Не в холостую ль солнце светит,
Что выедено, как яйцо…
Под надвигающейся мретью
День сердоликов и пунцов.
И думаешь: когда былинки
Под ветром станут леденей,
Отшелестев теплу поминки,
Набухнут прелью до корней?
Наивные, не подытожим,
ненужный сберегая хлам,
что каждый день, что нами прожит,
приходит не на пользу нам.
И не во благо птичьи слоги,
плывущие из горних шхер.
Фонарь, удавленник безногий,
Болтается на ремешке.
Созрела осень огневая.
Пирог листвы ее слоен…
А мы, других перепевая,
Забыли собственный искон.

Я часто брожу, где ясно
бывает в сырые дни,
и лужи в лесу, как язвы,
немереной глубины.
И в ржави опавшей хвои,
не найдены и глухи,
спят мальчики и герои,
чужие и земляки,
раскинутые свободно,
в эпохах своих пропав.
Там каски грибов съедобных
видны через листопад.
Судеб неустанны спицы.
Дни вяжутся налегке.
А вдруг уже вновь родился
и Гитлер, и Маннергейм?
Вдруг встанут спящие страны,
очнется чужая рать,
и фасции снова станут
топорики обнимать?..
Все в мире недолго свято.
Спускается пелена,
и сеющим коловратом
с востока придет война.
Да что это я об этом?..
Колючи ветвей венцы.
Тут, в зарослях бересклета,
спят отроки и отцы.
Не видит немой, невестный,
корням отдающий прах,
пропавший когда-то в бездне
одной из великих драк,
как внук, говоря по Скайпу,
с корзинкою волочась,
сбивает свинушки шайбу
и топчет вороний глаз.

Уничтожен пожаром
край восточных небес.
Я ищу себе пару.
Или противовес.
В бездыханном восторге,
удивленье поправ,
я ищу свои корни
среди новых мурав.
Но досады и злости
не признала душа,
там, где красные кости
иван-чая шуршат.
Видно, буду я лишней,
проживя без утрат.
Мне хотелось бы выше,
но ни метра назад!
По чьему же почину,
право, кто мне помог?
Небо стало с овчинку,
а земля с лоскуток.
И помимо излета
в середине пути
не могу ни заботы,
ни забавы найти.
Много ль будешь доволен,
все наследуя сам,
и фантомные боли
по родным мертвецам,
Да и точно ль мы знаем,
между сцилл и харибд,
кто здесь богоспасаем,
кто здесь самоубит?
Не лететь — ковылять им,
Тем, кто гол без цепей.
Вызывая проклятья
Правдой песни своей.
По заснеженным вешкам,
по колено в снегу.
Я ищу себя прежней
и найти не могу.

Ах, только бы не потревожить
своим убогим бытием
ни червяков, ни многоножек...
Пусть все останется при Нем:
Где прижилось, там и загинет.
И только я пройду дождем
По расползающейся стыни,
по дрожи аэров чужих.
Блажь, как занозу, вечность вынет.
Пусть все останется при них.
А я, нестройно напевая,
вдруг осознаю, что живая.
Нелеп и беден мой прикид.
Чешуи, кожицы, хитины,
свивальники пустых идей
смахну с плеча невозмутимо.
Ах, только бы не потревожить
незрячих на ночной тропе.
Она для них священна тоже...
Кривая выведет на свет.
Коры наплыв залижет рану.
И то, чем я когда-то стану,
сегодняшний окупит бред.

Все слова растерять я готова
на пути, где застал меня дождь.
Слишком дороги дни,
когда золотом снова
осыпает леса Радогощь.
Солнце трогает нежно и скользко.
Багровеют рябины кусты.
Улетающих птиц
осторожное войско
отступленье трубит с высоты.
Отгоню ворожбою печаль я.
Стала хлябью небесная твердь.
Но поют мне подруги
мотив величальный
и косу разделяют на две.
Впереди только ночь сырая...
Ветры кинутся напролом.
И кукушка ключи от Рая
унесет под своим крылом.

И с каждым днем становится спокойней.
Что ты на месте — чувствуешь хребтом.
Ты поднимаешь время, как подойник,
несешь его наполненным ведром.
Ни от кого не пряча суверенно
свои морщины, как свои труды,
ты рад, что, наконец у края сцены,
недалеко от неба, от воды.
И ничего, что чувствуя бескрылость,
любую жертву можешь ты принесть.
Хотя тоскуешь по тому, что было,
безудержней, чем по тому, что есть.
И вот, причины выжить стали вески,
Но ты в себя как будто бы ушел,
где стынет тень твоя под переплески
забвенных лет и невозвратных волн.