Книжно-Газетный Киоск


Очерк


Дарья АЛЕКСАНДЕР
Родилась в 1987 году в Москве. Закончила факультет журналистики МГУ, после этого уехала учиться в Сорбонну. Несколько лет жила в Париже. Сейчас живет в Бельгии, преподает языки, пишет рассказы и стихи. Автор сборника рассказов «Самая близкая Франция». Вошла в шорт-лист XIV Международного литературного Волошинского конкурса в номинации журнала «Октябрь». Публиковалась в журналах «Крещатик» и «Эмигрантская лира», в альманахе СРП «Я научила женщин говорить», а также в альманахах «Facultet», «Пашня» и «Ностальгия».



ЗАМЕТКИ НА ФРАНЦУЗСКИХ ПОЛЯХ
 
Шартр

В углу квадратного поля, заросшего неровным кустарником, находится деревушка Трено. Поле боком жмется к дороге, а деревушка в страхе прячется от нее подальше. Поле вогнутое — сначала идет вниз, а потом вверх. И, если направиться к дороге и пойти вверх, то через полчаса можно увидеть над холмом отмеряющий расстояние шпиль Шартрского собора. Дорога к Шартру — постоянное восхождение, поэтому людям, которые совершают паломничество в знаменитый Шартрский собор, приходится нелегко. А идти паломникам от Парижа до Шартра три дня.
На дороге постоянное движение, а в Трено все спокойно. Воздух завис между яблонями, беспечно скинувшими округлые красно-желтые плоды. Они старые, с длинными, как шарфы, ветками. Около каменной стены стоят зеркала, в которых видны прямоугольные длинные дорожки из кустов и деревьев, ведущие сквозь забор. На поляне два массивных каменных дома. Каждая часть этих домов как будто живет своей жизнью. Крыша, окна, двери уже давно перестали общаться между собой. Но самое интересное ждет внутри.
Около окна с осыпавшейся известкой стоит пианино с потухшими свечами. Белоснежные клавиши его давно пожелтели, а некоторые ввалились внутрь. Но сам инструмент легкий и изящный. Напоминает старую бабушкину шаль, выцветшую, но сохранившую ажурный рисунок.
На этом пианино когда-то играла Полина Виардо, возлюбленная Тургенева. Здесь перемешалось все русское и французское. Тургенев, неотступно следовавший за французской оперной певицей и жадно впитывающий каждую ее ноту и слово. И сама Полина, помогавшая Тургеневу переводить его произведения на французский язык. Ни одна строка Тургенева не попадала в печать, пока ее не прочитала Виардо. И почти ни одна нота, сотворенная Виардо, не оставалась вне слуха Тургенева. Два потока творчества создали необычный и осуждаемый молвой союз, при живом, убийственно скучном, «как ночной колпак», муже.
Эти дома в Трено принадлежат Жоржу. Его родители, Георгий и Елена, иммигрировали в Европу после Октябрьской революции. Причем на тот момент они были не знакомы. А познакомились в Берлине. Георгий сидел в кафе и обратил внимание на симпатичную девушку, сидящую за соседним столиком. Хрупкая, с прямыми каштановыми волосами, тонкими губами и светлыми глазами с темной радужкой, похожими на контрастную фотографию. А у Георгия на столе лежала импозантная шляпа с полями. Он спросил девушку: «Как вам нравится моя шляпа?»
Потом Георгий и Елена поженились и в скором времени поселились в Париже. Там и родился Георгий-младший, которого для простоты стали называть Жоржем. Перед Второй мировой войной все семейство уехало в США. Когда Жорж подрос, Георгий и Елена вдвоем отправились в большое путешествие на восток, которое продлилось целых пять лет. Они побывали в Индии, Японии, Иране, Ираке, Турции, Корее, даже на Бали. Познакомились со Святославом Рерихом, Джавахарлалом Неру, шахом Ирана и многими другими. Елена писала большие заметки о путешествиях, которые потом публиковала в журнале «Новое русское слово», а Георгий писал музыку и книгу «Ключи от жизни». Его в шутку называли «Леонардо да Винчи». Ну, или почти в шутку. Инженер, бизнесмен, писатель, композитор, музыкант — и это далеко не все, чем Георгий занимался в своей жизни.
Родители Жоржа похоронены на кладбище Пер-Лашез в Париже. Там стоит очень скромный памятник из белого камня, а на нем — маленький рисунок, как будто от руки: горы и солнце. Это картинка, которую Георгий рисовал письмами и сочинениями — вместо подписи. И на Пер-Лашез, и в парижской квартире Жоржа, и в доме под Шартром чувствуется необыкновенная, солнечная энергетика, которую создают образы Елены и Георгия. Эти люди были настолько открыты миру, что им не нужно было искать дом в каждом городе, куда они приезжали. Города сами открывались навстречу и протягивали вперед тонкие руки рек, широко распахивали глаза домов и показывали широкую улыбку фонарей. В сердце каждого города был маленький дом — тот самый, о котором Елена и Георгий так мечтали — и каждый раз новый.
