти миниатюры Александра Величанского и Феликса Чечика). Автор представляет нам образ простого парня, для которого слагать стихи — повседневное житейское дело… нет, правильней сказать — дело, от жизни неотъемлемое. Или еще точней: дело, привносящее в жизнь высший смысл. И тогда поэзией может быть и попросту банальный приход на кухню:

Вот самые общие соображения о книге Андрея Фамицкого. Но чувствую — их мало, поэтому осторожно добавлю вот что. Видно, что автор молод, напитан впечатлениями от поэтов самого разного времени («парижская нота», Серебряный век, «шестидесятники», где-то — возможно, голоса Пастернака, Ряшенцева, Чухонцева, Кублановского (или тех, кто находится под их влиянием). Короче говоря, я вижу пока Фамицкого, берущего разбег. Он цепко всматривается в жизнь — и это дает надежду на лучшее.

Назвать автора авангардистом-радикалом? Но что это даст? Технически у Мирзаева все знакомо; вот, например, из первого стихотворения, в котором передается «музыка разговора»: «я говорю:/ а!/ о! /у! // ты говоришь:/ е…/ ю…/ и…» Сразу приходят на память «Высоты» Алексея Кручёных: «еую/ иао/ оа/ оаееиея…», — то есть все тот же «вселенский язык». Разница лишь в том, что Мирзаев старается отыскивать в этом языке новые смыслы. Повышенной эмоциональности говорящего противопоставлена меланхоличность говорящей, и получается своеобразный психологический этюд, выразительная звуковая картинка.
Кручёных, Хлебников не то чтобы основа поэтики Мирзаева, скорее — разбег. Автор изобретательно демонстрирует усвоенные приемы родственных ему поэтов; например: «долго / по волглым / водам видимо / думно / и дымно / дивное видно / диво Вадима» — чем не ранний Асеев? — «Осень семенами мыла мили, / облако лукавое блукало…» Узнаются теоретические достижения «лингвистического экспериментатора» Всеволода Некрасова, для которого и простейшая синтаксическая конструкция может быть вполне самодостаточной, и мотивы Бурича и Алёхина (в книге много традиционных верлибров-краткостиший парадоксального содержания).
Я воспринимаю стихи Арсена Мирзаева как шутливое, ироничное и вместе с тем серьезное закрепление опыта верлибра (начиная с Серебряного века) — с неустанным поиском его смысловых возможностей, с постоянной сменой угла зрения, с перекличками слов, близких друг другу в звуковом отношении. Выдумка с поэтической окраской — так, не мудрствуя лукаво, я определяю многие миниатюры Мирзаева, однажды своеобразно положившего предел своему космическому размаху: «упал бы выше / но и так уже / стучусь о звезды / головою…» Он всегда нам хочет что-то сказать, продумав в своих стихах все до последней буквы; — сказать в форме легкой беседы, скажем, с фейсбучными френдами.

В общем, Арсен Мирзаев уже заранее подвел итог своим трудам:

И ведь нечего возразить!

Антон Чёрный — случай интересный: читаешь первые в книге стихи — энергичный «правильный» ритм, простой язык и какой-то уж очень знакомый «советский» стиль, демонстрация строгой гладкописи. Что это — ирония? Возможно — не без того; но если ирония, то горькая. Автор говорит о своей родне, вся жизнь которой прошла при советском строе (эхом в стихах отдается и война), и о своем прошлом (которое кажется таким далеким! — хотя автор родился в 1982 году), используя интонации, соответствующие норме официальной поэзии 70-х. Причем и прошлое родни, и его собственное прошлое — в стихах по настроению мало чем отличаются; все у Антона Чёрного как-то очень грустно, и окрашено в ровный серый цвет:

Чёрный не только ничего не романтизирует — он не старается и ничего преодолевать: лишь фиксирует свои воспоминания-ощущения, не стараясь в них разобраться. Пожалуй, это единственный известный мне поэт-вологжанин, в стихотворениях которого не чувствуется дыхания старинного и задумчивого северного города. Более того — в некоторых стихотворениях он почти переходит на сухую прозу (не забывая о точных художественных деталях):

Допустим, эти строки могли быть рождены в «спальном» районе любого города; но и в историческом центре его родной Вологды ничуть не радостней, картина столь же угнетающая.

