До тебя — две пересадки метро и ветра войшйшйш,
окружная и тридца т ь м е тров от колодца.
До меня от тебя не ходит уже ничего.
Лес у дома того хранится в хеопсо-колодцах*.

На порожец присяду. Конура понура безпесья
и безпечен дом, безокон, просквОзен.
Из сомбрейро-солнце излучается пе(й)со.
Небосвод одновременно зимен, летен и осен.

А весна где-то там осталась, где птичий гам,
скрип гамака и грохот вытряхиваемых из мешка игрушек
в большое корыто, где налито озеро Мичиган,
на котором плотину степьпыльный буран разрушил.

Я уже не уйду. Там, откудно-кондукто** пришел,
иззеркален день ночью, а вечер — овечьим утром.
И на столькожколесном, как в словесе хОрОшО,
велосипеде я буду гасать по двору том,

где и бабушкин голос-подзыв неоперых курчат,
и от дедушки взгляд: мол, скучает помошник-немощник.
А цыпленок схватил солнцеквочку за тонкость луча,
проверяя натянутость памяти нити на прочность.

Все это уречено Детством.
Здесь себя нахожу на скорее замедленном ветре,
чем набирающем скорость к на круги своя месту.
Мнишь, ты Мнишек?
А я в век твой отсылаю письмо?
Вышел. Энтер.

Держи за руки…
Держи хотя бы за мизинцы…
Держи за протяжность крика, на котором вишу…
Еще не погасли,
еще будто смотрят зеницы,
и за окном сумеречный слышу шум.

Надвинуто небо
на брови остывшего города,
и в венах густеет кровь — будто свет в лучах.
А мне без тебя
время выстрелом коротко
и пУтаны тут же на бирках названья вещам.

Когда-то и где-то
разрублены будут канаты,
и шлепнется Олунь душа моя, отмарионетив.
Поспи за меня,
мне так это все-таки надо,
даже если, проснувшись:
— Ты где? Тебя не было?
— Нету…

Вот оно, небо, не бо и ни бо теперь вот —
ни больше, ни меньше меня в нем живет.
Для полета выше ни кто меня не оперит,
ни что меня не подвигнет лететь вперед.
Грехи и грешочки забыпрощетны, в грошочках
присыпаны грунтом, подсажены под чертополох.
Здесь солнце по-луньи то выдувает щечки,
то заостряется под тот пастушечий рог,

в коий трубил бы, будь возвращален отсюда,
где априори свет победителен тьмы.
Солнце вращается на окойомлетном блюде,
в тсссчетной попытке окаяти проклятье каймы.

Вороньим крылом нависает небо:
взмах — будет утро,
взмах — ночь возвратится.
Въезжал на Голгофу на осле Бог.
До рассвета Петру меньше двух
отсчитал кочетов Птицарь.

В Гефсимании изустность слова
взрывается листьями,
хоронясь корнями.
И прощается все, что было злова.
И обезличивается истно: я — мы.
И осесеется смыСЛСЛов: я — мир.

И стул сутуло стоял у отверзтого грота.
И некому было отливать еще первый колокол.
И оглублял голубь себя-возвращенье.
И гром прогремел из всех необъявленных глоток.
И был недалече тот свет, а уже — околок.
Единоплодно рождалось однажды — прощенье.

И вдруг, оказавшись у райской двери,
разбрасываешь руки и упираешься в косяк.
И захлопываешь ее. И дали вдали
                                                  /
становятся на расстоянии вымо/венного «нельзя».
И оборачиваешься назад, и видишь лики лиц
тех, кто был рядом и растаптывал след под шаг.
Шампанское лун разбивая о борт корабля,
плывешь туда, откуда, опешив, спеша,
летел на крыльях, выплевывая солнечный кляп
и обрывая вечность на насыпи недосыпа,
держащей крест, на котором — руки в гвоздях,
чтоб не захлопнуть райские двери в страх…
Но по дороге сюда я жизнь поденно рассыпал…

Цепом по памяти — в метель нетель-луна не видна,
обмолот не звездн, и впереди редит дорассвет.
Сколько падать, чтобы достичь несвоего дна,
зажав в кисти нарастающий месяц-кастет?