А дом, где все начиналось — двухэтажная квартира в Париже. Очень светлая, с окнами до пола. На первом этаже кухня с небольшим балконом, заставленным цветами. И чуть ниже уровня кухни гостиная: с темно-красным диваном, книжными полками и скромно спрятавшимся под лестницу пианино. И везде фигурки слонов. Георгий начал их коллекционировать, а Жорж продолжил. Большой и солидный керамический слон в гостиной. Белые хрупкие влюбленные слоны на столе в прихожей. Маленькие металлические, соломенные, янтарные, деревянные, глиняные и тряпичные слоны на книжных полках. Большинство слонов — подарки друзей. Некоторые сделаны своими руками. Остальные куплены в совершенно разных, невообразимых странах. Весь слоновий контингент собрали Георгий и Жорж у себя дома. И пять континентов: все, кроме Антарктиды. Но никто еще ни разу не встречал антарктических слонов.
На втором этаже находится офис Жоржа, комната Жоржа и Марины (его жены) и гостевая комната. Когда-то эта комната принадлежала Елене. На стенах — индийские портреты, русские пейзажи с березками и фотографией Елены. Она в скромном платье с белым воротничком, гладко зачесанными на прямой пробор волосами. Тонкие черты лица, как будто написанные каллиграфом, и огромные глаза, решительно глядящие внутрь другого человека. Каждое утро я встречала этот взгляд. Я жила в этой комнате три года, и в конце мне казалось, что я очень хорошо знаю, о чем думала Елена.
Скромная и закрытая, она была такой же хрупкой, как лицо на фотографии. А внутри происходила огромная работа. Создавался целый мир, населенный вымышленными существами, которые потихоньку пробирались в реальность. Полыхали огнями загадочные города, собравшиеся под какой-то дальней звездой. Мистические боги спускались по ступенькам заросших цветами храмов. Многое было выражено, написано, нарисовано. Рисунки и гравюры Елены висят на лестнице, ведущей с первого этажа на второй. Даты на рисунках — 1932, 1933 год… Как хотелось бы отмотать время назад и увидеть неизданные кадры жизни Елены и Георгия.
Как я любила, просыпаясь в комнате Елены, осознавать, что сегодня мы поедем в Шартр. Вещи уже собраны, с маленького балкона можно увидеть машину, сиротливо стоящую на проезжей части. Округ Парижа, где мы жили, — настоящая деревня. Магазин находится у метро, а до него еще нужно дойти. Там же есть и пара дорогих ресторанов. На улице осенью и весной можно увидеть пожилых дам, сверкающих золотыми ожерельями и кольцами, в меховых шубах, весенних перчатках и туфлях на низком каблуке. Или их спутников в синих пиджаках, ярких штанах, с коричневыми тросточками. Это место — обиталище пожилых людей, которые на старости лет могут позволить себе комфортную жизнь. По сравнению с Россией таких людей во Франции неприлично много.
Садимся в машину, проезжаем неспешно фланирующих по тротуару носительниц золота и бриллиантов и выезжаем на главную дорогу. Скоро уже будем за Парижем. Чахлые парижские деревца постепенно перерастают в высокие каштаны, клены и даже дубы. Начинаются желтые поля, квадратные и аппетитные, как большие тарелки с лимонными пирожными на витрине кондитерской. За полями — маленькие деревни с опрятными двухэтажными домиками и церкви. Проезжаем унылые коробки больших магазинов «Ашан» и «Икеа», а дальше — только Франция: дома из белого и желтого камня, мощеные улочки, крошечные магазины, где продавцы знают абсолютно всех покупателей, низкие мягкие холмы, пропитанные солнечным светом, кое-где на холмах старинные замки. А где-то далеко отсюда океан режет скалы, очерчивает камни и вырезает на бумаге земли шестиугольник. Тот самый, который на уроке географии называют Францией.
Промежуточная остановка — городок Шато-Нёф. Здесь мы собираемся пообедать в ресторане друга Жоржа. Ресторан похож на безе — все молочно-кремовое, столики с хрустящими воздушными скатертями. На яичных стенах висит множество картин. Они как будто не вписываются сюда, но вместе с тем помогают увидеть другой ресторан, без сахарных мотивов. На картинах темный воздух, пронизанный мазками летящих листьев, древний лес с настороженными животными, которые выглядывают из-за деревьев. Море уже гораздо более светлое, но все еще напряженное. Корабль, как нож, воткнут в его гладкую поверхность.
Хозяин ресторана, Микаэль, полный и загорелый, как испеченное в духовке пирожное. Его губы улыбаются сливочной улыбкой. Очень внимателен к своим клиентам и знает о них все. Он знает, когда пожилой месье Жан-Пьер выводит погулять свою ленивую, упирающуюся всеми четырьмя лапами собаку. Жан-Пьер дергает ее за поводок, а та приклеивается к крыльцу дома намертво. В это время пора начинать готовить завтрак для посетителей: печь золотистые круассаны и варить крепкий кофе. Он помнит, когда мадам Верни идет в службу социальной помощи забирать пособие по потере бесконечно дорогого и горячо любимого седьмого мужа. Это — время подготовки к обеду. Микаэль и его помощники режут свежие овощи для гарнира, делают пряный соус: один для мяса, один для рыбы. Мадам Верни возвращается из социальной службы: мясо и рыбу пора жарить. А когда мадам Дюмонтель ругает мужа в соседнем доме, выясняя, успел ли он переспать с кем-нибудь за пятнадцать минут пути от работы до дома, Микаэль знает — пора подавать вино к ужину.
