Книга стихов Натальи Рожковой «Тем, кто по-русски видит сны» — не первое издание для автора, даже не первая солидная публикация. У нее выходило четыре поэтических сборника и множество подборок. За свою поэтическую деятельность Наталья Рожкова удостоена премии «Традиция» и премии имени С. Есенина, за литературоведческую — премии «Словесность». Перечисление этих регалий в краткой вводной аннотации к новой книге не только знакомит читателя с основными вехами творчества автора, но и характеризует его поэтический облик, избранную стезю в российской литературе. Заголовки книг, в особенности поэтических, бывают разного происхождения и значения. Иные берутся из ниоткуда, словно из потенциальной пустоты, для красного словца. Иные находятся в вопиющем противоречии с содержимым книги и призваны, как догадывается охотник до загадок, «оттенить» смысл. Иные затеваются ради чистого благозвучия, иные — ради честной и скучноватой информативности. Иные же «выдыхаются» самими стихами. Название «Тем, кто по-русски видит сны» — явно из таких. Стихотворения, составившие новую книгу Натальи Рожковой, потаенно и грозно бурля собственной пугающей жизнью, вытолкнули на поверхность слова про «русскость» и про «сны» — два главных аспекта ее творчества.
Прочитав стихи Натальи Рожковой, поймала себя на крамольной мысли: хорошо, что эта книга такая небольшая по объему!.. Она слишком серьезна и тяжела. Одно из первых стихотворений в ней — мрачное, почти эсхатологическое предчувствие:
«Да, все кончается до срока…/ Над бедной родиной моей / Самозабвенно и жестоко / Поет последний соловей. / Его заслушаемся трелью / И в ожидании зимы / Одной укроемся шинелью, / Той, из которой вышли мы».
Удивительно, как может трансформироваться весенняя картинка, идиллически украшенная пением соловья, какой мучительный смысл — ожидания зимы, предчувствия конца, до которого сплошь грусть и прозябание «маленького человечка» — в нее вкладывает поэтесса!.. Это стихотворение — словно эпиграф к сборнику. Им задается минорный лад всей книги:
«Как уголь, черны за окном дерева / И миг до падения мира».
«День был мимолетным и бесследным, / Мы не попрощались даже с ним, / Но за то, что он не стал последним, / Господи, тебя благодарим!».
«И отчего-то становится больно на вздохе, / Светлой весною на черных обломках эпохи».
Лад, над которым не властны даже лучезарные воспоминания детства:
«Я в детстве почти не летала во сне, / Мне чаще падение снилось».
А вот и сон, не исцеляющий, не живительный:
«О, как понятен русский сон / На коечке в приюте!».
Книга «Тем, кто по-русски видит сны» — русская до мозга своего черного буквенного скелета. Во-первых, автор сознательно придерживается классической линии русского стихосложения. В лексическом и образном «арсенале» Натальи Рожковой — благородно-простые технические приемы: полные рифмы с перекрестной либо парной рифмовкой, классический, прямо как из учебника, рисунок пяти основных стихотворных размеров (от хорея до амфибрахия), есть даже рифма «морозы — розу». На семь десятков стихов — не более десятка примеров свободных форм: верлибров, белых стихов и одно «подражание китайскому». Во-вторых, Наталья Рожкова настойчиво демонстрирует свою идейную и художественную связь с предшествующей русской литературой. Мы уже отметили, что она подчеркивает: мол, вышла из той самой шинели. На протяжении всей книги Наталья Рожкова также ведет с поэтами прошлых лет перекличку. То подражая их голосам: например, безвестному автору «Слова о полку Игореве» — «О Русь, ты уже за холмом, / О жизнь, ты, как воздух, легка…» или Осипу Мандельштаму — «Я выпью с тобой, и сама / За тающий снег на ресницах… В империи снова — зима».
То откровенно адресуясь к ним:
«Памяти Ю. П. Кузнецова»: «Ты пил из черепа отца».
«Посвящение дымке» с эпиграфом из Есенина «Гой ты, Русь моя родная»: «Гой ты, рысь моя шальная, кошка серая моя!»
