1

И вдруг я понял,
что давно не поливал цветы.
Я бросился к водопроводному крану,
наполнил кофейник водою
и побежал по комнатам.
В запальчивости я чуть было не полил
фаянсовую собаку и телефон,
на месте которых цветы стояли тогда,
когда я поливал их в последний раз.

Что же делал я
все это время?

Вручал цветы.

Комендантам общаг — флоксы,
хризантемы — декану филфака,
а старинные розы — москвичкам.

После этих цветочных визитов
начиналось необъяснимое:
коменданты общаг исчезали бесследно,
о декане филфака не скулил, как обычно, транзистор,
а москвички всегда признавались,
что им нравятся мои стихи.
Поливаю цветы. Земля в горшках
ходит, как в горле кадык.

Что же будет теперь?
Неужели возможно обратное?
Коменданты вернутся в общаги,
о декане филфака
заскулит, как обычно, транзистор,
и хотя бы одна из москвичек
почувствует запах цветка?

2

Мой знакомый фантаст-биофизик
сконструировал некий прибор.
Однажды ему надоело
вырезать мышиную печень,
и он отщипнул машинально
листок у цветка и бросил
на бурую плаху прибора.
И стрелка взметнулась, как бровь!

Лист лежащий негодовал.
Клейкой горечью обдавал.
Биофизик, согласно рангу,
лаборантку к себе позвал.

Подходила к листку лаборантка —
стрелка била о землю хвостом.

Подходил к листку биофизик —
стрелка срывалась с цепи.

О, не ставьте цветы к микрофонам!
Микрофоны поставьте к цветам!

Мой знакомый фантаст-биофизик
записал в своем дневнике:
«Мы все еще кружим в потемках
вины двух пространств крутолобых,
вины между мной и тобою,
когда нам пора погрузиться
в единственный грех —
пред цветком».

Сердце! Неизданный атлас мира
с лопнувшими сосудиками границ.

…а у дверей моих
сгрудились дни-кредиторы,
свои и чужие, оставшиеся от других стихотворцев.
Стучат, векселя предъявляют, грозятся.
А я не могу оплатить.

Прошу обреченно у нового дня на коленях
ссудить мне полтинничек воздуха, гривенник веры,
копеечку сна.
Медленно всплывают на поверхность
слова-топляки.

Дно моей речи — хранилище слов затонувших.
Судорожно цепляюсь

дрожащим багром авторучки
за первое намокшее слово:
«Россия».
Его древесина,
источенная оспой короедов,
разбухшая, в три раза превышает
саму себя. И из колоды этой
таймень крапленой картою хлестнул!

Плыви, таймень, весь в блеснах и крючках,
раскручивай речной магнитофон,
у спиннингов катушки, сети рви.
Пусть будет рыболов тебя достоин!
А рядом неповоротливо,
как будто западающие клавиши,
всплывают и тонут,
всплывают и тонут
осины, араукарии, секвойи, пальмы.

Лес под водой! Лес под водой!
Забредите в него
водолазы с корзинами.

Отыщется ли музыкант у этого рояля?

А я не музыкант — я сплавщик леса,
с багром работающий в одиночку.
Что могу я? Вытащить на сушу
осину, упустив при этом пальму?

Взять бы вас, слова,
плывущие и всплывающие,
сбить друг с другом
злыми скобами разных словечек,
сколотить плот,
усадить на него всех людей.
Дно очистится — речь углубится!

Сердце!
Ты стучишь так оглушительно,
что твои сердцебелы
сотрясают письменный стол.
Сквозь крышку стола,
сквозь глину горшка
сердцебиенье передается цветам.
Они вздрагивают, вздрагивают, вздрагивают
в такт ударам, как в танце.

Что ж, сердце,
вот и нашлось тебе утешение —
быть дискотекой
для комнатных цветов
в глиняном горшке.

Удерживая сон ресницами,
я долго не просыпался.
Во сне или наяву
в дому моем пели птицы.
Казалось, что они прыгают
прямо по одеялу, —
так близко был к дому лес.
Но пение становилось
с годами все отдаленней,
и, чтобы его приблизить,
я настежь окно открывал.

Все дальше зеленый прилив
от дома отодвигался.
Теперь, когда на горизонте
остался лишь синий сосудик,
я вдруг, пробуждаясь, услышал,
что птицы скребутся под полом,
щебечут в дощатой чащобе,
порхают по дому во тьме.