Я пробираюсь через восставшие тернии
в твои сны, в которых наершены встречи.
Воют ВОлки уЮТа — припорожно-задверные,
пока меня наложеньем забвенья лечат.

Вран успел спастись от зловонья в ковчеге.
Порно восстав, держит отчизны дым
небо такое, что, прикоснись, и сдохнешь.
Цепь стучит по кольцу колодца, как в догме
слово по смыслу, превращая звучанья в льды…
И чем глубже, тем эхо в тебе горячее…

Было бы прошлое — будет куда и ЛЕТЕть.
С каждым порогом Леты — болевой порог
памяти непреодолимой. Йода бы сеть —
да не поможет: крыльев прошел восторг.

Не умирать — значит и вовсе не жить.
Жизнь или жить — больше глагола имя.
Конь привередливый ржет на пропасть во ржи.
И противоборственней ныне: им — я.

Заешь, бросай меня. Раненый тянет ко дну.
А на тебе, за тобой и в тебе — полк полков.
В Лете спокойно, некойно и койно. Одну
вытащу жизнь — чтобы стало твоей легко.

Археоложно ищут шли-мАны троян.
Нить лабиринтную к лунному лучику вяжут.
Ты потяни ее. Может, из прошлого я
выйду и ряженым стану
на третью
стражу.

нерожденная,
сотворенная из единственного ребра-месяца,
ты пришла в
МОю
ОМнату, когда я
МОлился

ты подошла так близко,
что огонь свечи потянулся к тебе острием язычка

оН будто хотел лизнуть тебя по-щенячьи в нос
нО лизнул тебя снизу-вверх тенью моих кудрей

ты запустила в них пальцы,
прижала к себе —
будто я нарочно так стоял и ждал тебя —
на коленях, в тишине

моя голова внизу твоего лона
твое лоно вверху Вселенной

Млечный путь семенил к рожденью себя

я забыл — кому и сколько молился
может — я вымолил твое явление
может — ты пришла за моей головой
бери ее — выжди 12 дней,
когда месяц станет блюдом
и положи ее на него
преподнеси кому надо
получи награду

нага — и рада

… … … …
из угла
… … … … … … … … … ..
на меня смотрели
святые светые
которым свет свечи был нужен
только для того,
чтобы был виден я

теперь они держат каждый по свече

моя голова катится, словно яблочко

хочешь — воротится?

Этой бе) (онницей, как на неоослившейся,
въезжаю в свой Иерогли ( алим.
Кто ты, падающая в купину волос, звезда?
Ты та, которая оказалась такая же лишняя,
как в итоге в саду перелитый налив,
когда…  Никогда? Довсегда ли Звегда?

С опрокинутых на столах амфор
стекают слова, обжигая подставленную ладонь.
Пригубить бы, да жажду утолить смогу ль?
И взмывает в небо, взамен, души моей жавор-
одинокое дыхание, — в зарамленную заоконь…
Ищешь, где буду я? Просто Досотворенье загугль…

Я, а за мною много-осьминого пробирались запамятованные дни.
Понедельники держали пики выставкою вперед.
Кололи меня в отместку за то, что выпадали из памяти — я, словно тонущий, сбрасывал их груз, чтобы выплыть во вторники…
Вторников реже строй — они переходили ко мне будто после воскресений.
Посреди пропущенных сред особенно настырными были те, что, просыпаясь, принимал за субботы.
Четверги держались обиженно — их опятничивание-в-бытность теперь выпячивалось четырехглазово-сверляще, тело мое прорешетив, прорехово, в отверстия орехо-грехово входили теперь пальцы-астероиды забудок.
Из пятниц была одна — та, которую я проспал, обезбуднил, засубботил, завоскресенил. Я, тогда, проснувшись после нее, решил, что проспал год без дня.
Субботних дней было больше других. Некоторые ползли без ног — я помнил только их пОЛОВину. Искажженные сверху-силиями лица сМОтРели тяжелыми глазами-г-лАзами — настолько тяжелыми, что головы то и дело проваливались между жилистых от напряжения рук. Хорошо, что впереди полусуббот шествовали с шестипалыми шестами забвенные полностью, закрывающие от обнаружения безногих.
Воскресения… Сегодня — седьмой ьнеделедень. Воскресений не было среди пондлнквтрнквсрдчтвргвптнцсббот…
И это воскресение я не забуду завтра…