Это было в студенческие годы. Весь вечер мы просидели в кафе на открытом воздухе, а потом я провожал ее домой. Нужно было пройти длинный переулок в частном секторе. Тротуарчик полуразбитый, но шла она как-то уж слишком, слишком медленно, чему я не переставал вслух удивляться. И тут вдруг к ней пришла интересная мысль:
— Какой у тебя размер обуви?
Я сказал.
— Нормально. Снимай.
Она сняла свои туфли на каблуках.
— Обувайся. Пошли.
Однако «пойти» не удалось. Я сделал, как калека, четыре-пять шагов (она же — в моей обуви ушла далеко вперед), и понял, что дальше стараться не стоит.
— Да как же вы в них ходите???
— А вот так и мучаемся... Теперь ты не удивляешься?
Не могу спокойно смотреть на каблуки.

У С. М. Соловьева в записках есть забавный момент: «Друг Пушкина, С. П. Шевырев, лишь охмелев, начинал говорить о любви, о согласии, о братстве и т. д. В молодости это у него выходило так хорошо, что однажды Пушкин, слушая пьяного оратора, закричал: «Ах, Шевырев! Зачем ты не всегда пьян!»
А ведь здесь прячется хорошая мысль. На дружеском застолье иногда говорится о человеке лучшее и, может быть, самое важное — то, что потом, в будни, заслоняется всевозможными мелочами (ведь человек далеко не всегда тот «лучший», какого мы всегда хотим видеть).
Кроме того, горячительные напитки — это драгоценность, которую если уж расходовать, то на любовь и дружбу, а не на бездарное, безвдохновенное пьянство.

В фойе Театра на Таганке — как обычно, Валерий Золотухин подписывает зрителям свои книги (за «кассой» следит его верная помощница, поэт Нина Краснова). Приветливо со мной здоровается, но... почему я все время думаю, что он меня не помнит? Прекрасно помнит, как однажды (еще при Любимове) мы — Краснова, художник Джавид Агамирзаев, театровед и редактор журнала «Детское чтение для сердца и разума» Пётр Кобликов — пешком провожали его домой, усталого, замотанного, удрученного тем, что наутро чуть свет предстояло вставать, чтобы на поезде ехать в Киев (самолет по каким-то причинам отменился)... А перед этим заходили в артистическую (на двери — объвление: «Ответственный за пожарную безопасность — В. С. Золотухин»), и он мне как-то сразу, без предисловий, пробурчал: «А я тебе сейчас книгу подарю», и надписал на сборнике своей прозы: «Эмиль! Храни тебя Бог» (как сказал Кобликов, на «ты» он обращается только к тем, кого видит «своим»).
Итак, Нина Краснова восклицает:
— О, Эмиль пришел.
Валерий Сергеевич смотрит на меня приветливо-выжидательно, мы здороваемся, я, как бы, между делом, вставляю:
— Ну, помните: провожали вас, когда...
Золотухин обрывает меня театрально-угрожающим скрипучим баритоном:
— Кто из нас дурак?!
Чуть позже прошу у него подписать книгу о Высоцком:
– Это не мне, моему другу, с детства дружим, у него все записи Высоцкого, он большой ваш поклонник...
(Золотухин в ожидании держит ручку...)
— ...и, кроме того, он...
Рука с ручкой артистично взмывает вверх, и великий артист нетерпеливо пресекает поток информации, завершая реплику на полушепоте:
— Имя, б.дь!

Валерий Золотухин и Джавид Агамирзаев познакомились, будучи студентами ГИТИСа, и дружили пятьдесят лет. Художник-декоратор стал со временем лауреатом Государственной премии Дагестана.
Я знаком с Джавидом, это очень теплый, дружественный, скромный человек. И — «норный» (то есть — непубличный, любящий жить в «норе», в своей комнатушке-мастерской), как сказал о нем театровед Пётр Кобликов, тоже друг Золотухина — и друг Джавида. Но однажды по какой-то причине Джавиду нужно было на несколько дней остановиться у Кобликова (у которого время от времени гостят заезжие литературные и театральные деятели). Первый вопрос, который задал Джавид, войдя в прихожую:
— Что нельзя?
Последовал столь же лаконичный ответ:
— Можно — все.

