О Евгении Евтушенко написано, пожалуй, не меньше, чем написал он сам.
И все-таки несколько штрихов к его портрету.
В конце 1988 года двадцати четырех лет отроду я был стажером отдела литературы и искусства журнала “Огонек”. Коротичевского. Отдел был очень сильный. Заведующий - Олег Хлебников, сотрудники — Владимир Вигилянский, Андрей Чернов, Людмила Наточанная, Жора Елин, Миша Пекелис... Подвизались и мы с Илюшей Мильштейном. Я в основном рецензировал стихотворную почту, за что получал какие-то деньги, а Илюша писал мудрые литературоведческие статьи, которые, как правило, доводил до ума прекрасный человек Владимир Вигилянский, который теперь священник. Не удивительно.
Работали мы очень много, засиживались допоздна. Люди к нам в отдел приходили замечательно-интересные. Берестов и Сарнов, Рыбаков и Богуславская... Со многими я тогда познакомился.
А Евтушенко фактически работал у нас. Он вел рубрику “Муза двадцатого века”. Весь отдел ему помогал. Особенно Мильштейн.
Актерские способности знаменитого поэта меня поражали. Пример. Звонят Хлебникову. Трубку снимает Евтушенко.
В трубку говорят:
— Это Олег Никитович?
Евтушенко отвечает:
— Что Вы, что Вы! Это его помощник. Я сейчас за ним сбегаю, извините...
Ну, мы все хохочем.
Евтушенко все время придирался к моей одежде. Я тогда ходил в полосатых полувоенных штанах за 32 рубля. Хорошие, удобные штаны. На другие денег не было.
Евтушенко говорил:
— Если бы ты приехал в Штаты, тебя могли бы арестовать. Подумали бы, что ты милитарист.
Я отвечал:
— Когда поеду в Штаты — переоденусь.
Однажды вечером Евтушенко сказал:
— Ну, сегодня мы поработали хорошо. Поехали отдыхать.
Хлебников позвонил своей жене Анне Саед-Шах, Евтушенко — жене Маше.
Хлебников, Мильштейн и я влезли в евтушенковский “Мерседес” и поехали в ЦДЛ. Водителем у нас был поэт.
По дороге я спросил его:
— Евгений Александрович, в книжечках библиотечки “Огонька” указывается, в каких странах Вы побывали. Раньше шло только перечисление. В последнем сборничке перечисленных стран было шестьдесят две. А на сегодняшний момент?
— Восемьдесят пять! — гордо и не задумавшись ни на секунду, выпалил Евтушенко.
По дороге я рассказал, что до сих пор храню книжку “Куда ведет Хлестаковщина?” В ней Борис Панкин клеймит позором тридцатилетнего Евтушенко за интервью западным СМИ.
Поэт стал выпрашивать у меня эту книжку:
— У меня ее нет. Подари!
Я пообещал.
Приехали в ЦДЛ. Алла и Маша находились уже там. Евтушенко тут же заказал банкетный столик. Стали выпивать. Евгений Александрович произносил тосты за всех присутствующих. Очень много сказал добрых слов об Олеге Хлебникове, Илье Мильштейне. Сказал что-то и в мой адрес. Похвалил. По-моему, даже чересчур. Я смутился. Евтушенко перешел ко мне алаверды. Я промямлил что-то невразумительное. Типа того, как я счастлив быть в такой компании! А потом — не знаю, как у меня вырвалось!? — я вдруг ляпнул:
— Евгений Александрович, извините меня... Я Вас очень уважаю как человека, старшего товарища, фотографа, журналиста, путешественника, но считаю: все, что Вы написали после двадцати пяти лет в стихотворной форме, очень слабо. Во всяком случае, мне это не нравится. Искренности стало меньше, а политики больше. И вообще, все Ваши стихи можно пересказать прозой. А значит, это не стихи.
Возникла длительная, тревожная пауза.

 — Он плохо кончит! — только и сказал грустный Евтушенко.

Потом инцидент был как-то замят. Выпили мы тогда немало. И помирились. Стали говорить друг другу комплименты.