Мясо и рыба под пряным соусом не обманули наши ожидания. Микаэль абсолютно все готовит сам или же это делают его помощники. Ничего замороженного и размороженного, ничего купленного в соседнем магазине. Все продукты поставщики привозят с фермы. Это большая разница с Парижем, где в ресторане, не моргнув глазом, частенько подают едва размороженные десерты. И картошку фри из больших пластиковых пакетов. Это дешевле, а французская кухня и так имеет отличную репутацию, чего уж там. В регионах все более традиционно. Здесь много внимательных рестораторов, таких, как Микаэль. Он следит за своим рестораном, как за младенцем, и заботится о том, чтобы все было чисто, просто и не вредило здоровью.
Микаэль принес нам бутылку белого вина. Очень сухое, цвета лимонного сока. А на вкус — полевые травы, фиалка и ежевика, лайм и специи. Французское вино — это то, что помогает по-настоящему увидеть местную природу: луга с тонкими ростками пшеницы и трепетными маками, размякшая под солнцем листва виноградников, густые, как щетка, сиреневые поля лаванды. И люди, которые быстро и аккуратно собирают виноград. Делают все, чтобы при сборе он не потерял ни одной медовой, подсвеченной солнцем янтарной капли.
За рестораном есть маленький, типично французский сад с правильными и слишком опрятными кустиками. Вокруг насыпан гравий, и бедные кусты могут расти только на строго отведенной для них территории. Сбоку сада мастерская Жаклин, жены Микаэля. В мастерской полутемно, в центре огромный стол. На нем веерами разбросаны кисти, тут и там попадаются банки с красками. Высокие стаканы с водой где-то еще стоят в вертикальном положении, а где-то уже упали набок, покрывая светлую ткань неровными разноцветными пятнами. Возможно, Жаклин когда-нибудь сделает из этого картину и назовет ее «творческий беспорядок». Мольберты с полотнами собрались вокруг стола, чтобы посидеть, выпить пару-другую стаканчиков с подкрашенной водой, кисточками съесть несколько баночек с краской и поболтать о том о сем. На лицах картин — поднятые брови мазков и расплывшиеся в улыбке наспех раскрашенные губы.
Из городка Шато-Нёф мы направляемся в Шартр. Шартр — это город, который начинается очень тихо, спокойными улицами и небольшими домами. Затем его звучание усиливается — дорога идет все выше и выше, дома украшаются все новыми и новыми узорами, опутываются ветками плюща и пестреют цветами. Потом мелодия становится еще cильнее — старинные нелюдимые дома с пустыми темными окнами. Позолота странно сверкает на стенах этих отшельников. И наконец кульминация: огромный, сотканный из белого камня Шартрский собор.
Впрочем, сейчас собор едва ли назовешь белым. От времени он стал темно-серым, а в некоторых местах даже и черным. Но реставраторы потихоньку счищают со стен пыль и копоть как внутри собора, так и снаружи. И, глядя на высокие белоснежные барельефы, понимаешь, в какое восхищение приходили люди, жившие в XIII веке. Именно в это время собор был окончательно достроен. Собор был построен в форме латинского креста, и это очень хорошо видно внутри. А снаружи он напоминает огромный корабль, отдыхающий на причале. Жители Шартра эпохи раннего Возрождения, наверное, не могли оторвать глаз от величественного белого корабля, качающегося на волнах облаков над городом.
А внутри все расписано рисунками витражей. Лучи солнца играют со стеклом и создают то или иное изображение на стенах и на полу. В зависимости от настроения. А когда нет солнца, то витражи мерцают матовым светом, едва приоткрывая лики библейских персонажей. На витражах множество разных историй: от жизни Христа и Богородицы до житий местных святых. Каждое повествование завораживает. В спокойные часы, когда в церкви нет мессы, мы берем с собой бинокли и разглядываем каждую маленькую фигурку, каждое дерево, каждое движение ликов и каждый взмах крыльев ангела.
В тот день в соборе происходил обряд конфирмации, или миропомазания. Это обязательный обряд для католиков, которые уже получили крещение. Считается, что это таинство надо совершать в сознательном возрасте. Ведь крестят человека в младенчестве, и он еще не может решить, примыкать ему к церкви или нет. А крещение получают очень многие французы. Миропомазание существует именно для тех, кто собирается в дальнейшем ходить в церковь. Обычно в этом обряде участвуют дети 12—13 лет. Конечно, невозможно предугадать, какой выбор они сделают во взрослой жизни. В данный момент дети проходят школу веры, от которой они могут получить очень интересные уроки. И сейчас становится почти неважно, будут они верить потом или нет.
В церкви расплылось облако прихожан. А в центре облака проходит тонкий свет: впереди плавно шествует епископ, а за ним идут дети в длинных белых одеждах. У каждого из детей cвеча. Кажется, что свечи танцуют вместе с дрожащими руками. Перед алтарем белая стайка выстраивается в ряд. Епископ поворачивается к детям и к прихожанам. Он почти не двигается, но при этом заполняет собой почти все пространство. Его голос движется по проходам, огибает белые резные колонны и дубовые скамейки. Дети в белом преклоняют колени. Епископ подходит к каждому из них. Первым оказывается высокий мальчик, аккуратно склонивший свою аистиную шею. Епископ чертит миром крест на его лбу. Потом произносит: «Прими знамение дара Святого духа».