Целый день провел в Череповце; переходил по льду через широченную здесь Шексну — напрямик к обновленному дому Гальских, одинокому, с представительными колоннами (в этом торжественном особняке — замечательный музей усадебного быта). И обратно. У берегов подтаивало, я основательно промочил ноги. Вернувшись в Вологду — поспешил по противной слякоти домой: скорее, скорее, в тепло и уют!
И вдруг вспомнился Владимир Крупин, уроженец вятского села. Шестнадцатилетним журналистом он часто бывал в командировках по району. И вместо того, чтобы спокойно ночевать (в сельсовете, в комнате приезжих или у кого-то на дому), он по занесенным снегами дорогам мчался к любимой девушке. А это двадцать, тридцать километров!
Итак, вспомнил — и замедлил шаг, устыдившись своей изнеженности: «Иди спокойней, городской житель!»

Очень много приходилось и приходится редактировать рукописи. И всегда замечал такую закономерность: чем менее талантлив автор, тем более неуступчив. Эту фразу ни в коем случае не убирать, это слово оставить! — и все тут.
Причем дело не в том, прав я или нет, — в конце концов, и я могу невзначай чего-то не уловить, — а именно в этой закономерности.
И напротив: хорошо пишущие говорили: спасибо, что заметили лишнее слово, неловкий оборот (ведь автор, в том числе и я сам, не всегда может «выйти» из собственного текста и посмотреть на него со стороны).
Даже гении уступали редакторам. Сейчас вспомнил Достоевского: Катков настоял, и писатель выбросил из «Бесов» целую главу («У Тихона»). Тут особенно важно то, что он ею очень дорожил.

Я подумал о том, что высмеять можно все что угодно, было бы желание.
Незадолго до смерти Евгений Винокуров написал около сорока стихотворений. Вот одно из них — «Старик»:

Стихи были отданы на суд Григорию Кружкову, и он придрался к строчке «Но, тыча вилкой в рыбу, тужась»: «В туалете он, что ли, рыбу ест?»
Это стихотворение и несколько других (из последних) вышли в «Новом мире», уже после смерти поэта.

Василий Белов убеждал непослушного Шукшина: рассказ есть рассказ, и публицистика есть публицистика, а все эти «документальные рассказы», а заодно и всякие «копилки» наблюдений и мыслей, — от спешки, от лени, от недостатка таланта. Самое смешное в споре двух писателей то, что спустя время Белов собрал воедино свои блокнотные записи и напечатал их под названием «Записки на ходу».
Я все же думаю, что Белов в чем-то и прав… Зачастую те заметки «для себя», которые пишутся без демонстративного расчета на будущее художественное произведение, и есть самые интересные. Примеры — Розанов (не он ли невольно завел эту «моду»?), Самойлов, дневники Пришвина, «Вятская тетрадь» Владимира Крупина (вообще-то «главный православный писатель России» давно уже, кажется, ничего не сочиняет, считая, что все придуманное — от нечистой силы), и тому подобное. А то, что творилось для Вечности, неизбежно носит нескрываемый отпечаток заботливой литературности, пример — «Камешки на ладони» Владимира Солоухина (из тетрадных записей); каждой строкой автор говорит: читайте это продуманное, цельное художественное произведение мыслящего человека!
Конечно, в нем есть ценные замечания, пересказ поучительных историй, ситуаций. Кое-что я взял на заметку, но перечитывать книгу не буду: слишком «правильным» языком написана!
Вот один из «камешков»:
«Два интеллигента спорили, какой бывает снег. Один говорил, что бывает и синий. Другой доказывал, что синий цвет — это чепуха, выдумка импрессионистов, декадентов, что снег и есть снег, белый, как… снег.
В этом же доме жил Репин. Пошли к нему разрешить спор. Репин не любил, когда его отрывали от работы. Сердито он крикнул:
— Ну чего вам?
— Какой бывает снег?
— Только не белый! — и захлопнул дверь».
Здесь мне нравится только момент разрешения спора. Но внушает сомнение первая часть. Эти интеллигенты — не только не художники (такой спор между художниками невозможен), но еще и люди, ни фига не смыслящие в художественном творчестве. Я думаю, что для «литературного произведения» можно было бы придумать какой-то иной ход, нежели бессмысленный, неинтересный спор не понимающих, о чем спорят.