Неожиданно меня окликнула какая-то девушка. Оказалась — это моя знакомая, певица Х. Вид у нее был весьма раскованный. Откровенное декольте. Ярко накрашенные губы. Мы стали болтать. Евтушенко так и ходил вокруг нас. Пришлось их познакомить.
Потом Илюша Мильштейн стал долго и протяжно читать стихи Германа Плисецкого, чем привел в восторг и Евтушенко и всех остальных.
Во время банкета почему-то поднялся вопрос, еврей ли Евтушенко?
— Ни грамма еврейской крови у меня нет. Я — латыш. — просвятил нас поэт-интернационалист. — По отцу я - Гангнус, во время войны фамилию сменил, а вот брат мой родной (сводный) по отцу — еврей. И очень хороший человек. Как и его папа.
Под занавес сего мероприятия все мы целовались и обнимались. Евтушенко сказал мне:
— Ты мой друг. Теперь все новые года встречаем вместе!
Я чуть не прослезился. Меня приблизили!
Интересно Евгений Александрович расплатился.
- Плачу я! — гордо крикнул он. И полез в сумочку к своей очаровательной жене Маше.

Потом мы не виделись примерно полгода.
Я уже работал в газете “Семья” корреспондентом. И должен был брать интервью у Бориса Егоровича Панюкова, тогдашнего заместителя министра гражданской авиации. Я сидел, ждал в приемной, когда меня пригласят.
Вдруг вошел Евтушенко.
Я чуть ли не кинулся к своему знаменитому “другу”.
— А мы разве знакомы? — спросил поэт.
Он меня не узнал.

Евтушенко — гений. Во всяком случае, как человек. Всех людей, которых он встречал (встречает) на пути, он превращал (превращает) в друзей. Правда, в друзей в американском смысле слова.

Он родился 19 сентября 1911 года. 90 (!) лет назад. Его стихи высоко ценили Анна Ахматова и Андрей Белый. Он находился в хороших отношениях с Осипом Мандельштамом и Исааком Бабелем, знал Марину Цветаеву, дружил с Андреем Платоновым и Василием Гроссманом... В 1930 году его стихи напечатали в “Известиях” по рекомендации Максима Горького.
Долгое время он был одним из самых известных и активных советских поэтических переводчиков, переводивших национальную классическую поэзию. А потом на многие годы наступила для Семена Липкина пора безмолвия и отлучения от литературного процесса.
Почему?
Об этом более десяти лет назад я спросил самого поэта, когда готовил к публикации в газете “Московский комсомолец” одну из первых — горжусь! — после длительного и вынужденного забвения его стихотворных подборок.
— Дело в том, — ответил поэт. — Что мы, несколько советских литераторов, участвовали в рукописном альманахе “Метрополь”. За это самых молодых из нас, самых беззащитных — Евгения Попова и Виктора Ерофеева — исключили из членов Союза писателей. Я, Инна Лиснянская и еще несколько литераторов написали письмо в Союз писателей. Мы заявили, что если наших товарищей не восстановят в Союзе, то мы выйдем из него. Товарищей тогда не восстановили. И мы с Инной свое слово сдержали.
— А другие?
— ...Я никого не хочу винить. Это уважаемые люди. В конце концов, каждый поступает так, как ему велит его совесть.
— Сейчас Вы восстановлены в членах Союза, вышли Ваши многочисленные публикации и книги. Расскажите, пожалуйста, о том, как Вы начинали свой путь в литературе? Вы литератор по образованию?
— Я учился в Одессе (это моя Родина) в 5-й императорской гимназии, где, кстати сказать, раньше учился Валентин Катаев. С нами занимался замечательный преподаватель, ценитель и знаток поэзии Петр Иванович Подлипский. Он заметил мои стихи... А по образованию я - инженер. Так что постигал все сам, главным моим филологическим наставником была и есть КНИГА.
— Как Вы считаете, помогла ли Вам как автору оригинальных стихов многолетняя переводческая работа?
— Это палка о двух концах. За те восемь-десять лет, что я был отключен от переводческой работы, я написал собственных стихов больше, чем за всю свою жизнь. А с другой стороны, переводя, я изучал культуры других народов, философию мусульманства, индуизма, буддизма, освоил персидский язык. Конечно, приходилось переводить и муру, так уж складывалась жизнь. Но основные свои работы я делал с душой, любовью и, я бы сказал, с почтительностью к подлиннику.
Во время подготовки публикации стихов Липкина в “МК” и после (когда мы уже готовили к печати его подборку в “Огоньке”) мы нередко общались с Семеном Израилевичем. Этот выдающийся и, прямо скажем, немолодой поэт оказался поразительно галантным и несовременно внимательным человеком.
Порой доходило до курьезов. Помню, уезжал от него из Дома творчества в Переделкине — Семен Израилевич подал мне пальто... Я даже растерялся.
Однажды он позвонил мне днем, а я грешным дело спал. Разговаривала с поэтом моя матушка. Она спросила: “Может быть его разбудить?” Липкин — великий поэт и скромный, достойный человек — ответил: “Ну что Вы, что Вы, пусть отдыхает — я вечером перезвоню...” И действительно перезвонил.
Сегодня Семен Липкин — один из ярчайших поэтов России. И хотя в его творчестве, безусловно, сильны иудейские мотивы (он крещеный еврей, иудаист), он остается       выдающимся р у с с к и м поэтом. Поэтом, отразившем трагичность нашей истории, безумие кровавого двадцатого столетия. Позволю себе напомнить только одно его стихотворение. На мой взгляд, лучшее. Оно написано в 1967 году.

