Этой маленькой речке, укрытой попоной,
задан ритм умирания,
к слову, о жизни,
мне не нравится жизнь и ее проявленье
обязательно в белом и вечном, минуя
голубое, зеленое и золотое.

Не пугайся, малышка, твое растворенье
в полномутном потоке величества речи —
это только покой акватории зренья,

ты увидишь все то, что оставило вечность,
и, вобрав в себя соки растений прибрежных,
сохрани неспособность продлиться и помнить
что-то, кроме того, чем окажется время
твоих маленьких пут, берегов и затонов.

И когда я коснусь золотою ладонью
твоих век голубых и волос изумрудных —
ты умрешь, ты уснешь,

ты услышишь, как тонко
преломляется свет и течет отовсюду,

ты забудешься всем, что тебя окружало,
было телом и теменью, было волною…

Я не знаю, зачем было этого мало,
я не помню, когда это будет со мною.

Путнику долог день,
ночь его тягостна,
солнце вошло в зенит,
я тебе говорю:

пыль на твоих плечах
дороже моих одежд,
сон твой вмещает смысл
тяжких моих трудов,

все во мне от земли,
мало во мне любви,
за откровение
я заплачу войной.

Солнце катилось ниц,
тенью у ног моих
ты приземляешься,
переступи — иди,

тех, кому долог день,
освобождает ночь.

А не сумели жить —
смерти не выпросишь.

Ах, Марфинька, какая незадача,
чужие, помертвелые слова
смерзаются, мне холодно, я плачу,
заболеваю, выгляжу едва,

классически рифмуется искусство,
косые тени, синяя тетрадь,
и жизнь вошла в окованное русло,
и нет тебя, и поздно умирать.

Ну когда же я забуду
те родимые края:
недороды, пересуды,
не-до-ра-зу-ме-ни-я,
бестолковые простуды,
долгие лечения.

Узаконенную бедность,
разъедающую ржавь,
и прижившуюся бледность,
вставлезубую картавь,
понапрасность и бесследность
странствия по жизни вплавь.

Непричастность, беспричинность
там когда-то завелась,
там тогда же, так случилось,
я зачем-то родилась
и, с испугу, пристрастилась
раз-вос-по-ми-на-ть-ся всласть:

память высосала, выжгла,
затопила, — все родна,

в тех краях никто не выжил,
разве только я одна,
вспоминаю — ближе — ближе —

доплыла, коснулась дна.

Во времена завоеваний
я ожидала мир в наследство,
попутчиков бросала слабых,
вернешься цел и невредим,
а по ночам молила: Боже,
сберечь бы душу и ребенка,
который все еще возможен,
он будет Император.

В день,
когда я встретилась с тобою,
я ощутила близость смерти,
мир завоеван безраздельно
и куклой брошенной лежит,
непоправимое случилось,
нет времени завоеваний.

Вот перстень твой — моя покорность,
военная моя любовь.

В дому моем сквозной дверной проем
и петли указующим перстом,
косяк, покрытый масляною краской —
неслышный, бездыханный, безучастный,

а дверь была, когда мне было нужно
делить пространство на «сквозняк» и «душно»,
на свет и тьму, на радость и беду,
чтоб было слышно, если я уйду,

чтоб было можно, если я вернусь:
одна — закроюсь — Богу помолюсь —
не отрешиться, нет,
забыть на час,
как пропадала, как меня ты спас.

Дверная рама в рост
и тишина
мне не дают забыть, что я одна.

Словами это будет «вот и все»,
мне снилась смерть,
она писала мелом
седым по черной грифельной доске,
я по слогам читала, как умела.

Ну «вот», ну «и», ну «все», ну «вотывсе»,
чему я научилась в школьном гаме?
еще мне снилось, будто ты ушел…

Но это трудно выразить словами.

Вот бантики губ, дующие ду — ра —,
вот некоторые из букв, отставшие от пера, —
присоберу дыру — у — а —,
я негодую, ду, опять получается ду-ра.

Думаю, это ты думаешь обо мне,
шире глаза нельзя открыть, на тебя смотрю,
зрю, невзирая на презрение, вся извне,
по эту сторону поту-стороннеготрю —
мо или ма, отбудущего во тьму,
долго закрыть глаза,
вдруг я тебя пойму
и, не дождавшись сна, снова пойду ко дну,
там ли ты ждешь меня? ждешь ли меня одну?

И, пузырьком у губ, гуд
или всхлип взахлеб —
думаю, не дождусь,
дую, не думать чтоб.

Меня изблюют, повыплюют
за то, что не дам тебя выклевать
(забрызганна и обруганна
стою у дороги пугалом).
Меня побивать станут
за то, что я тень камню
(где бок на восток — таится росток,
укрою собой в пламени).
Целованы бо намеренья
благие — в единой вере я
с тобою я до донышка,
земное мое зернышко.

Ну посмотри: городской сумасшедший
в куцем пальтишке и шляпе до пят,
в полом пальто и промоленной шляпе,
шляпе, изъеденной молью, и длинном
длинном, допятном, супонном пальто.

Он — первый встреченный мной в это утро,
он городской, привокзальный, курящий,
слева — бегущий, а справа — стоящий,
сверху — орущий, а снизу — немой,
вечно навстречу идущий за мной.

Знаешь, он помнит, чем день завершится
этот и завтрашний, ранняя птица,
скоро твой поезд, каких-то два дня.
Ты доживи нашу жизнь без меня.