Мотив Украины с детства на слух уловив:
Миколаїв мій, Київ, Канів и Львів!
Память — жгучая в сердце проталина —
глубже возраста, строже устава.

Адрес: ул. Дундича, д. Рибцы, Полтава.
На войне потерявши руку,
девочка Леся
одной левой писала
для всей деревни портреты Сталина
под кремлевскими звездами —
главными в поднебесье.
Яхт-клуб в Николаеве.
Во Львове — парк Костюшки.
Там под галушки
две литературные старушки
про Мицкевича на мове все пропели-порассказали.
Потом Одесса. На Морвокзале
мы с хлопцами отплясывали гопак и рок,
и ты к утру попросил:
роди мне сына!

И я родила — синеглазого — в срок.

Україна моя, Україна,
скольких судеб взведенный курок.

Пришлые варяги — ушлые, как греки,
облака на небе, тучи знатные
шли на дело ратное,
в форменные ватные,
в русские одеты телогрейки,
не заморского армейского сукна,
серо-синие, но красная цена,
шли в затылок,
и макушка лета
брита-стрижена под ноль
того же цвета
Помнишь, звезды в телогрейках и луна,
помнишь, как мы взапуски с ветрами
зимними слетались вечерами
в легких куртках на стакан вина?
И стихи бубнили, как молитвы,
веруя безбожно, все подряд,
в пресный рай,
в остросюжетный ад,
где военный театр и сцены битвы…
Телогрейки по небу летят,
рукавами ангельскими машут.
Никакие не варяги...
Наши!

Лежим голова к голове,
но — разные полушария.
Не спится.
Один соловей
такие закатывал арии,
такой разговор по душам,
по косточкам и падежам
о жизни в родном бестиарии.

Как страшная сказка на ночь,
колоратурный шок!
Прицыкни, прицокни еще,
но не шути, рассыпая смешок,
что мы разошлись напрочь.

Лежим голова к голове —
еловая и садовая.
А в клетке грудной — молчок! — соловей,
как в небе звезды соловые.

Ты зовешь меня ласточкой,
только — ты,
в этом доме не птичьей совсем лепоты,
в этом мире, что склеить не хватит слюны,
я не сплю напролет —
от стены до стены.

Мне б хватнуть ветра-воздуха,
вольных звезд,
шильце спереди, сзади  —
вильцем хвост,
черный,
в фирменном смокинге
напрокат,
чтоб шнырять да присвистывать
невпопад.

Мутный омут на Клязьме —
пить, пить, пить,
чтоб себя растопить,
крыльев не утопить.

Помолчим на дорожку:
раз, два, три…
Мне б живого воздуха, —
хоть умри.

Словарь ветров, зачитанный до дыр,
как нашумевший мировой бестселлер,
затрепан сквозняком с той стороны, где север,
где сиверко, застрельщик дерзких игр,
дал крупной солью залп,
и пресный водоем
во вкус вошел, взыграл…
И мы — вдвоем,
но ветреней, чем книжные страницы,
и паруса, и форточки, и птицы.

Ты — мой борей.
И я — твоя бора,
твоя раба.
И мы в прямом эфире,
в потоке света дважды два = четыре,
как в общежитии добра.
Мы — два неутихающих врага,
попутчики, язычники по вере,
мы — две стихии — воем в атмосфере:
держитесь вместе, люди, звери,
не зла любовь, прорвемся на юга!

Любовь слепа.
Разлука прозорлива.
Но кто поверит в ее видения?

Луч робких встреч
и расставанья тени
на дне неутолимого залива памяти,
как драгоценный клад
известного кораблекрушения.

Еще одна вселенная погасла,
словно взгляд
младенца безымянного
до таинства крещения

…бабушкин Мозер, лысое папино кресло,
рассыпчатый короб из северных областей,
а на стене, очеса ублажая и чресла,
весь реквизит африканских страстей:
торсы и маски маститых вождей,
тройка тамтамов и калебасы, —
молчали без устали, до седьмого пота.
Молчать — самая черная в доме работа,
без права голоса и без гримасы.

Вот мой притершийся к быту дизайн,
кому-то — заоблачные в витринах цены
на безделушки заморские, лишенные тайн
и событий семейных, и сцены, и сцены…
А мне обиходные новые вещи
— зачем и почем?
Разве что рамочка с сургучом
для старого снимка, —
ведь он мне дорог,
где ты загорелый средь белых людей,
еще не эллин, не иудей,
и тебе — сорок.

Кто вы,
мои молочные братья и сестры,
от материнской оторванные груди?
Не похожие — как один —
на рафаэлевского младенца:
тощий пломбир и вафельных два полотенца.
Кто вы,
кормилицы, мамки молочные,
падкие на ходу прикорнуть?
И по жизни расстройства бы не случилось,
только млеко сплотилось,
густо светилось.
Моя детская кухня по адресу:
Млечный путь.
Там на млекопитательниц вечный спрос,
там деньги — лишние, небу некстати.
Среди дойных ударниц добрее звезд
моя наливная,
в пивной подавальщица Катя,
в пене кудряшек — дунь — и вся ее соль
ядреней на вкус и на вид крупнее.
Пивко небалованное! Через край!
И боль
побежала чужая —
моею.

Кто умирал на Соловьиной горе
под пологом певчего леса
при соловьях,
клокочущих на заре,
прирученных ручьями на дикой жаре
и чадами граждан Эфеса?
Плачьте, родные!
Но не скорбите.
Времени хватит и сил
звезды растить и просеивать в сите
всем, кто теперь на небесной орбите...

Их Сын Человеческий не воскресил.

Не воскресил Он и ту, что на паперть
вынесла нищим белую скатерть,
хлеба, маслин и вина,
ту, чья слеза отовсюду видна.

Живы ль еще на Соловьиной горе
птицы и гады, и калики перехожие,
кто умирал на вершине и в янтаре,
во сне, на лету и на своем одре,
как Мария,
Пресветлая Матерь Божия?

Моя мама и я — вдоль высокой воды,
вдоль холодной (до вскрика) водицы,
моя мама и я — мы две горьких вдовы,
неприглядных нелепых вдовицы.

Нам бы вплавь или вброд,
разевай шире рот,
плавниками табань спозаранку.

Черноперые рыбы —
на весну, на восход,
на блесну, на манок, на обманку.

А вода разлилась как египетский Нил,
и земля заходила под ней, и от страха
ближе, ближе, чем к телу рубаха.

— Я найду тебя скоро, Юраха!
— И тебя найду, Даниил!

Ищи-свищи эту будто бы виллу
на рогах, на куличках —
пропащий день!
Не там ли вымахала через силу
русской ели колючая тень?
Игольчатый воздух на кромке лета,
и разговоры все о конце света
или конце слова…
который из них скорей?

Ни антоновских яблок, ни темных аллей.
Пусто в парке принцессы Полины.
По-кошачьи кричали павлины,
и молчал соловей —
                                   не из глины.