С Геннадием Николаевичем Айги меня познакомил в конце прошлого века, точнее, в декабре 1999 года, тамбовско-германский поэт Сергей Евгеньевич Бирюков. Я тогда начал издавать журнал “Футурум АРТ” и Бирюков в один из своих приездов в Москву взял меня с собой в гости к Айги. Я хотел пригласить к сотрудничеству и Геннадия Николаевича.
Народный поэт Чувашии, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, он жил (и живет) вместе со своей второй супругой Галей недалеко от подмосковной станции “Красный строитель”, в небольшой двухкомнатной, напрочь заваленной книгами квартирке. В кирпичной пятиэтажке.
Геннадий Николаевич оказался веселым, словоохотливым бородачом в валенках.
К журналу “Футурум АРТ” Айги отнесся с огромным вниманием и все время повторял — “футурум”, “футурум”. Геннадий Николаевич надарил мне уйму всевозможных книг (по футурологической тематике журнала), обещал всяческое содействие.
Речь зашла о поэзии. Я спросил у Айги, кого он считает лучшими современными поэтами.
Айги ответил, что во время советской власти не появилось ни одного.
— Но все-таки, наверное, Слуцкий, Глазков? — предположил Бирюков.
— Да, да, — конечно, — неожиданно быстро согласился Айги. — Володя Соколов еще, Ксения Некрасова, Твардовский. А вообще, мои поэты — это, конечно, Хлебников, Маяковский, Елена Гуро, Василиск Гнедов, Божидар...
Заговорили о “PR” в литературе, Геннадий Николаевич вспомнил книгу Эммы Герштейн, в которой показан неприглядный моральный облик Мандельштама.
— Ясно, что Мандельштам – не очень хороший человек, — заметил Айги, — но поэт первоклассный, против этого не попрешь. Ахматова поэтесса слабая, но она была блестящим имиджмейкером, которая умело внедряла в сознание мысль о двух гениях в русской поэзии — о Мандельштаме и ей самой.
Когда мы прощались, Геннадий Николаевич обнимал меня и Бирюкова и приговаривал: “Футурум, футурум”.

Более десяти лет назад автор этих заметок работал научным сотрудником Государственного музея Н.А.Островского, где тогда постоянно экспонировалась выставка “Люди корчагинской судьбы”. Тогда автор узнал судьбы многих удивительных наших соотечественников и иностранцев, которые, несмотря на тяжелейшие физические недуги, сумели не пасть духом, написать интересные картины, книги...  Скажу  честно,  зачастую восхищали  не  сами  произведения, а л и ч н о с т и, их создавшие. Но в искусстве нельзя делать скидки ни на болезни, ни на заслуги авторов. Искусство или есть, или его нет. И каким бы ни был заслуженным человек, если он написал бездарное произведение, его, к сожалению, так и нужно называть бездарным.