Но есть и светлая часть в книге — «деревенская»; здесь многие строки — поют, слова чувственны («Ночами в пойме пенились туманы», «Земля лежит под паром до поры»…), печаль — легка и даже кое-где не лишена юмора. Как замечательный пример — «Редиска»:

Мало того, что оно безупречно по форме; в нем и земля и небо — в единстве. А это уже говорит о многом.

У Наталии Санниковой есть строка: «поищи меня пожалуйста я кажется потерялась»; да, есть в книге некоторая растерянность, есть беспокойство, что выражается порой в торопливости речи и ритмическом своеволии, — но все это, собранное под одной обложкой, выглядит органично. Я не могу себе вообразить, чтобы Санникова была бы представлена каким-нибудь характерным стихотворением: она характерна именно своим разнообразием (традиционные стихи, верлибры, есть и народные причитанья и  даже романс); она окликает то Цветаеву («Мы были тебе знакомы / прохожий, смотри нам вслед»), то Бродского («Так долго говорили о любви, / что целый год не помнили о смерти», или —  «Что я помню о ночи? Что оказалась длинной»), то даже Гребенщикова («ты увидишь сны о чем-то большем…») Но это так, между делом. Главное, что каждое стихотворение Санниковой — монолог человека, внутренний мир которого непрост, — монолог напряженны и достаточно увлеченный, чтобы быть засушенным «книжными» оборотами; здесь — разговорная речь, которая удивительным образом льется как одновременно и стихотворная.

В этой строфе — основа настроения книги, в которой много воспоминаний, много действующих лиц, событий, деталей повседневной жизни, негромких размышлений — и много чувств, которые обращены в основном к сыну; но в целом эти чувства — часть чего-то большего у Санниковой, — любви, — которая, может быть, и весь мир объяла бы, — да только не всегда найти ей применения, о чем автор позволяет себе говорить, вышучивая саму себя:

В общем, темы стихов Наталии Санниковой — проблемные, но проблемы эти не беспросветны. Свет в книге есть, и одно из лучших стихотворений в ней — именно о свете, о надежде, о том, что держит нас на плаву, вновь и вновь давая силу жить и бесконечно ценить жизнь как дар. О том, что каждое утро мы можем начать жизнь заново.

Что мне нравится в этой книге — так это отдельные строки. «От любовей осталась имен шелуха./ Шелестит. Ни одно из них не достоверно»; «Лучше всего я вижу, если глаза закрыты»; «В оглушенных танцклассах метро,/ где по паре, как минимум, твари»... А вот целиком стихотворения — и даже строфы — куда меньше. Стихи Наймана очень похожи на прозу. Умную, тщательно продуманную, написанную с напряженной заботой о литературности, о сложности высказывания, об оригинальности. Одним словом — демонстрация холодного мастерства, без вздоха вдохновения, при строгом контроле речи, которой неведомо забвение хоть в печали, хоть в радости. Автор — поэт секретов, а не тайны. Впрочем, секреты эти уже хорошо известны, в их основе — поэтика Цветаевой и Бродского (друга Наймана), со свойственными ей инверсиями и переносами конца фразы на следующую строку. Найман любит иногда выпускать очевидные логические связи, обходиться без называния очевидного, — как бы стремясь к непринужденности, к намеренной небрежности; иногда идет на снижение тона, употребляя просторечивые слова, балансируя на грани вульгарности. Книгу читалась нелегко: но усилия не оправдались результатом: все смыслы понятны, к ним не заходишь с черного хода, чтобы заново «узнать», открыть (переоткрыть) их. В душевных переживаниях автора мелькает безулыбчивая, усталая самоирония, никогда не переходящая в освобождающий юмор. Хотя... может, иногда и переходит; вот, например, в этом стихотворении:

Вместе с тем не оставляет меня чувство, что в книге есть и тепло; как если бы автор маскировал (или прятал) свою любовь, считая, что выносить ее на свет не стоит и о душевных состояниях автора пристойней говорить только головой, а не открытой душой. Впрочем, книга ведь, судя по названию, и обращена к любимой жене.
И вот еще что... Есть такая жестокая фраза: поэту нужна трагедия, только тогда у него и рождаются сильные вещи. Ну, трагедии-то я, конечно, никому не желаю. Но по поводу трагедии только скажу, что в книге есть одно стихотворение, от которого перехватывает горло. На нем у меня в книге закладка. Я его читаю редко (страшно!). Очевидно, что обращено оно к сыну. К сожалению, полностью не приведу: стихотворение занимает три страницы. От первой строки до последней — открытая... нет, обнаженная душа.
Хотя бы несколько.

Анна Гальберштадт родилась в Вильнюсе, а ныне живет в Нью-Йорке, и ее стихи — скорее американского поэта, чем русского. Это спокойного повествовательного тона верлибры. Взгляд автора немного задумчив, речь неспешна, каждое стихотворение занимает не менее одной страницы целиком. Первый взгляд на страницы настораживает: сколько сейчас пишется таких «повествовательно-рассказовых» (по выражению Геннадия Айги) верлибров! Честно сказать, я начал читать Гальберштадт, преодолев нежелание.
Результат оказался неожиданным. Я увидел в ее стихах стихийную музыкальность, услышал, как по разному — в звуковом и временном отношении — «говорят» ее строки, сколь выразительны паузы, сколь далек от монотонности голос, сколь видимы детали, последовательно складывающиеся в общую картину. «...Город юности моей/ туманный аквариум/ где сквозь воду просвечивают/ готика и барокко/ медленно колышутся листья/ на мощенных булыжником/ кривых переулках...», — это о Вильнюсе; простой, ясный, точный язык автора увлекает, втягивает в себя; при всей своей понятности он художественно и н т е р е с е н своей интонацией. Все видимое, наблюдаемое автором превращается в поэтический рассказ, в гармоническое театральное представление; и нет мелочи, которая не была бы важна и полна значения.

Анна Гальберштадт — поэт зрения, поэт наблюдения, и — немного взволнованного и вместе с там сдержанного чувства, и сдержанность идет не от холодноватости натуры, а от уравновешенности и, возможно, внутренней глубины. Да, уравновешенность — прекрасное качество, но к концу книги мне в стихах не хватает, что ли, чего-то большего, письмо становится инерционным, изобразительные способности автора кажутся едва ли не исчерпанными. «Все здесь миниатюрное/ сырое английское небо/ коричневые дома с островерхими черепичными крышами/ трава в конце ноября все еще изумрудного цвета...», — и так далее и так далее... Читаешь и понимаешь: дальше ничего уже нового не будет, автор словно бы устал. И тогда — листаешь назад и снова находишь то, что особо понравилось в сборнике, — лучшее в нем!

Я впервые такое встречаю: автор пишет легкие рассказы-миниатюрки — улыбчивые, насмешливые, веселые, — и не старается нас во что бы ни стало рассмешить, не заботится о том, чтобы сочинить какой-то особенный сюжет, чтобы придумать какой-то стилистический ход; он просто нам все время что-то рассказывает, будто бы сидя в кресле-качалке в дачном саду или расположившись полулежа на речном бережке. Цель его рассказов — не поразить нас выдумкой, не увлечь фабулой, а передать нам свою добрую энергию, сообщить о каких-то событиях, пусть даже и самых пустяковых, — и не просто сообщить, а так, чтобы мы прониклись модуляциями его невозмутимого негромкого голоса и укрепились в мысли о том, что в жизни любой пустяк достоин внимания, если он дает повод для доброго юмора, — и ради такого юмора автор всегда готов идти на смешные гиперболы, например:
«Меня всегда удивляло, что когда я встаю — коты спят, когда я прихожу с работы — коты спят, когда я ужинаю — коты спят, когда ложусь спать, коты тоже спят. Я часто пытался разбудить котов. Хватал их за лапы и хвосты, дул в уши, тягал за усы, дразнил бантиком на веревочке, но ничего не помогало, коты все равно спали».
Читая Харченко, не улыбаться невозможно.