«Вдохновение — дешевая вещь», сказал, как отрубил, Георгий Гурджиев, и я иногда повторяю фразу этого категоричного философа-мистика. Помнится, так же считал и Чайковский Пётр Ильич (говорил: вдохновение — гостья, которая не всегда является на первый зов, и приходит к тому, кто сумеет победить свое нерасположение). А недавно узнал и точку зрения Юрия Бондарева, одного из лучших стилистов в советской литературе.
Я не верю во вдохновение, говорит Бондарев. Если ждать вдохновения, можно всю жизнь проходить с вытаращенными глазами и ничего не написать. Вдохновение приходит тогда, когда уже сидишь за работой!
Ждать вдохновения простительно только малоталантливому (ничего не сочинит — так это даже и к лучшему)…

Одно воспоминание тянет за собой другое, — ничего не поделаешь.
Приехав на Мезень, я некоторое время жил в райцентре, в селе Лешуконское. И каждый вечер непременно читал местную газету: уж очень привлекал раздел «Криминальная хроника». Я осознавал, в каком же опасном месте живу...
Вырезки я сохранил; привожу тексты в сокращении (опуская время и числа, а также завершающую сообщения фразу «Ведется следствие»):
«Гр-ка Я. обратилась в милицию с заявлением о том, что ее сожитель гр. Ц. в ходе ссоры нанес ей не менее 5 ударов руками и ногами по различным частям тела».
«Поступило сообщение о том, что в квартире дома по ул. Водников гр. В. в ходе ссоры из личных неприязненных отношений причинил побои своему сыну 1997 года рождения».
«С. явился в милицию с повинной, что он тайно через окно проник в пищеблок Лешуконской ЦБР, откуда похитил бутылку “Поморского бальзама”».
«Гр. Х. принес письменное заявление о том, что в д. Кеба несколько молодых людей на почве неприязненных отношений в здании СДК причинили ему и его брату легкие телесные повреждения».
«Гр. К. заявила в милицию о том, что на улице Лесная собака породы овчарка, принадлежащая гр. Б., укусила за правую руку ее сына».
Но одно сообщение окончательно укрепило меня в том, что лучше мне подготовиться к обороне и не выходить на улицу. Даже не знаю, как написать… волосы дыбом встают…
Была не была, скажу. Короче так. Жители села Лешуконское, вместо того чтобы вырыть у себя в огородах компостную яму, позволяют себе выбрасывать ботву не только в мусорные баки, но и… прямо на дорогу.
Ботву на дорогу… Этого мои нервы не выдержали. Надо было срочно убираться подобру-поздорову.

Старик Оник Самсонович Агабеков, тбилисский армянин, с 1942 года работавший директором Тбилисского окружного Дома офицеров, был знаком со многими артистами того далекого прошлого. В школьные и студенческие годы я ежегодно гостил у него в Новом Афоне. Жаль, мало записывал. Но кое-что запомнил накрепко, — например, его застольную беседу с Ром-Лебедевым, одним из организаторов Театра «Ромэн», приехавшего однажды на гастроли.
— Скажите мне, Иван, — с тихой доверительностью спросил Оник Самсонович. — Неужели… неужели все ваши артисты — на самом деле цыгане?
Ром-Лебедев расхохотался и воскликнул, забыв об окружающих:
— Оник! Скажу тебе откровенно: здесь цыган только двое — это ты и я. Остальные — ну… ты сам понимаешь.
(Это уж много лет спустя родился анекдот: «Давид Исакович, а кто же в вашем цыганском ансамбле цыгане?» — «Как кто? Я и Рабинович!» — «А остальные?» — Остальные евреи»).

— Зачем вы приняли этот рассказ? — спросил я редактора альманаха.
Редактор помолчал, откинувшись в кресле. Потом спросил:
— Ты видел когда-нибудь... дурака?.
— Ну... всякое случалось...
— Смотри!
Он решительно повернулся ко мне всем корпусом, вытянул шею и, устремив на меня взгляд, застыл (и для верности смахнул с себя очки — чтобы я видел еще лучше).
— Это и есть... его образец?
— Именно! — редактор расслабился и занял прежнее положение. — Понимаешь... Приходит Николай Скребов (ростовский литератор-патриарх) и говорит: вот рассказ, автор способный, лауреат премии за лучшее произведение для детей, есть у него и книжки; напечатаете? Я говорю: о чем разговор! А теперь — что мне делать? Придется печатать.
...Звоню автору: опубликовали! Голос устал и малоподвижен: «Ммм... напечатали? Я и не ожидал... Такая неудачная вещь... С. спрашивал, есть ли у меня что. Я сказал: да так... пока ничего... разве что вот этот рассказик... хотя вряд ли на что сгодится...»
Звоню Скребову: напечатали мы вашего способного автора!
Николай Михайлович едва припоминает, о чем и о ком речь: «А-а-а... а-а-а... Я что, передавал вам это? Ну что ж — рад, что сумел помочь».
Тогда я впервые и понял: если в журнале видишь слабое произведение — не всегда виновата редакция.
Хотя нет... Всегда.