«Пушкин»: «И нынешний поэт, / Свою предвидя малость, / Прошепчет: «Счастья нет, / И воли не осталось».
«Николай Рубцов»: «Но впереди крещенские морозы».
«Посвящение Николаю Тряпкину»: «И в слезах от свечи / голубиные очи его».
То — воздавая должное отечественной песенной культуре:
«…газетный славный птах», «если завтра война» (эпиграф к новой песне старого содержания) и даже «потому что мы рвемся на Запад».
Единственное «иноплеменное» лицо в этом некрополе (ни к одному ныне живущему поэту Наталья Рожкова не обращается — случайно или нарочно? — зато лица покойников выглядят в ее интерпретации, точно лики икон) — Эмили Дикинсон. Но даже не «иконостас» великих русских поэтов, объединенных трагическими судьбами, сообщает книге стихов Натальи Рожковой «русский дух». Главный фактор «русскости» этой книги — скорбное и трагическое мироощущение, непреходящее уныние (между прочим, Православная церковь учит, что это великий грех, но русские люди, христиане, носят в себе тоску и уныние, как одиннадцатую заповедь — таково неизбывное свойство русского характера). Может быть, уныние диктуется нам извне? Есть очень много причин жителям России во все века, пока она стоит, бояться и скорбеть, и Наталья Рожкова не преминула их перечислить:
«А сын под разорванной шторой лежит, / Для чьей-то забавы убитый».
«Пустые бутылки стоят, как солдаты, / Из рук от усталости падает кисть».
«Тем, кто по-русски видит сны, / Опять дорога снится».
«Или да, или нет! Я, как ты, не вернусь. / Мне на счастье подарено горе».
«Пусть от Кушки до Игарки / Он крутой прочертит след, / Где пускают на цигарки / Батьки-идола портрет».
«Дышит травкой изысканной в спину Восток, / Потому что мы рвемся на Запад».
«Если завтра придется и мне воевать…».
А может быть, оно внутри нашего противоречивого народа, как утверждают русские философы? Более всего созвучна поэзии «визитной карточки» Натальи Рожковой «философия случая» выдающегося мыслителя и писателя Александра Герцена. Юный и дерзкий Герцен требовал от личности «нравственной независимости», считая ее такой же непреложной истиной и действительностью для души, как зависимость от среды для тела, ибо «мы не сыщем гавани иначе, как в нас самих, в сознании нашей беспредельной (!) свободы, нашей самодержавной независимости...». Однако, старея и подвергаясь все новым ударам судьбы, теряя одного за другим близких, постепенно развенчивая бессилием перед судьбой все вольнолюбивые мечты юности, Герцен осознал, что шаткость всего святейшего и лучшего в жизни может свести с ума. В «Былом и думах» он подытожил сии нелицеприятные озарения: «…нас сердит нелепость факта... как будто кто-то обещал, что все в мире будет изящно, справедливо и идти как по маслу. Довольно мы удивлялись отвлеченной премудрости природы и исторического развития; пора догадаться, что в природе и истории много случайного, глупого, неудавшегося, спутанного». Начатое Герценом описание противоречия между Абсолютом внешним и Абсолютом в самом человеке стало общей основой для философских построений всех последующих русских мыслителей, в том числе и таких глыб, как Фёдор Достоевский и Владимир Соловьев… Но сейчас мы говорим не столько об антагонистичной русской философии, сколько о том, что стихи Натальи Рожковой словно иллюстрируют случайность стихийного бедствия. Мой собственный русский дух настраивается на волну, заданную Натальей Рожковой. Я ее понимаю, откликаюсь ее боли, страху, вечной готовности к битве (непременно последней!) за непонятную, но священную идею, я чувствую и мыслю, как она… Однако вместе с тем вижу, что поэзии болевые и кричащие интонации порой вредят. Легко сформировать своими стихами ауру страдания, требующую сопереживания; трудно оспорить имманентную скорбность бытия; но настоящая поэзия, по моему глубокому убеждению, не имеет права идти только легким путем. Ценнее — найти выход из подавленного состояния, не стоять вечно с оружием наготове против целого мира.
