Это один из возможных способов сочинять это стихотворение,
любой возможный читатель может обратиться к одному из возможных способов читать это стихотворение,

это (первое + второе — предпосылки настоящего силлогизма) означает,
что настоящее стихотворение содержит несколько стихотворений,
некоторые из них очень разнятся от всех остальных,
в свою очередь имея способность размножаться спорами
                                                                                  какой-нибудь метафоры,
или как корневище ландыша или имбиря,
или в подвалах текста
как корневище какого-нибудь растения из духа философии,

таким образом, этот способ, из целого множества возможных способов
                                                                        сочинения стихотворения
не может примирить меня с самим собой,

этот способ, из целого множества возможных способов понимания
                                               стихотворения (этого стихотворения)
не может примирить тебя с самим собой, читатель мой,
и вот стихотворение продолжается, даже без того,
                                                           чтобы я его когда-нибудь начал,
и как будто стихотворение продолжается, даже после того, как было закончено навсегда точкой, поставленной Самим Богом.^*
Он — Читатель и Создатель всех способов сочинительства,
                                                                                              писательства...
___________________________________

Существует музыка, которая побуждает меня думать неопределенно
о будущем,
более
или менее
далеком.

Существует музыка, которая побуждает меня чувствовать
непосредственно и ясно
будущее:

Бетховен —
           Похоронный марш на смерть героя...

На фоне черной горы —
березы — словно вертикальная клавиатура
сюрреалистического пианино.
Наверное,
шаря в кронах деревьев,
между птичьих гнезд,
в вышине стволов,
пальцы Бога ищут клавиши для трезвучия «до мажор».

Остановив галоп,
прыжком с коня
вошел он в дом к любимой.

Жаждущий,
загнанный конь,
в мыле
на углу дома
пьет из бочки, полной дождевой водой.

Спустя время,
влюбленный всадник выйдет из дома,
из той же бочки бросит горсти воды
себе на разгоряченные лицо и грудь.

...Но какой был бы тот чай,
из незабудки?..

Мог бы помочь?..

Википедия ничего не говорит об этом...

А может, ядовитый?..

Например,
ацтеки говорят
Тлауйскальпантекутли
то есть — владыка звезды рассвета...

А какое твое имя?
Возможно, у тебя нет имени,
так что,
если желаешь,
можешь носить это, почти ацтекское, имя:
Акакоетвоеимя.

Иногда мне приходит в голову странная мысль,
которая вообще могла бы быть просто обыденным чувством,
или возможна обратная рокировка: мысль — чувство,
когда какое-нибудь совсем чудное чувство
представляет собой ничто иное, как вполне тривиальную мысль.

(Например, мысль вложенная в E = πρ²,
может явиться тебе в легком ностальгическом трепете,
похожем на тот, который навевает музыка из фильма «Титаник»,
а теорема Пифагора a² +b² = с²
может растрогать тебя, как в финале индийского фильма,
в обоих случаях, как будто осознавая ясно, как будто
E = πρ² и a² +b² = с²
это нечто, что оседает из разума
и декантируется в душе,
почти клип, похожий на Deus ex machina,
можно так сказать...

А в обратной рокировке,
когда чувство превращается в мысль,
может случиться, что веяние боли и недоумения,
которые охватывают вас в финале какой-нибудь пьесы Шекспира,
проявится не только в форме, но и в формуле 08Х18Г8Н2Т,
которое ничто иное, как формула стали,
а острое волнение в финале «Ромео и Джульетты» могло бы иметь
                                                                                 химическую структуру
какого-нибудь яда,
который, кстати,
мог бы именоваться формулой поцелуя смерти...)

Вкратце:
в нас может возникнуть гибрид — мыслечувство,
когда соединяются взаимозаменяемо
осознанное содержание мысли
с эффузией как бы эфирного чувства,
симбиоз, о котором я, скажем, имею положительное мнение,
но неизвестно, что бы подумали об этом эстетики,
более того, следует прислушиваться и к мнению психологов, когда
довольно причудливая мысль является
в ипостаси совсем обычного чувства...