Через двадцать минут дети выбегают на залитую светом церковную площадь и начинают обсуждать, кто круче: Человек-паук или Супермен. Я выхожу вслед за ними и сажусь на огромный камень. Этот камень наверняка больше знает об истории Франции, чем любая большая французская библиотека. Я сижу на площади, как на пристани. Потом я разворачиваюсь и иду с холма вниз. А от меня уплывает величественный корабль собора, унося с собой Елену и Георгия и вместе с ними — воспоминания о России, которая существовала где-то в Париже между Эйфелевой башней и Булонским лесом.



Амьен

Туман пересыпан мелким бисером дождя. Мы блуждаем по тусклому утреннему городу и ищем Амьенский собор. В тумане друг друга не видно, не то что собора. Неожиданно перед нами появляется какое-то бежевое облако. Изображение облаков прояcняется, и на нем видны контуры собора, а затем становится контрастной каждая его черточка. Высокий фасад уходит в небо. Каждая деталь кропотливо вырезана, словно художник пытался показать, что из самого маленького камня можно выточить произведение искусства. Начинается рассвет, облака уходят, и собор становится глазурным. Осторожное объятье человека, с которым я познакомилась три часа назад…
Еще до переезда во Францию я приехала туда на несколько месяцев, на стажировку. В Париж. В то время я абсолютно не видела ни прошлого, ни настоящего, только будущее. И парижская жизнь была, как переполненный вагон, набита различными ожиданиями, реальными и не очень. Безусловно, хотелось чего-то нового, в этом новом и был заключен весь смысл. В нашей группе было одиннадцать человек, но я ни с кем не хотела общаться: мне казалось, что так я точно пропущу что-то новое. Гуляла одна по Парижу в надежде, что город сам найдет контакт со мной, что люди уж точно со мной заговорят.
В группе была еще одна девочка, которая всегда гуляла одна. Звали ее Юля. Она недавно переехала в Москву из Астрахани, а потом уже из Москвы поехала в Париж. Ей тоже, видимо, хотелось общаться с городом, открывать для себя странное живое существо под названием Париж. Светлые коротко стриженые волосы, ярко-голубые глаза, глядящие куда-то вовнутрь. В Интернете ее называли «марсианкой». Не от мира сего.
Однажды она просто подошла ко мне и пригласила меня на концерт. Этот концерт проходил в каком-то парижском пригороде на севере. Я согласилась не раздумывая, даже не зная, какую музыку будут играть. Стажировка оказалось очень утомительной, хотелось взбодриться и скорее перемахнуть через бетонный забор будней. Не знала я и названия клуба. Просто поверила, что это будет интересно.
Пригород усеян мотоциклами и мусорными пакетами. Задворки изящной парижской цивилизации. Мы идем по сужающимся переулкам и утыкаемся в облупленные ворота. Заходим во двор и видим странное здание, больше похожее на старую конюшню. Здесь и должен проходить концерт. В колодце внутреннего дворика видна серебряная монетка луны.
Куда же мы пришли? Темно и никого нет…
— Может быть, лучше уйти отсюда? — пробормотала я.
— Расслабься. Все будет офигенно. Просто нужно подождать, — сказала моя неземная знакомая.
И точно — действие началось. В углу двора нарисовались две мужские фигуры. Один — крепкий, в армейских защитных штанах и черной кофте. Бритая голова, пара татуировок и беспомощные серые глаза. Другой очень высокий, со всклокоченными волосами, большим носом и странной неровной челочкой.
— Вы здесь впервые? — спросил армеец.
— Да, вот пришли на концерт.
— Круто! Рад встрече! Я Сирилл. А это Джефф.
Сирилл и Джефф не имеют никакого отношения к армии. Они — самые обычные французские панки. Постоянно крутятся на каких-то концертах, пьют всякие взрывные алкогольные смеси, затягиваются сигаретами с травкой и сами сочиняют музыку. Джефф — гитарист в одной провокационной панк-группе.
Сразу нужно сказать, что в общении с французскими панками меня подстерегала масса сюрпризов. Я всегда думала, что панки — безголовые любители безвкусной музыки. Но французские панки меня поразили. Во-первых, своей вежливостью. В этом плане они изъясняются почти как тургеневские персонажи: «извините» да «позвольте пройти». Кроме того, панки обожают животных. В их «сквотаx» или же ангарах, в которых они тусуются, собирается несчетное количество бездомных псов. При этом условия жизни панков оставляют желать лучшего. Выживают на минимальную зарплату, хотя могли бы получать примерно такое же пособие по безработице. Но большинство все равно работает. Кто в музыкальных группах, а кто и в более обыденных местах.
— Я преподаю информатику в компьютерном классе для детей, — поделился с нами Сирилл. — Работа нравится и совсем не мешает отрываться. Дети к моему внешнему виду привыкли. Я для них как мультяшный персонаж, cупергерой.
А пока в переполненной бывшей конюшне идет странный концерт, куда мы с Юлей попали. На сцене выступает худой мужик в леопардовом костюме, с огромным панковским гребнем. Музыка просто оглушительная. Cмесь трактора, дрели и народных французских песен. Но двигаться под нее приятно. Кажется, что все мы на продуктовой фабрике, и каждого из нас расфасовывают и заворачивают в красивую упаковку. Способность соображать пропала начисто. Зато тело полностью расслабилось.