Наконец, негативное восприятие мира и соответствующее изложение его в стихах порой подводит Наталью Рожкову, рождая неловкие строки:
«Хорошо бы проснуться и знать, / что никто не подложит подлянки…» — не правда ли, «уличное» выражение царапает своей чужеродностью в горько-лирическом стихотворении?
«Здесь монархов взлетали куски, караул караулить устал» — физиологичность образа вызывает отчетливое «бр-р!».
И удивительно, что в одном из немногих оптимистичных стихотворений — о снегире — явный диссонанс в образах:
«Он сидит в бордовой блузе, / фраком стянуты бока, / словно роза на картузе / гармониста-остряка».
Блуза, картуз с розой и фрак — понятия из разных миров и разных зрительных систем, а Наталья Рожкова — поэт очень чуткий. Ее умение работать со словом иногда опасно, ибо способно породить депрессию, сломить внутреннюю волю человека. Глупо советовать поэту, давно нашедшего себя, исполниться оптимизма. Но, так как в природе и истории много случайного, возможно, какой-то добрый случай изменит вектор поэзии Натальи Рожковой?..

Новый роман Лидии Скрябиной оказался настолько неожиданным для писательницы, чье имя у читающей публики ранее ассоциировалось в основном с «препарацией» гламурного образа жизни и мышления («Моль для гламура», «Клетка»), что от книги «Дневник ее соглядатая» аудитория испытала небольшой культурный шок. Еще бы — ведь роман трактует историю северо-кавказских войн и конфликтов с Россией! На соприкосновение с этой взрывоопасной (увы, не фигурально, а буквально!) темой дерзнет не каждый писатель.
Пожалуй, хронологически последняя значительная как содержательно, так и художественно, российская книга о кавказских войнах — «Асан» Владимира Маканина. И то было бы ошибкой сказать, что «Асан» безупречен и расставляет все точки над «i» в раскрытии кавказской темы русской литературой. «Асан» — вещь спорная, одиозная, во многом провокативная. Помнится, издание «Асана» в серии «Лауреаты литературных премий» предварялось горделивой заявкой: «Классик современной русской литературы Владимир Маканин «закрывает» чеченский вопрос своим новым романом». Но критика и читатели не хотели этого признавать и вели нескончаемые дискуссии, едва не переходящие в баталии, вокруг «Асана». Мне тоже кажется, что после «Асана» наступила пора продолжать и развивать в литературе тему чеченской войны, при этом избавившись от ряда условностей (как стереотипов мышления, так и литературных штампов). Видимо, и сам Владимир Маканин согласен, что за «Асаном» должны последовать иные книги о Кавказе. Он благословил роман «Дневник ее соглядатая» напутствием на обложке: «…Жизнь глазами женщины — это само по себе прекрасно. Автор не оправдывает мужчин, но и не утешает»!..  А Михаил Веллер в таком же напутствии подчеркнул, что новая книга Лидии Скрябиной «дает удивительно верное представление о самых ярких и трагических временах бурной революционной эпохи на уже не российском и еще не советском Кавказе».