Первая моя изданная книга. На 74-й странице —
метафоры одной ленинградской ночи,
когда свет луны поднимался из Невы к нашим лбам —
молодых поэтов, тайно-мятежных. Как будто
чуть темноватое свечение прошедшего дня воспаряло,
струясь вертикально, к небу, около наших висков. Было похоже
на смесь пара и света, которая возвращала меня
к начальным классам, к обязательному чтению
параграфа о круговороте воды в природе,
на этот раз на гранитных берегах северной реки
свершался тройной круговорот — плюс легкое веяние света и,
                                                                                  конечно, — поэзии.
(В самом деле,
звучит прекрасно: круговорот поэзии в природе... то есть
и в человеке... в читателе...).
                      В Зимнем Саду
(было начало весны)
горели тысячи ламп, как будто статуи обнаженные
в суровом северном климате
праздновали нахмурено свои дни рождения. Мы
как будто входили в их древнее и интимное время,
с любопытством открытым, как окно,
у которого стоит кто-то (может быть, наш земляк Дмитрий Кантемир,
который жил и окончил свои дни здесь),
вглядываясь в мир, во все стороны света,
в одной из сторон, через несколько часов, уже вызревал,
змеился рассвет; а к нашим лбам, к нашим вискам
из Невы все поднимались пары света
в тройной циркуляции в природе — включая круговорот поэзии;
рассвет, которому предстояло встретиться с новым днем,
кажется, 28 февраля
или 1 марта,
в круглый час, который вырвался бы из курантов,
пришпиливаясь, как звуковая авангардистская афиша,
к красному солнцу — именно так заканчивалось стихотворение из
первой моей книги,
на странице 74. После чего, через несколько страниц,
впадаем в полную русскую зиму,
в стихах, посвященных поэту и архитектору Андрею Вознесенскому.
Приблизительно в такой же период
перехода от зимы к весне, когда
последние метели еще выкручивают в небе снежные вихри.
И я, считая себя уже почти... специалистом
в области ленинградской встречи зимы-весны, отмечаю это время —
                                   уже более мягкое, бури не такие ярые (хотя иногда и срывают
какую-нибудь веревку с бельем —
флагами экзистенции — детскими подгузниками!), это время, когда объятья бури
похожи на объятья приятелей,
с легким хрустом молодых суставов.

...Это было начало весны в Ленинграде,
с еще крепкой, неуклюжей зимой,
смотрящей на мир своими глазами полярной медведицы.
Мой русский коллега
говорил мне, что
когда весна почти входит в свои права, Нева
начинает смотреть вокруг, как когда-то Анна Ахматова —
                                   с ее миндалевидными евро-азиатскими глазами.

В нашей дружеской беседе
нас поддерживал то один, то другой авангардист,
и прежде всего Хлебников,
гений свободы поэзии,
значит и свободы слова,
но в то время (семидесятые годы) почти запрещенный.
После чего я вернулся на юг, в Кишинёве спускаясь с самолета,
как с этажа,
с полными глазами калейдоскопических фрагментов,
как будто мини-Эрмитаж. Вот такой был кураж.

O, Sankt-Petersburg, homage!^*

_______________________

Как-то заметил ты, что
по извилистому нутру человека,
в данном случае — твоему —
блуждает беспокойно твое второе я;
забредает в самые потаенные места,
и ты спросил свое второе я:
— Что ты ищешь?
И тот ответил:
— Ищу человека...

Ага!
ты сразу прикинул, откуда может иди это высказывание,
вспоминая, что когда-то давно,
вместе с — конечно — твоим вторым я
вы прочитали что-то подобное о Диогене,
но, в отличие от тебя, твое второе я решило
непременно следовать примеру того античного грека,
но только не во внешнем мире —
при свете дня ходить с фонарем,
а там,
в самых тайных и неясных местах вашего нутра (твоего
и его, второго твоего я),
ища человека,
то есть — тебя,
то есть именно самого себя — ища — твое
второе я...

Именно в этом мире,
который некоторые,
в том числе философы,
считают больным,
ты можешь испытывать успокаивающее ощущение необъятности,
дублированное чувством, что — вот,
сидишь ты себе так, расслабленный в безбрежности,
и наблюдаешь внимательно, как время лечит все и вся.