Потом мы идем домой с концерта. С Сириллом. И вместо дома идем гулять. Сирилл рассказывает нам про свою маленькую квартирку в пригороде Парижа Аньер, про то, какие все политики черствые, не заботятся об обычных людях. А еще он говорит, что десять лет встречался с девушкой, настоящей панкухой. Но расстался, потому что не смог разделить ее страсти к тяжелым наркотикам. Было трудно, но получилось. А потом мы едем в парижском ночном автобусе не знамо куда, с полупьяными людьми. Мне по очереди подмигивают шестеро арабов и один африканец, а Юля с Сириллом беспрерывно обнимаются. С этого дня они были вместе.
Как же нас занесло в Амьен? Это была идея Пьера, приятеля Джеффа. C Пьером мы познакомились на вечеринке в пригороде Парижа. В маленькой кухне, забитой старыми канистрами из-под каких-то воспламеняющихся жидкостей, грациозно припарковались два велосипеда. Над всем этим изобилием царит Пьер: немножко похожий на Элтона Джона, но с более солидным брюшком. В майке, испачканной известкой, в бриджах с большими карманами. Рядом с ним примостился долговязый Джефф. Прямо строители на отдыхе.
А жена у Пьера — красавица-филиппинка. Тихая и спокойная, она готовит восхитительные блинчики-немы с креветками. Их можно есть, заворачивая в мятные листья. Жена Пьера плавно кружит между гостями, предлагая им различные азиатские блюда. А гостей много — человек тридцать. Меня поражает, что в одной квартирке собрались и четырнадцатилетние подростки, и люди в возрасте — за пятьдесят. Видимо, что-то всех объединяет.
Попивая «Ред Булл» с водкой, любимый напиток французов, Пьер делится со мной своими идеями по поводу всеобщего объединения.
— Представляешь себе, весь мир — это такая большая паутина. У каждого человека — cвоя нить, и в течение жизни эта нить соприкасается с другими. В конечном счете, движение каждой нити влияет на всю систему. Жизнь каждого человека действует на жизни других людей, даже тех, которых он не знает. Например, если бы один талантливый изобретатель не изобрел новую модель сверхмощных самолетов, мой дедушка не переехал бы в другой город работать на авиационном заводе и не познакомился с моей бабушкой.
— А что происходит, когда человек умирает? — спросила я.
— Его нить исчезает, но след от нее остается. Если бы все эти нити не переплелись, не появился бы на свет мой папа, не родился бы я. Я и есть след той нити, которыми они были. И еще много-много других людей.
И вот наконец мы в Амьене. С Сириллом, Джеффом и Пьером. Джефф с Пьером выступают на огромном фестивале панк-музыки. Фестиваль этот идет в течение трех дней и безо всякого перерыва. То есть в любое время дня и ночи в местном «сквоте» выступает какая-либо панк-группа. Зрители ничуть не устают, ведь здесь есть возможность и отдохнуть, и поспать. Пол в темном концертном зале устлан пластиковыми стаканчиками и пустыми бутылками.
То, что я вижу около «сквота», меня поражает. Около огромного костра сидят настоящие панки. В кожаных жилетках, булавках, татуировках и с огромными гребнями на голове. Обсуждают ни много ни мало произведения Оруэлла. Оказывается, они еще и начитанные.
Кто-то начинает играть на гитаре. Джефф предлагает закурить косяк. К нам подходит очень странный бородатый мужчина, обнимает по очереди меня и Юлю.
— Ты знаешь, этот парень — бездомный, живет на улице со своими собаками. Мы помогаем ему, как можем, — сказал мне Джефф.
— Н-да, видимо, первый раз в жизни обнималась с настоящим бомжом, — говорю я.
— Он не бомж, у нас нет такого. Ему просто пока негде жить. Но он всегда может переночевать в «сквоте». И даже помыться иногда.
К нам приближается незнакомый молодой человек. Темные волосы ершиком и смешной веснушчатый нос. Глаза цвета медового пряника. Начинает со мной говорить и не может остановиться. Все происходит естественно. Через час разговоров мы начинаем целоваться. Так и сидим на чьем-то продавленном диване около костра.
Его имя — Филипп. И в шесть утра он зовет меня посмотреть Амьенский собор. Мы идем по тихому городу с волнистыми мостовыми мимо маленьких домов. В одном из окон горит свет. Видимо, шесть утра — самое время для того, чтобы подумать.
Мы стоим около огромного собора и как будто упираемся в невидимую стену. Филипп шепчет мне какие-то взволнованные слова, говорит, что еще увидимся в Париже. Но я знаю, что Амьенский собор — это та самая преграда, которая не позволяет нити наших отношений тянуться дальше. И в розетке собора я вижу очертания той самой паутины, о которой говорил Пьер. Наши жизни все равно переплетены. Моя, Филиппа, Юли, Джеффа, Пьера и Сирилла. И тысячи наших взглядов остались на изрезанном фасаде Амьенского собора.



Страсбург

Каково это — поехать в город одной, но при этом с тысячами других людей? Я поняла это, оказавшись в Страсбурге, который так и называют: «Столица Рождества». Половина Франции приезжает сюда, чтобы посмотреть на елочные игрушки, пряничные домики, лубочных гномов и дедов морозов с отклеивающимися усами. Поиграть в детский Новый Год, когда можно объедаться липкими конфетами и украшать себя пластиковыми гирляндами.