Владимир Маканин зрит в корень — повествование в романе «Дневник ее соглядатая» ведется от лица или «глазами» сразу трех женщин. Девушки из зажиточной казачьей семьи, ее пожилой матери и юной, взбалмошной, симпатичной Аллы, главной читательницы записок, оставленных казачкой. Пусть красивое и редкое слово «соглядатай» своим мужским родом никого не обманывает — в романе такового персонажа нет. Если только не считать одушевленным рассказчиком сам дневник, начатый в 1915 году уроженкой Владикавказа, прошедший с этой женщиной все круги ада революции, гражданской войны, репрессий, плановых чисток, круги, скорбь в которых приумножалась теми самыми «межнациональными конфликтами на Северном Кавказе», и доставшийся, в конце концов, ее неродной правнучке. Дневник пронизан любовью к Кавказу, который героиня — автор записок — считает своей родиной и страдает вдали от него. Но, по замыслу Лидии Скрябиной, дневник — не действующее лицо, а носитель информации, звено, связующее в плотную ткань все эпизоды и сюжетные линии романа. Он олицетворяет некую абстрактную истину, не зависящую от субъектов и лишенную эмоций, равно как и оценочных категорий. Женщина, писавшая его, любит свою малую родину, но ничего плохого о ней не скрывает и никого скверного не обеляет. Дурное или хорошее, ужасающее или трогательное, грустное или веселое ложится на страницы, — дневнику все равно, бумага не краснеет от стыда, не бледнеет от страха, не набухает слезами…
К трем рассказчицам-персонажам можно добавить четвертую, главную Шахерезаду — саму писательницу. Но автор в «Дневнике ее соглядатая» не занимает диспозицию, что типична для так называемой «женской» прозы — позицию сопереживания и активного сострадания одной из сторон. На творение рук своих Лидия Скрябина смотрит не «глазами женщины», а с позиции стороннего, но заинтересованного наблюдателя. Ее, пожалуй, уместно сравнить с естествоиспытателем, следящим в микроскоп за биологическим процессом в иной жизни. Что не мешает креатурам писательницы быть стопроцентными женщинами. Причем, как и в официальной российской статистике, женщин в романе «Дневник ее соглядатая» численно больше, чем мужчин — да и тех, как заметил Владимир Маканин, впору «оправдывать» либо «утешать». Эмоциональные переживания сознательно уведены писательницей в самую глубь повествования. Но, признаться, «война полов» и гендерный дисбаланс (дефицит нормальных мужиков, по-русски сказать) в нашей стране — вовсе не «стержень» романа. Эти неглавные темы «тянут» максимум на мимолетно затронутые — для оживления фона! — струны. Что, на мой взгляд, шаг вперед для Лидии Скрябиной.
Стержнем романа является уже неоднократно упомянутый дневник, в котором, попутно с мелкими «девчачьими» событиями, составляющими жизнь гимназистки Антонины, содержатся и описания крупнейших социальных потрясений. Также девица Антонина излагает свое мнение и свое видение коренных жителей Северного Кавказа. Дневник этот фактически подлинный, у него имеется прообраз — другой дневник, семейная реликвия писательницы. Лакуны в тексте исторического источника личного происхождения заполнены сведениями, почерпнутыми в государственных архивах разных городов, а данные про судьбу города Владикавказа — в трудах разных историков, в том числе и местных. Иными словами, роман Лидии Скрябиной претендует на историзм в двух толкованиях этого термина. Научный принцип историзма подразумевает рассмотрение мира и социально-культурных явлений в динамике их изменения, становления во времени, а также анализ объектов исследования в связи с конкретно-историческими условиями их существования. В искусстве (чаще всего в архитектуре) историзмом называется стиль, основанный на смешении элементов ранее доминировавших стилей (второе название этого стиля — эклектика). Если дерзко экстраполировать этот подход на литературу, то получим художественное произведение, в котором данные, почерпнутые из исторических источников, и литературно-публицистические стереотипы отражения определенной темы сочетаются с допущениями лично авторского «изобретения». Так строится подавляющее большинство исторических романов. Литературная канва в них становится средством «нескучной» подачи фактического материала. Особую ценность книге Лидии Скрябиной придает то, что в ее основе лежат малоизученные исторические источники. Апелляции к ним также многоуровневые — например, в дневнике Антонины упоминаются собственноручные заметки ее деда, священника-расстриги, об истории Кавказа и ментальности его жителей…
