Как дальнобойщик выходит утром с бутербродом в кармане,
выйду во влажной долине навстречу вышней фигуре
на бронзовой лошади утром безоблачно ранним,
храня в голове ночные мечты, полеты над городом, морем.

Это мое, и я медленно буду безумно
вслух раздавать мои сны и листочки фрагментов.
В душах чужих закоулки, и там безобидно
грех первородный покоится в траурных лентах.

Живу как живу, как и все, но утром я выйду
как дальнобойщик к реке против донного ветра.
К низкому берегу выйду, туда, где края не видно,
чтобы отправить письмо тебе без конверта.

Вот девочка лежит,
щека ее в крови.
Вокруг полиция, и рации трещат и вертолеты.
Ни признака, заметены следы,
повсюду перекошенные рты,
а из TV — посмертная зевота.
И вот, по видео — еще один убит.
Один на тротуаре он лежит.
Он одинок, как в смерти одиноки.
Но снайпер медленно оружие в тиши
потрогает, то кольт, а то винтовку.

Так смертный ужас посещает нас,
над пригородом ястребом судьба.
Прикосновение к безумию бездушья.
Пятьсот стрелков все целятся без сна
в пустую ночь где плавится тоска,
но он не обнаружен.

А он глядит на нас из всех TV,
и как бы впитывая цвет и жизни, и цвет жизни.
На кладбище замерзшие цветы,
шуршат несуществующие песни.

И нет конца, но все растет ответ:
чудовище, что вечно просит слова:
Exegi monumentum.
Снайпер, как поэт.
Он тоже хочет быть опубликован.

«Что-то в смешенье времен, в снах забых вестей,
в земле неземной поразительно резко.
Все совпало и даже не жизнью, но знаешь, с жизнью души
или, лучше, с дыханием памяти мглистой.

Все три назад пошло кувырком.
Тот роман был запутан и эпистолярен.
Ну, почти. Накален, все прогорело дотла,
на краю. Да, компьютер стоял в нашей спальне.

Письма шли из Москвы как безумная летопись,
и ночной метроном отмечал полученье.
Я глаз не смыкала, ждала до утра, по минутам,
муж — со мной рядом, оказалось — не спал.
Так, мы оба, не зная, длили наше мученье.

Тот, в Москве, писал страшные письма,
обнаженные, резкие, в сердце, вразнос.
Днем мы жили втроем в электронной пурге,
муж за стенкой писал по ASQ, я ему,
он, в Москве — нам обоим.

Треугольник любви, три угла и три угля.
Оказалось, что в центре — зияние черной дыры
в такое пространство, где сжимается угол
жизни в незримую точку волнового безумья,
где в пространтсве без времени — мы.

Когда мужа не стало той поздней зимой,
я боялась открыть переписку в усталом PC.
Но потом когда снег… я решилась. Компьютер
хранил гробовое молчанье,
Словно склеп нашей страсти, и стыл.
Так два года прошло, то ли пыль, то ли цепь
электронных событий покрыла сплетенья. Я была безутешна.
В одно ясное утро кто-то память достал и протер,
Вставил в новый PC, промолвив «ничто не забыто».
Но прибор все молчал безнадежно, безгрешно.

И вот, память жива, но забыта и не прочтена
Словно древний и мертвый язык, только я
храню образы слов. Но даже не слов,
а угли эмоций, как золу Дерриды,
как дописьменный текст,
живыми забытую ткань бытия.

Память глухо лежит в белой старой коробке,
две тяжелых железных пластины на дне,
Две пластины — надгробных плиты, три главы
моей памяти. Когда я не сплю, по ночам слышен шорох
усталый, то звуков, то слов. Словно тот праязык,
на котором молчат о любви».