В школе нам рассказывали, что Эльзас, тот самый регион, где находится Страсбург, знаменит своими аистами. Они в огромных количествах вьют гнезда на всех крышах домов. Но к моему приезду в Страсбург аисты все перемерзли. Минус десять — суровая температура для французов. И, поскольку влажность сильная, становится просто невыносимо. Я замерзла в первые двадцать минут нахождения в городе. В поисках носков зашла в туристический магазин на главной площади. Здесь царил небывалый ажиотаж. Иссиня-бледные туристы судорожно расхватывали свитера и шапки. Носков я не нашла, зато нашла перчатки. И, недолго думая, надела их на ноги. Для этого пришлось зайти в Страсбургский собор.
В этот день я очень хорошо поняла обездоленных, которые ищут пристанища в церкви. Собор стал для меня местом, где можно согреться в суровый зимний день. Кроме того, было на что посмотреть. В глубине ажурных проемов, забрызганных светом витражей, находятся различные циферблаты астрономических часов. Благодаря им мы видим, насколько время относительно. Есть часы, завершающие полный оборот в новогоднюю ночь. А есть те, благодаря которым собор просто обязан простоять еще многие века. И земля обязана продержать его на своей покатой поверхности. Потому что один оборот эти часы совершают за 25 800 лет. Они показывают изменение положения земной оси.
Я бы очень хотела дождаться момента, когда этот массивный механизм завершит оборот своих медлительных стрелок. И жизнь длиною в 25 тысяч лет меня не пугает.
Но что будет с собором? Он сделан из красного песчаника в стиле пламенеющей готики. Этот огромный песочный замок непрочен. Огненные всполохи стен собора медленно сжигают его сердцевину. Искры башенок поджигают крышу. Но песок не сгорает. Он превращается в стекло. И тяжелые часы могут упасть, разрушая хрупкие готические фигуры. Время остановится.
Около собора играли вдрызг замерзшие музыканты. Скрипач дрожащей рукой жалобно пиликал вибрато. Виолончелист в теплых варежках держался увереннее, но постоянно пританцовывал от холода. Саксофонист примерз к холодному наконечнику золотой изогнутой трубки и отбивал стучащий ритм зубами. Зрителей собралось хоть отбавляй. Они окружили симпатичный деревянный киоск, в котором продавался глинтвейн. Горячее вино если и не очень согревало, то оптимизма прибавляло уж точно.
Я напиталась оптимизмом размером в пять больших стаканов глинтвейна. Сразу стало легко и весело. И я побежала смотреть «маленькую Францию». Так называется часть Страсбурга, которая просто-таки должна изображать идеальную Францию. Хрупкие балочные домики. Узелки мостов, завязанные на лентах каналов.
Зимой возникало ощущение, что я нахожусь внутри огромного кристалла. Застывшие садики около каждого дома и маленькие калитки с покрытыми инеем и временем фигурками сказочных персонажей. Гномы, прозрачные феи и заснеженные сухие листья. Тихо, только иногда пульс воды постукивает об лед. А если идти вдоль основного канала, то лед выбивает все более и более звонкий ритм. Наконец лед разрывается на части. Поток воды хлещет из подножья седой башни, как кровь из разорвавшегося сосуда. Но тут же затихает, крепко прижатый запрудой.
Около канала находится Эльзасский музей. Скорее даже не музей, а большой дом. Деревянные комнатки, поглощающие дневной свет. А вечером отблески камина покрывают стены оранжевыми тенями. У камина сидит женщина, одетая в красное платье с кружевными рукавами и темным передником. По праздникам она надевает на голову огромный черный бант. Сейчас женщина просто прядет пряжу и скручивает жесткие нити из пуха, похожего на кучевое облако. В соседней комнате играет маленькая девочка в белом кружевном сарафане. Скоро Новый год, и ее кукле будут нужны подарки. Девочка рассказывает кукле историю про злого и доброго французского Деда Мороза.
«Если мама думает, что в этом году я была послушной, то придет Пер-Ноэль и подарит мне кучу восхитительных подарков. Ну и тебе, конечно. Мне — маленькие чашечки, новое платье и красивый гребень, как у мамы. А тебе — новую кружевную шляпку и зеркальце. А если я не слушалась маму, то придет злой Пер-Фуэтар и принесет с собой розги. И будет с розгами гоняться за мной и за тобой. А потом будет нас шлепать. И ты будешь плакать. И я чуть-чуть. Нельзя плакать, я уже большая. Хочу, чтобы на свете был только добрый Пер-Ноэль и дарил нам все то, о чем мы загадали!»
На балконах Эльзасского музея задувает ветер. Но во дворе тепло — там стоит яркая елка и горделиво показывает всем свои блестящие стеклянные серьги. Очень хотелось бы жить в таком доме. Сидеть у камина, слушать старинные странные сказки и считать минуты в пять раз медленнее, чем сейчас. Эта жизнь натянута передо мною, как кружевное полотно, и весь ее великолепный рисунок отчетливо виден.
Чернота зимней ночи заморозила Страсбург, и мне было пора двигаться к своему отелю. Все страсбургские гостиницы были переполнены, поэтому я нашла отель в двадцати минутах от города, но при этом… в другой стране. Страсбург находится на самой границе с Германией и, чтобы попасть туда, нужно всего лишь пересечь Рейн. А на другой стороне Рейна находится маленький немецкий городок Кель. Именно туда я и направилась. Замерзшие минуты на остановке, показавшиеся часами, и наконец маленький автобус. Я решила принять меры предосторожности и заранее узнать, как от автобуса пройти к улице, на которой находится отель. Однако в автобусе не оказалось ни одного человека, который когда-либо слышал об этой улице. Все делали удивленные лица и пожимали плечами.