После первого прочтения «Дневника ее соглядатая», честно сказать, я какое-то время мучилась ощущением того, что книга вышла неполиткорректной. Как воспринимать такие, например, строки: «С тех пор, как грузинское царство, властвовавшее прежде над горами, пало, всякое право и порядок исчезли с Кавказа. Местные племена разделились на охотников и добычу. Приученные с детства к ловле людей, горцы так сроднились с этим ремеслом, что перенесли его и в собственные ущелья…», «Завоевывая христианские земли, магометане по тарикату должны вырезать всех непокорных», «От свирепого ингушского ‟Вурро!” у нас сердце обрывалось даже в подполе» и так далее. На первый взгляд, книга порождает какой-то негатив по отношению к горцам — видимо, повинуясь такому первому импульсу, некоторые пользователи ЖЖ создали порицательный резонанс роману Лидии Скрябиной, признались, что их, как горцев и мусульман, роман задевает…
Но любую книгу следует читать внимательно — а иначе лучше и не читать!.. После второго прочтения мне стало очевидно, что автор нигде не высказывает собственного мнения о кавказской проблеме, а только суммирует существующие мнения. Точнее сказать, мнение Лидии Скрябиной, как я его понимаю, состоит в том, что в проблеме Кавказа следует разбираться всесторонне. Для того она и собирает в своем романе факты, мифы, легенды и их более поздние осмысления в единое целое. Все оценки даются лишь устами героев романа. При этом писательница не щадит никого. Скажем, когда речь идет об эпохе великой послереволюционной смуты, к соотечественникам Лидия Скрябина (устами Антонины) так же строга, как и к «инородцам»: «Ингуши, …» сговорившись с Красной Армией», полностью вырезали прилегавшие к Владикавказу казачьи станицы и хутора», «Пока ингуши грабили осетинские кварталы, красноармейцы хватали горожан без разбору и расстреливали за госпитальным кладбищем. Хоронить убитых не разрешали». Потому что в гражданской войне нет стопроцентно правых, стопроцентно безвинных и стопроцентно нейтральных; потому что гражданская война — самое страшное общественное бедствие, кровавой порукой повязаны все. А когда действие перекидывается на сто лет вперед, Лидия Скрябина не оправдывает ни черкеса-миллионера, вздумавшего мстить любовнице, ни балованную представительницу «золотой молодежи», затеявшую решить свою личную проблему с помощью этого почти что олигарха… Мне, как читателю и критику, импонирует отстраненный, свысока, взгляд автора на собственную креатуру.
Кавказская тема — сегодняшний «жупел» для политологии, социологии, внешней и внутренней политики России. Но деятельность высших эшелонов власти и чрезмерно «высоколобые» изыскания ученых с мировыми именами далеки от рядового гражданина. Для обывателя кавказская проблема доходит в первую очередь в виде публицистики либо информационных публикаций в СМИ. Скажем, широко известны очерки историка и талантливого публициста Якова Гордина о происходящих на Кавказе общественных процессах (например, «Черкесия — «Кавказская Атлантида»», «Звезда», № 12, 2007). Гордин анализирует, насколько «репрессированные» в советское время народы Северного Кавказа восстановлены в своих правах в составе Российской Федерации. «Чеченцы, ингуши, карачаевцы, балкарцы и другие народы благодаря государственной программе субсидирования смогли вернуться на свою историческую территорию и существуют сегодня как единые этносы» — утверждает Гордин. На очереди — черкесский народ, старающийся правовым путем добиться признания геноцида черкесов со стороны Российского государства в девятнадцатом веке. В истории любой империи сыщутся страницы покорения государства государством, и желательно их фиксировать с максимальной честностью и беспристрастностью.
Чисто художественное преломление этой темы встречается реже. Серьезную историческую прозу писать сложно. Она должна состоять из «базиса» — фактического материала — и «надстройки» — элементов художественного вымысла, гармонично соотносящихся с базисом. Поэтому в ней недопустимо фантазировать, как и принимать чью-либо сторону. К счастью, объективные трудности написания отпугивают не всех авторов, и в российской литературе продолжает складываться «кавказский блок», начатый А. Пушкиным, М. Лермонтовым, Л. Толстым. Характерно, что название произведения «Кавказский пленник» красной нитью проходит через всю русскую литературу, не останавливаясь даже на Андрее Битове…
Яков Гордин цитирует историка литературы Алексея Веселовского (1843 — 1918): «Поразительная особенность Кавказа, которую можно было бы назвать бессмертием народной памяти или поэтическим консерватизмом, — умение в течение тысячелетий сберегать то, что некогда поразило народный ум или воображение, и… неприкосновенно передавать позднейшему потомству, ставит теперь лицом к лицу в мировой литературе обе эти противоположности…». Мне представляется, что роман Лидии Скрябиной «Дневник ее соглядатая» — из тех, что также ставит лицом к лицу в литературе две немыслимые уже друг без друга «противоположности»: Кавказ и Россию. И на поверку выходит, что противостояния нет, есть общая история, без знания которой будущее темно.