Книжно-Газетный Киоск



Перекличка поэтов




Николай КАРАМЕНОВ



ЖЕНЩИНА ЛЕДЯНОЙ ВОДЫ
 
 
* * *

Женщина ледяной воды. Снова по дню
равномерно ступает солнце, похожее на розовую ступню.
Небо — нонсенс, ибо обязано находиться ниже, нежели облака, —
под податливой твердостью пятки, и выглядеть совершенно невнятно —
смотри на него хоть вблизи или, даже, издалека:
просто пятна, когда под наседкой цыплята или после ремня сыромятного
кожа рваными клочьями смятая —
не заканчивающееся распятие, вечно длящаяся казнь
без последующего вознесения;
монотонно-истошное пение, дерзновение в виде сопения.
Не поймешь, где собою холуй или свинья
унавоживают грязь.

По этапу уводят облако (не дай Бог, чтоб не стало колоколом),
отказавшееся гуще вспучивать бледно-жиденькую полосу
пелены наплыванья на взгляд тумана,
протяженность которой всегда постоянна, — от обмана — в грезу,
через холм перетаскивают волоком, оставляя глубокую борозду.

В общем зрится могучий солярий, в коем солнце ногой на кадык.
Тучам кучами быть поручено. Если нет — их всех сразу на нары,
а внезапно пролившийся дождик арестовывается, как карбонарий…

Женщина ледяной воды.

На невзрачную выпуклость дня
непомерно большое светило налегает, чтоб заслонять.
И, в итоге, ни света, ни сумерек, а направленье вперед
чуют,  будто бы куры в курятнике, где оказался хорек,
по внезапно наплывшем зловонию, распоротому животу.
Одурманенность бойней, что прет прямо в нечто, точнее —
                                                                                         под хвост коту,
и при этом истошно отплясывая хороводом, а, может, гуськом.
В экзальтации дело десятое — пяткой или носком
наступают на горло. Важнее — познать азы:
чем сильнее затягивать шею, тем больше багровый язык
вываливается на подбородок, пытаясь все тело облечь
в подергивающуюся оду, в торжественную речь
о близком счастливом грядущем. От горя и до беды
кликушествующие и снующие заводные игрушки плюшевые.

Женщина ледяной воды.

Выжатый день опять якобы разрастается,
по сути, двигаясь вспять.
Время либо смерзается, либо обратно течет.
Смерд, как всегда, расслабляется, заносчивее кулачок
сжимая в своем кармане — надежно и в глубине.
Процессу его вытаскивания, как трупу, что на войне
уткнулся лицом в дно окопа, подмога нужна другой
руки, в кулачок не сжатой, но виртуозно лихой,
выдавливающей по локоть, буквально в один присест,
извечный для всех холопов подобный эрекции жест.

И так вот нахрапом, галопом, по тысячу лет истоптанному
пути, обычно гоп-стопом, костляво-мясистым потопом
охотиться за судьбой.
За внутренне массам присущее подтягивание будущего,
но сквозь разухабистость гульбища
откармливаемых на убой.
Не важно — отарами, стаей, копыта, возможно, оскал, —
по очереди спаривающиеся — с Безмерной, ее обласкать,
как самку, никто не способен, лишь только навалом орды,
то слюни пуская, то сопли,
нагайками или оглоблями…

Женщина ледяной воды…



* * *

Средоточие варваров не устремляется в небо кроной или же осью:
проще сравнивать его с вытянутым пятном отслаивающейся от осени
стаи взвинченных птиц, когда убегаешь в высь взглядом,
словно крепко привязан к гортанному зову
пожелавших налипнуть на Ирий,
поскольку для варваров от ничтожно-простого
дорога к лукаво-настырному
меньше детского шага: полоска далекой границы
разветвляется в сетку морщин на измученных лицах
тех, кто ею себя будоражил,
только лишь уплывая,
как добыча, которая схвачена гончими
сквозь изорванные фрагменты пейзажа,
затопляемого захлебывающимся лаем
обезумевших псов, к какому ни есть, но к Эдему.
Средоточие варваров больше похоже на сон,
который закрыт на засов и разгадывающий дилемму —
как бы выйти из плена, не тратя усилий на превозмогание лени.
То ли стены, когда по ним шаришь ладонью,
а, может быть, старость..,
средоточие варваров инеем хлещет в продрогшую кровь,
превращая ее еще осенью в заросли
предстоящей зимы. А после — тот стонущий хруст,
будто лед под ногами внезапно разверзся,
открывая глазам до лепешки приплюснутое
и подрагивающее в перхоти
совершенно седое яйцо, в котором и прячется сердце
средоточия варваров: мятущееся копошение
черных пятен и точек, для коих устойчивый Ирий
сфокусирован в абрис бегущей мишени.



* * *

Сквозь последнее пиршество осени
поворачивание головы петуха взъерошенного.
День, внезапно засеменив
только инеем, вдруг надвигается крошевом
ледяного и желтого — в крапинах бурого цвета.
От сочащегося плода отделившейся цедрой,
вне прямого влияния солнца,
ветшает ландшафт, однако, высплескиваясь
в первозданном и зыбком своем эпицентре
угасания в сумрак багрово-сочащимся гребнем,
словно бы над отверсто лоснящейся раной
полуобморочным пошатыванием ее же самой.
Точно бы настоящее переместилось в прошедшее: время,
что иссякло, в грядущем терялось корнями.
Под украшенной острою шпорой ногой
возвещающего зарю пернатого —
ртутное мельтешенье остатков луны, и с запада
воздевание к небу беззубой десны,
но сразу проглатываемой
длинновытянутой, под ней находящейся шеей.
Обслюнявленным пальцем ероша опавшие листья
ветер тщится продать обветшалость дешевле,
чем она бы и стоила, если б была нарисована…
То есть мнится: последняя пиршества истина
состоит из процесса, когда уже в плотно спрессованном,
без остатков парения, в жмых превращенном пространстве
одинокая птица оттачивает зрение,
ибо день норовит свой пылающий срам унести
за свои же пределы, оставшись осклизло-вспотелым
фоном, а может быть, призраком половозрелого
изнывания  вкрадчивых сумерек,
в коих нет места предутренним
ожиданию либо, хоть слабой, надежде.
В результате, как будто бы кляпом закупоренный,
состоящий из актов жевания вспученным лежбищем,
крик пернатого вновь возвращается вспять, к гортани.
Да и птица, совсем поглощенная осенью,
превращается только в ее очертания.



Николай Караменов — поэт, филолог, литературовед. Живет в Украине, в городе Александрия Кировоградской области. Печатался в журналах «Дети Ра», «Другие берега», «Склянка Часу», «Крещатик», «Новый Берег».