Кроме одной дамы, которая как раз все знала, но объяснить ничего не смогла. Она не знала французского и английского, а я совершенно ничего не понимала по-немецки. Дама, одетая в черную дутую куртку, со всклокоченными волосами и в квадратных очках делала отчаянные жесты руками, таращила глаза, двигала бровями, в общем, всем своим видом давала понять, что все может рассказать, но, как пленный на допросе, забыла все слова.
Общими усилиями мы нашли заспанного подростка, говорящего и по-французски, и по-немецки. Мальчик меланхолично смотрел на меня и нехотя согласился переводить. Немка пустилась в объяснения. Для меня все это звучало примерно так:
— Алес афр бутерброд рабраваннен хенде хох штрассе.
— Вы выходите из автобуса и поворачиваете на соседнюю улицу.
— Ферштейн траверен клейстер штрассе брудершафт убан.
— Потом доходите до конца улицы и увидите вокзал.
— Ицухт ризеншнауцер убан алес капут хотэл.
— Напротив вокзала должен находиться ваш отель.
Я поблагодарила отзывчивых обитателей Келя и отправилась на поиски. Вокзал я нашла быстро, но отеля около него не оказалось. Отчаявшись, я решила зайти в привокзальный бар, чтобы хоть что-то узнать. Возле выщербленной барной стойки сидели угрюмые мужчины, обремененные количеством выпитого алкоголя, и смотрели на меня хмурыми взглядами. Худосочный официант, странно выделявшийся на фоне этих мускулистых парней, дрожащим голосом принялся объяснять дорогу. Оказалось, что отель совсем близко. Я выбежала на улицу и бросилась к его светящимся буквам, как корабль к маяку посредине бурного моря. Успешно причалила, забралась на свою походную койку и заснула.
Утреннее солнце выжигало блестящие узоры на снегу. В этом новом дне было гораздо менее холодно. Крошечный Кель встретил меня желтыми и бежевыми домиками, детсадовскими металлическими калитками и миниатюрными водоемами, покрытыми лаком льда. И, несмотря на короткое время пребывания в городе, я успела увидеть братьев-славян. Зайдя в местную церковь, я с удивлением услышала пение на каком-то смутно узнаваемом языке. Оказалось, что в этот день здесь идет служба на сербском.
Я побродила по аккуратным дорожкам и вышла к Рейну. Река — совсем другая, чем светлый, опрятный Кель. Иссиня-черная, поглощающая любой свет, необыкновенно широкая. Через нее протянулся современный мост с металлическими тросами, похожими на мачту огромного судна. Я просто пошла по этому мосту: из Германии во Францию, из Келя обратно в Страсбург. Ветер был очень сильным, и я себе казалась флагом, принимающим различные формы в зависимости его направления. Рейн глухо шумел внизу, далекий и какой-то неестественно значительный.
Искусственной оказалась и граница между двумя странами. Я спустилась с моста и увидела то самое место, где раньше находился пограничный участок. Заброшенные металлоискатели, запыленные флаги на старых пропускных кабинах. А прямо за ними, в аккурат на границе, расположился цирк-шапито. Грязно-бежевый шатер, занесенный снегом, как иглу, жилище северных народов. Неподалеку — вагончики для продрогших медведей и лошадей. На самом деле то, что осталось от границы между Францией и Германией — всего лишь цирк, веселый смех над ненужными формальностями. И если бы на каждой границе можно было построить цирк, жизнь стала бы намного разнообразнее.



Сент-Женевьев Де Буа

Есть странные свойства у земли и у того, что в ней спрятано. Прячут клады, драгоценности, деньги. Прячут семена, чтобы они проросли в воздух. Прячут мертвых — чтобы они проросли в небо.
Кладбища бывают разные. Есть сплошь окутанные в густой черный мрамор, где горе разламывает на части не только души живых, но и могильные памятники. Находиться там невозможно — страдания, испытанные там, не очищают. Они загоняют вас в гранитный угол. В нем только и остается зажмуриться и погрузиться в небытие, которого мы так страшимся.
Есть кладбища, наполненные выбеленным солнцем. И спокойствием обожженной на солнце морской гальки. Слишком тихо для мира живых, но в общем-то напоминает дом со спящими жильцами. Все вместе, но каждый на своей территории. А в мире вокруг дома происходят разные вещи: в одной стране революция, в другой — скончался диктатор. В третьей придумали новое ядерное оружие. Но это неважно. Жители дома спят.
Точно такое кладбище я увидела во Франции. Это русское кладбище Сент-Женевьев де Буа. Конечно, не все могилы русские, но там захоронено около 15 тысяч наших соотечественников. В основном те, кто бежал из России после 1917 года. Как говорится, «цвет русской эмиграции». Те люди, благодаря которым можно было понять, что такое русская интеллигенция. Их так мало осталось в живых во Франции и еще меньше — в России.
В спящем беломраморном доме Сент-Женевьев де Буа есть и свой управдом. Бодрствующий. Высокий, лысоватый, обмякший человек в ярко-зеленой жилетке, которую обычно носят рабочие на дорогах. Француз, но к русской культуре не равнодушен. Правда, воспринимает ее только через кладбище.