Геннадий Головатый, автор нескольких сборников стихов, инвалид первой группы с раннего детства, лишен радости движения. Но без всяких скидок, ни на йоту не покривив душой, про этого человека можно сказать, что он — настоящий поэт, творянин, самобытный художник-философ. Словом, это и про Головатого стихи загадочного Велимира Хлебникова:

В далеком 1963 году “Комсомольская правда” объявила Всесоюзный поэтический конкурс. Участвовало несколько десятков тысяч авторов. Первую премию получил Головатый.
Пожалуй, наиболее ярко творчество Головатого представлено в сборнике “Два мира — в мире”, вышедшем в издательстве “Современник” в 1987 году. Название книги выбрано чрезвычайно точно. Оно — квинтэссенция сборника. Эта книга восьмистиший (где первая строфа, как правило, — теза, а вторая — антитеза) показывает сложный противоречивый мир, в котором соседствуют “две зари, два полюса, два пола...”
Но Головатый в своих восьмистишиях дает не только тезу и антитезу, он делает и общечеловеческие, философские заключения, вырываясь из суровых тисков строгой поэтической формы. “И так во всем — две стороны медали иль две руки... Объятие — одно!” Так заканчивается одно из стихотворений. “Объятие — одно!” Это главное. Это образное выражение еще раз напоминает о том, что все мы, люди, согласно не только Ганди, но и новейшим выводам ученых, — братья, что если ты ненавидишь кого-либо — ты ненавидишь себя.
Стихи Головатого — это способ постижения действительности, это, конечно, разговор с самим собой, но мне, читателю, этот разговор интересен. Это поэзия мысли. Пронзительно стихотворение “Женщина”, подчеркивающее парадоксальность человеческого сознания.

Не может не восхищать человеческая, восходящая к глубоким философским корням позиция автора, которую он выразил строчками из другого своего стихотворения “Видно, и я — не твоя судьба. Может, хоть этим — тебе повезет?”
Автор понимает, что подлинное счастье приходит к человеку лишь тогда, когда оно приходит к другому — близкому! — человеку. Другого пути нет.

Безусловно, представляет интерес Геннадий Головатый и как художник. Его картины, графические листы, как и стихи, тоже содержат в себе колоссальную смысловую нагрузку. Это картины - размышления, картины - символы.

Все творчество Геннадия Головатого — это высокое свидетельство того, что подлинно талантливый человек обретет себя всегда, в какие бы трудные условия не поставила его жизнь.
Эти заметки я бы хотел закончить замечательным, на мой взгляд, стихотворением Геннадия Головатого, которое принесло ему звание лауреата Всесоюзного конкурса, объявленного “Комсомольской правдой”.

Андрей Макаревич — гениальный человек. Он умудряется быть всюду. Настроишься на радиоволну — “Машина времени” справедливо увещевает, что “не стоит прогибаться под изменчивый мир — однажды он прогнется под нас”, зайдешь в книжный магазин — на прилавке пухленькая брошюра “Все очень просто”, в которой Андрей Вадимович предстает как дотошный мемуарист и автор поэтических текстов, включишь телевизор, так опять-таки без Макаревича не обойтись, он — и главный повар страны (передача “Смак”), и задушевный собеседник (“Абажур”), и т.д.
И — бесконечные гастроли, и работа в качестве художника-оформителя, и многое-многое другое. Как говорится, жизнь удалась. Все что сделано — обнародовано.

Строки эти написаны Макаревичем в 1983. Давненько. Но актуальности своей, как видим, не потеряли.

В самом деле, диапазон дарований А.Макаревича поражает. И, прежде всего, на мой субъективный взгляд, его талант проявился в менеджменте. Андрей Вадимович оказался прирожденным руководителем, говоря современным языком, бизнесменом. Согласитесь, даже один тот факт, что Макаревич тридцать лет руководит популярным ансамблем, пройдя вместе с ним и огонь, и воду, и медные трубы, заслуживает уважения.

Однако, когда Макаревича называют поэтом, с этим хочется поспорить. В 1994 году вышла его книга “Все очень просто”. В ней опубликованы, в частности, и поэтические тексты Андрея Вадимовича.
Они, безусловно, заслуживают внимания. Макаревич, оказывается, мастер “новаторских” рифм.

Иногда Андрей Вадимович делает и вовсе сенсационные открытия!

Выходит, что гитара и цветы — это песни. А что, любопытный образ!
Но, конечно, главное для Макаревича — не стихи. Он войдет в историю как выдающийся организатор, умеющий делать деньги на всем.

