Клеопатра не любила вишневого варенья.
Но утром ей некогда было готовить завтрак, поэтому она, морщась, глотала кисло-сладкие ягоды и запивала их чаем.
В троллейбусе никто не уступал... Кто-то даже дышал в шею вчерашним весельем, отчего у Клеопатры неприятно щекотало в носу.
На работу она приходила злая.
В обед бежала в магазин за углом, покупала горячую булку с повидлом и бродила по этажам, изредка смахивая с пальто крошки.
Всегда останавливалась в обувном отделе. Рассматривала изящные сапожки на тонкой блестящей шпильке.
У Клеопатры не было денег на сапожки. Только на еще одну булку и кофе.
Еще полдня проходило за компьютером. Иногда пронзительно взвизгивал телефон, заставляя Клеопатру вздрагивать.
"Все римляне — козлы!" — злилась про себя Клеопатра, стуча по клавишам.
Вечером она торопилась домой, включала телевизор и жарила картошку.
Звонил телефон.
— Юлий! Ну, наконец-то! Где ты пропадал?.. Война? Ну и что! Что, кроме тебя в Риме некому больше ею заняться? Почему ты?!. Ну и что, что император!.. Давай лучше вечером в кино сходим… Что значит "собрание сената"?!! Ну и сиди со своим Брутом!
Клеопатра бежала на кухню. Картошка подгорала. Кухня наполнялась дымом. Клеопатра закуривала, открывая форточку.
"Что б ты сдох! Собрание у него! Император хренов!" — думала Клеопатра и немножко плакала.
Трудно быть царицей. И кушать хочется.

Наполеон был маленьким.
Поэтому его не замечали.
Когда он разбил арабов, женщины понемногу начали обращать на него внимание. Они стали полагать, что он как мужчина — ого-го!
А Жозефина даже переехала к нему.
Когда он уезжал в Россию, она очень волновалась. Все приговаривала:
— Одевайся теплее. Там жуткие морозы. Это тебе не Париж!
Наполеон сердился и клал в чемодан только свитер да две белые парадные рубашки…
— Не задерживайся там, — шептала Жозефина и, наклоняясь, целовала маленькую лысеющую голову.
Потом долго стояла у окна, провожая Наполеона взглядом. Раз или два он оборачивался, поднимал правую руку, хмуря под козырьком кожаной кепки брови, и смотрел на Жозефину.
— Ишь, ты! Прям как генерал! — думала Жозефина и тяжело вздыхала.

Крупская плохо спала по ночам.
Владимир часто задерживался.
Говорил, что на партийных собраниях, а от самого несло дорогими духами и водкой.
Писал много вечерами.
Говорил, что письма другу Энгельсу, но зачем-то запирал их в стол.
"Женщина!" — кололо в сердце Надежду.
Она не была счастлива с Лениным. Он мучил ее своим невниманием и щемящим равнодушием. Ему было все равно: в бигуди ли она, в рваном ли халате или в праздничном платье. Он всегда забывал о дне ее рождения, а на восьмое марта неловко пихал в руку три гвоздики и холодно целовал в щеку.
"Ну, кому он еще нужен кроме меня и своего глупого пролетариата?! — терзалась Крупская. — Лысый, маленький и картавый! Ведь только я его, дура, и терплю. Вот возьму и брошу! Или еще хуже: уйду в секретарши к Сперанскому. Ленин же не переживет! Так ему, дураку, и надо!"
А ночью Крупской приснился жуткий сон: Владимир лежит в гробу как мумия, а кругом толпится народ. Разглядывает, шушукается… Люди идут и идут посмотреть на белого недвижимого Ленина…
Крупская очнулась. У нее перехватило дыхание. Она прижалась к спящему мужу.
— Володя… Володенька… — тихо позвала она.
Ленин пробурчал в ответ что-то невнятно-сонное и повернулся к ней спиной.
"Слава Богу, жив!" — пронеслось в голове Крупской, и в кромешной тьме спальни тихонечко заблестели два мокрых глаза.