«Я в 1993 году хоронил здесь Рудольфа Нуриева, вашего великого танцовщика. А вы знаете, что его положили в могилу стоя, завернутого в ковер? Таков мусульманский обычай. Да и он, я думаю, привык быть на ногах. Столько времени находиться в танце и лишиться возможности танцевать, а затем и ходить из-за тяжелой болезни… Странно, но именно после смерти стоять ему стало легче».
Рудольф Нуриев, мастер танца, не пощадивший жизни ни для мира, ни для себя. Человек, сбежавший с вымуштрованных советских гастролей. Он остался в Европе, в Америке — везде, кроме России. Советская публика о нем вообще ничего не знала.
Его балет, резкий, отлаженный, точный, развивался вместе с ним. Шестеренки механизмов пришли в движение, их уже было не остановить. Нуриев двигался все в более и более быстром ритме, мотался из стороны в сторону, от одной страны к другой. А затем механизм сломался. Вирус иммунодефицита повлек за собой болезнь, с огромной быстротой пожирающую человека. Один из последних кадров съемок: сгорбленный человек сидит в кресле-каталке и старается улыбнуться. Пружина распрямилась только после его кончины.
Странный управдом бродит по своему многонаселенному дому и рассказывает нам обо всех его жильцах.
«Здесь лежит Андрей Тарковский. Я его фильмов не смотрел, но, говорят, они очень длинные, протяженные. Такие же протяженные, как жизнь наверху. Кажется, сколько стран такие люди ни объездили, все равно — эту протяженность находят в раю или же на своей родине. Говорят, один из его последних фильмов назывался «Ностальгия». Мне кажется, что Сент-Женевьев де Буа напоминает одну бесконечную ностальгию. Страна в стране».
К могиле Тарковского подходит выцветшая, но еще энергичная старушка и задает кладбищенскому управдому вопрос, весьма обычный для французов:
— То, что вы говорите, очень интересно. А как вы думаете, где лучше быть похороненной?
— Это зависит от ваших вкусов и вашего желания, мадам. А также от воли ваших родственников. Но я бы выбрал похороны на своей собственной земле. В поместье, например.
— Но это же очень сложно устроить…
— Ничего. Я добился разрешения для своих близких. Они похоронены в саду, около старой яблони, посаженной еще моим прадедом. Теперь я за них спокоен.
У этого разговорчивого человека в раннем детстве умер отец. Когда ему исполнилось восемнадцать, повесилась мать, страдавшая изматывающими психическими расстройствами. А когда ему стало тридцать, ушли в другой мир две его старшие сестры. Он живет в окружении смерти и, как ни странно, находит в ней источник жизненных интересов.
«Тут у нас различные русские князья и графы. Кто-то из них потомки царской семьи. Интересно было бы познакомиться с ними лично. Никогда не общался с настоящими князьями и графами, хотя их во Франции можно найти. А здесь и их враги. Феликс Юсупов — тот самый, который расстрелял любимца царицы Распутина. Хотя, может, и доброе дело сделал».
«Жена адмирала Колчака и его сын здесь похоронены. По-хорошему, вся семья должна быть погребена вместе. Но тогда жену и сына тоже должны были бы расстрелять и бросить в ледяную прорубь вместе с отцом. И они бы не уехали во Францию. Тогда бы сын Колчака не сражался так отважно во времена Второй мировой войны. И Французской Республике не помог бы. Иногда жизнь совершенно справедливо разделяет семьи: чтобы те, которые мертвы, не мешали живым осуществлять свое предназначение на земле».
«Вообще тут у нас очень много белой эмиграции. Целые полки. Представляете, если всех этих людей оживить, то можно было бы внутри Франции создать отдельное государство. Монархию, разумеется. Представляю себе: монархическое государство Сент-Женевьев де Буа. Наполненное благородными людьми. Интересно, может ли на свете существовать государство, где все переполнено благородством? Наверное, нет, иначе никакой политики не было бы».
Управдом осторожно и нерешительно подходит к одному из памятников.
«А вот это надгробие я очень люблю. Это захоронение Бунина. Я его читал… Помню одно из произведений — «Окаянные дни», наполненное страданием выжатой души, обесточенного сердца, опустошенной страны. После бегства русских из революционной России множество жизненно важных сосудов перестали наполнять тело страны кровью, и она стала холодной и бесцветной. Как будто Россия съежилась, скукожилась, смирилась».
Выслушав наши благодарности за интересный рассказ, управдом скромно добавил, что Сент-Женевьев де Буа — не единственное кладбище, которым он очарован. И вообще, он уже давно собирает материал для книги о захоронениях различных стран и народов.
«Изучив истории различных кладбищ, я понял, что упокоения — самые толерантные на земле. На одной территории лежат люди различных верований, конфессий, политических взглядов, моральных ценностей. И при этом такое спокойствие, какого не увидишь в современном мире».
Я не выдерживаю и спрашиваю:
«Но если кладбище для вас — такой идеальный мир, то почему же вы похоронили своих родственников у себя в саду? Почему боитесь за них?»
«Потому что я все-таки до конца не верю в то, что нет никакой связи между мной и ними. А если говорить о Сент-Женевьев де Буа, то я точно знаю, что есть незримая связь между захоронениями. Все эти люди были объединены не только общей культурой, историей и отношением к жизни. Кладбище Сент-Женевьев де Буа — зарубежная территория, которая до сих пор не отделилась от России».
Шаркая выжженным на солнце гравием, удаляется от нас управдом, странный житель непризнанного российского региона.