Интересно, что это была рюмочная около Солянки, прямо на повороте к ней, перед знаменитым огромным серым домом с античными барельефами на стенах и внутри подъездов (в них теперь без кода не войти), и с уже опасно рушащимися балконами. В доме этом я родилась и жила до окончания школы.
Приближаясь к его каменным стенам, чуть обдало чем-то похожим на легкое горькое осуждение, — мол, вот, не часто ко мне приходишь… И от этого упрека тоже горько стало и не по себе. И на мгновение нахлынуло, — от почти уже чужого, почти незнакомого дома в новой ауре улиц вокруг, — дальнее и прожитое. Совсем как у Е. Лесина в книге, которая будет в этот вечер у меня в руках: «Вот пройдешься по городу/ И тоска на душе:/ Все, что было так дорого,/ Не родное уже…»
Лестница в подвал рюмочной крута. Я была здесь впервые. Совсем небольшие тесные комнаты. У потолка с самого верха стен — свисающие велосипед, и старого образца пишущая машинка, и плакаты — подстать СССРовским…
Здесь должна была проходить презентация новой книги «Лесин и немедленно выпил», на которую я и пришла. Тогда, в этот вечер, Женя и подарил мне свой давний сборник стихов «Русские вопли» 2005 года.
Ну и что с того, что давний? Давних стихов не бывает.
И вот «Руские вопли» летят через океан, и я читаю книгу в небольшом городке с индейским названием Иссакуа неподалеку от Сиэтла, иногда поглядывая в окно, в котором виден необозримый парк с озером, окруженный зелеными высокими холмами перед цепью вдали идущих снежных гор, в городке, где, выходя, опасаешься увидеть рысь на асфальте дороги или тротуара. И я поднимаю руку ко лбу козырьком, заслоняясь от света уличного фонаря, если вечер, и, с опаской смотря по сторонам и посмеиваясь, говорю себе: «Наши на Псков не проходили?..»
Но пространства и времени нет и над головой, и сейчас — все тот же подвешенный под потолком велосипед и старого образца пишущая машинка рюмочной на повороте к Солянке. И Женя Лесин, улыбаясь, протягивает мне эту книгу.
У него свой резко обозначенный «выход» в стихах, как у танцора свой выход на сцене, выражаясь балетной терминологией. И не только «выход» — все «исполнение». И необычайно живая, неожиданная интонация. Однажды, признаюсь, впервые в жизни даже вздрогнула от резкой, именно интонационно поразившей, интонационно непредвиденной концовки. Даже не могла предположить, что такое бывает. Эта живость интонации пронизывает стихи, подцепляя своими «крючочками» читателя («Рыба в банке и на крючке» — это и обо мне). И она же, эта живость, устанавливает открытый разговорный тон между Е. Лесиным и нами, его собеседниками, потому что на оживленный, пусть и немой, отзыв читателя спонтанно и рассчитана. «Меня трясло, меня качало на тех же рытвинах…» написал Борис Слуцкий в стихотворении об Окуджаве и Киме, закончив словами о них — «…и щедро вкладывают души,/ и отвлекаться не дают.». Такая короткая и такая замечательно точная критическая рецензия о том, что и необходимо стихам.
Писали, что Е. Лесин — лирик. Конечно, это так, со своими современно-некрасовскими мотивами и темами. Любовь к Москве, к своей стране и боль и возмущение — в мечте и подспудной надежде на преображение — «То ли церковь стоит, умирая./ То ли гад какой строит коттедж» («До свиданья, Москва, до свиданья…»). А в насмешливых шутках покалывает трагизм и режет его бритва, так что лихой острый юмор не всегда легкий — серьезный.
К тому же у этого лирика крепкая полнозвучная классическая основа стиха. И при этом — такие простые ритмы и слова, а все общение с читателем — не придуманное, не ходульное, удивительно естественное.
А ненормативная лексика? Что о ней сказать?.. Она тоже часть фактуры его поэзии.
Встречаются авторы, стихи которых непонятно кем написаны, кажется, что душа их создающего затянута марлей или какой-то полупрозрачной пластиковой пленкой. И техника вроде бы есть с определенной энергией, но все буквально пролетает мимо восприятия читающего. Вот чего нельзя сказать о строках Е. Лесина, об их поэтической ткани. В них никакой позы и полная приближенность к современнику. «Чтоб быть современнику ясным,/ Весь настежь распахнут поэт…» (А. Ахматова). А лирики много, она везде. Открытые чувства и переживания — и в по-своему прочувствованных стихах о «сувенирности» Кижей, и во внимательном наблюдении, с сочувственным предсказанием, за девушкой с блуждающей улыбкой на лице, после любовной ночи едущей в вагоне поезда, и в словах о параде «озверелой рекламы» Москвы, и в описании «чрева метрополитена», торопливо поедающего и сортирующего по вагонам утренний народ, и во взгляде на собаку, «как пава» переходящую улицу. Лесин переполнен судьбами, лицами, голосами, и в этом полнота жизни. «Ну а счастье… Да мы и без счастья/ Проживем, господин Президент», — лирика и в этих словах, выражающих всю русскую душу с горчащим юмором и обращенных к читающему новогоднее телевизионное поздравление. Но — «Не видя пути и ночлега,/ Не зная, что будет потом, (короткие сильные удары трагических образов)/ Я верю: мне хватит и снега,/ И речки, что спит подо льдом». Ведь «Ты жив и почти что не болен./ НУ ЧТО ТЕБЕ НАДО ЕЩЕ?» И не под знаком утрат все же текут дни.
Нет, не удалось поймать и разложить по полочкам стих Лесина. Неуловим и ускользает.
И, наверное, это тоже счастливое свойство настоящей поэзии.
А давних прошлых стихов действительно не бывает, они всегда — сейчас!