Живет в Париже Толстый. Бывший советский. Теперь заграничный. Настоящее имя — Владимир Котляров. Толстый — персонаж любопытный; актер, издатель. Выпускает забавный альманах “Мулета”. “Мулета” — это смесь порнографии, эротики, ненормативной лексики, так называемых авангардных стихов и прозы. Интересная смесь, имеющая, разумеется, право на существование, как и все, что есть в этом мире. Но скучноватая. В московских переходах продаются издания — в этом смысле — поинтересней.
Недавно “Мулета” стала выходить и в Москве. Нужно отдать Толстому должное - он себе не изменил. Опять опубликовал “крутых” авторов, видимо, наиболее близких его душе. Приведу несколько цитат.
Наталия Медведева (Париж)
“Остия-75”
“ Не пи...ди ты, блядь! Откуда у тебя на х... мандавошки?..”
Виктор Тупицын (Нью-Йорк) “Толстый: его друзья и враги”:
“Ревность х... (сокращено на сей раз мной. — Е.С.) нивелируется другим путем в процессе соития. ...Подобное “переименование” целки в “нецелку” — временный триумф х... над ж...” И т.д.
А в Москве живет Медведев. Феликс. Тоже очень любопытный деятель. Специалист по культуре русского зарубежья. Его статьи и интервью печатаются во многих изданиях. Недавно трудолюбивый журналист опубликовал в газете “Вечерний клуб” заметку “Толстый в Москве, и в галстуке от Кардена”.
Вот что пишет Медведев об издателе “Мулеты”, именуя его также “знаменитым французским актером”: “Я мало встречал людей таких чистых, таких благородных (а, может быть, Толстый вообще святой? — Е.С.) За внешней маской кровожадности, “скандалиоза” и “драчизма” скрывается тонкая интеллигентность. Настоящая русская, вчерашняя. Во многом уже недоступная”.
Соотнесите теперь все сказанное Медведевым с тем, что печатает Толстый в своем альманахе.
Все это было бы смешно, если не было бы грустно.

Видел я кое-что на этой земле, но скажу, как на духу — более контрастного и загадочного города, чем наша белокаменно-блочная столица не встречал. Здесь возможно все, даже чудеса.
Существуют еще чинные благообразные старушки, которые сдают комнаты приличным людям за сто рублей в месяц. Не перевелись нищие мечтатели-художники и концептуалисты-философы, творящие свои теории исключительно ради собственного удовольствия. И, как ни странно, не все самородки-изобретатели успели перебраться за кордон...
В 1992 году я познакомился с одним таким “чудиком” (в самом благородном смысле этого слова). Знакомьтесь, Владимир Владимирович Куманин.
Потомственный изобретатель, ныне пенсионер. Долгие годы работал в закрытой системе авиапрома, был ведущим инженером. Сделал десятки разных авиационных открытий, по большей части секретных. У него дома хранится много всевозможных грамот (одну из них вручил Владимиру Владимировичу сам маршал Буденный) и авторских свидетельств.
Одно из свидетельств он получил за изобретение “способа спуска грузов на парашюте” (что за “способ” такой хитрый — одному Куманину известно).
Есть, впрочем, и нечто более знакомое широкой публике. Помните фильм Марка Захарова “Убить дракона”? Там чудище такое огнедышащее по небу летало и пугало несчастных людей. Так вот, сконструировал и смастерил кинодракона именно Куманин.
Если Вы думаете, что, уйдя на заслуженный отдых, Владимир Владимирович угомонился, то ошибаетесь.
В редакцию журнала “Столица”, где я тогда работал, Куманин пришел с просьбой помочь найти спонсоров для производства диковинной штуковины, которая называется орнитоптер.
— Что же это за орнитоптер такой? — спросил я тогда Владимира Владимировича.
— Орнитоптер, — ответил изобретатель. — аппарат, который летает безо всяких пропеллеров и турбин. Крылышками машет, как птичка Божия. Летает на сжатом газе. Но планирую скоро перевести орнитоптер на бензин. Микромодель уже опробована. Летает без проблем.
— А для чего нужна машина?
— Орнитоптер — машина полезная и удобная. Во-первых, очень компактная. Во-вторых, разборная — в любом сарайчике уместится. А летать сможет в течение часа на небольшие расстояния — до тридцати пяти километров. Для сельских врачей, агрономов, фермеров — в самый раз.
Мы тогда в журнале прониклись идеей помочь Куманину. Я написал о нем статью. Ее опубликовали. Мы пытались найти спонсоров. Но, увы, ничего не получилось.
Интересно, а, может быть, все-таки уже летает где-нибудь куманинский орнитоптер? Очень бы этого хотелось.