Как тяжко с нами господину Богу
во все века, в любые времена...
Я ощущаю смутную тревогу —
а, впрочем, слишком ясная она.

Принадлежу к натуре уходящей —
киношный термин, суетные дни...
О, смерть моя, не будь столь работящей!
Ну поленись, помедли, отдохни!!

И не волнуйся — я сыграю в ящик.
И оборву болезненный свой стих...
А ты, моя любимая, почаще
поотражайся в радужках моих.

Стих, словно рыба, выхваченная из моря,
дышит, бьется.
Стих — словно женщина, выбежавшая из моря,
стесняется своих слишком красивых ног.

Мы забрались в такие глуби,
что стало тяжело дышать.
Мы так давно друг друга любим,
что начинаем уставать.
И что-то там, в душе, сточилось,
прогнулось, перенапряглось.
И пониманье истончилось.
Любви проскальзывает ось.
Молчим, киваем и шуткуем.
Уныло смотрим, мудро врем...
Мы лжем! А, значит, существуем.
А будем лживы — не помрем.
И не страшны уже утраты...
И начинаем понимать,
что всё! — любить уж поздновато...
Но что не поздно умирать.

Слышу, слышу Божьи клавиши —
малой птахи разворот…
Соловей поет на кладбище.
Он не знает, где поет.

Свищет, булькает — не кушает.
Трель за трелью до зари.
И его могилы слушают,
ну и те, кто там — внутри.

Пой, соловушка прекрасный,
подгулявший горлопан.
Голос твой безумный, страстный
от любых врачует ран.

Пой!.. Вопи!.. Гроба пусть треснут.
Голос так силен и мил!
Может, мертвые воскреснут
и восстанут из могил?

Над кладбищенскими безднами
реет счастье… Вот и пусть!
Я-то сам своими песнями
навожу тоску и грусть.