Гитлер мечтал о подмосковной даче.
Он засыпал и просыпался с этой мыслью. Он видел себя склонившимся над огуречными грядками в белой мокрой майке и с красными плечами…
Он думал о подмосковной даче уже несколько лет. Осенью, зимой, весной…
По утрам тихо крался в ванную и долго разглядывал в зеркале свое лицо. Он мечтал увидеть на нем густую бороду, чтобы окончательно стать похожим на мирного философа… в белой мокрой майке… с красными плечами… над огуречными грядками…
В детстве Гитлер мечтал стать художником как Айвазовский или Куинджи. Но больше всего на свете он хотел быть похожим на своего отца-художника. Гитлер любил его без памяти, с восторженным щенячьим визгом, самозабвенно. Он ревновал его ко всему на свете. Даже к матери.
Но однажды мать не выдержала. Прогнала отца. За ложь, предательство, жадность, жестокость. И тогда Гитлер увидел совсем другого человека. Кумир и бог уходил со скандалом, выкрикивая в бешенстве все, что только может выкрикнуть обиженный человек.
Гитлер возненавидел не только живопись, но и художников.
А потом он возненавидел и всех остальных людей.
Это потому что у него не было дачи в Подмосковье.

— Ты не мужик! Пошел бы, морду ему набил! Вся фирма гудит, что у нас роман! А он — Дантес этот — гомик! Я-то знаю! — кричала Натали, переворачивая котлеты. Масло шлепалось на белые кафельные стены. А Пушкин продолжал пить пиво.
— Нет! Ну, ты посмотри на него! Совсем по-фигу!
—  Наташ… ну ты тоже скажешь… морду… мож, мне его на дуэль вызвать, как в девятнадцатом веке? — отозвался из комнаты Пушкин и сделал телевизор погромче.
— На дуэль! — ворвалась Натали в комнату с котлетным жаром. — Тебе все равно. А я так не могу... Знаешь как мне обидно!
Она ушла на кухню и заплакала.
Пушкин обнимал ее и гладил по голове, как маленькую ревущую девочку.
— Помнишь, в школе учили какой-то стих: "Я помню чудное мгновенье…". Весь день в голове крутится. Не знаешь, кто сочинил? — спросил он у икающей жены.
— Неа… ик… помню только что он… ик… вызвал на дуэль какого-то француза… ик… а тот его ранил… он умер… а она, его жена… осталась одна и долго плакала…
— Дурак! — улыбнувшись, сказал Пушкин.
— Дурак! — выдохнула Натали и еще раз щекотно всхлипнула Пушкину прямо в ухо…

Колумб в очередной раз поругался с кассиршей завода.
Стерва как-то мало дала.
По подсчетам Колумба зарплата должна была быть несколько выше.
"Вот… тудыть твою в канчель! — шипел он про себя. — Королевна усатая! Чтоб ты подавилась своими копейками!"
У Колумба даже руки задрожали от злобы. И чтобы не провоцировать развитие нервных заболеваний, он тут же отправился в "лекарственную лавку" под экзотическим названием "Индия".
Когда вышел в заповедный переулок, "Индии" на обычном месте не было… "Черте-что!" — присвистнул Колумб. Еще неделю назад он залечивал в "Индии" производственные раны, а теперь заветный ларек просто испарился.
Грустно озираясь по сторонам, Колумб свернул за угол и буквально уткнулся носом в блестящие витрины, за которыми гудели мужики и брякали бутылки и кружки.
Колумб поднял глаза и прочел вывеску: "А-ме-ри-ка".
"Ну и Бог с тобой, Индия!" — подумал он, и смело отворил дверь…

На пороге стояли свидетели Иеговы.
— Верите ли Вы в Бога? — спросила пожилая женщина с детскими глазами.
— Не знаю, — уклончиво ответил Христос и захлопнул дверь.
В одиннадцать позвонил брат-баптист и пригласил на проповедь.
В почтовом ящике лежал перевод Библии в свободной трактовке пятидесятников.
На работе все женщины взахлеб осуждали омолаживающий эффект поста и "считается ли грехом то, что я съела кусочек мяса, прияв его в темноте за хлеб?".
Вечером в автобусе старушка-соседка с заговорщицким видом всунула в руки Христа газетку и доверительно сообщила:
— Страшный суд грядет.
— Да вы что! — воскликнул Христос.
И пересел.