Спорить, конечно, не нужно. Но сколько взвешенного, «разумного» услышишь о православной церкви! «Не хочу отвлекаться взором на дурно исполненные иконы и утомительную позолоту окладов и храмовой утвари, не хочу отвлекаться на гипнотические и заунывные песнопения. Буду сидеть дома, а не лицезреть эти фальшивые обряды».
Вообще-то наши «фальшивые обряды» — это проявление творческого начала в человеке, его стремление выразить красоту веры. Что касается икон, окладов, росписей — тут нужно какое-то иное определение, нежели «дурно исполненные». Здесь своеобразный «жанр». Лучше — бесхитростные, наивные, лубочные, грубоватые и т. п. Ведь, действительно, ни Рублёва, ни Дионисия, ни Грека, ни, на худой конец, Васнецова мы не ожидаем увидеть во многих наших церквях. А если о пении... Бабушки-певчие (да и молодых немало) поют иногда так умильно, в таком сладком миноре, так выкладываются, что, кажется, и камни должны заплакать.
Или надо приглашать артистов филармонии?
Еще одно безукоризненно-разумное баптистское замечание: «Зачем молиться доскам!»
В послании к иконописцу Иосифа Волоцкого говорится: человек поклоняется не доске и краскам, а образу, воспроизведенному красками; а образ запечатлен рукой богомаза, рукой которого руководил Бог, то есть талант. Мы поклоняемся этому изображению, а через это изображение — Богу. о. Павел Флоренский: «Икона и то же, что небесное видение, и не то же: это — линия, обводящая видение. Видение не есть икона: оно реально само по себе, но икона, совпадающая по очертаниям с духовным образом, есть в нашем сознании этот образ, и вне, без, помимо образа, сама по себе, отвлеченно от него не есть ни образ, ни икона, а доска. Так, окно есть окно, поскольку за ним простирается область света, и тогда самое окно, дающее нам свет, есть свет, не «похоже» на свет, не связывается в субъективной ассоциации с субъективно мыслимым представлением о свете, а есть самый свет, в его онтологическом самотождестве, тот самый свет, неделимый в себе и неотделимый от солнца, что светит во внешнем пространстве. А само по себе, т. е. вне отношения к свету, вне своей функции, окно, как не действующее, мертво и не есть окно; отвлеченно от света — это дерево и стекло».

Знаю, знаю людей, которым по жизни все не так. Вне самосожалений они просто не могут существовать.
То есть в их жизни всегда все складывается «неправильно», и они страдают от «ложной» жизни.
Но не может быть ложного, призрачного, если нет настоящего, истинного (с чем же тогда сравнивать ложное, призрачное?).
Значит, в переживаниях из-за ложной жизни есть уже росток, пробивающийся к жизни должной, — иначе говоря, к единственной жизни, которая существует реально?
Но эти люди ни за что не дадут ему расти дальше. Привычка к недовольству жизнью — становится стилем жизни.

Только мне захотелось сказать, что иллюстрации к художественным произведениям не нужны, что они отвлекают, да тут же спохватился: нужны, очень нужны! Как «путь к книге», «к тексту». То есть они нужны в детском возрасте. Ко многим книгам я приглядывался именно благодаря иллюстрациям, радостно предвкушая чтение (это были Конан Дойль, Стивенсон, Диккенс и так далее).
А теперь, конечно, я могу повторить за Флобером: «Я терпеть не могу иллюстраций, особенно когда дело касается моих произведений, и пока я жив, их не будет», «Не стоило с таким трудом давать туманные образы для того, чтобы взялся какой-нибудь сапожник и разрушил мою мечту нелепой точностью». А вот Роллан о «Жане Кристофе»: «Я считал почти невозможным, чтобы художник мог повторить мысли писателя, и я предпочитал сохранить читателю свободу воссоздавать, следуя своему воображению, облики, творимые рассказом». И еще Гоголь: «Товар должен продаваться лицом, и нечего его подслащивать этим кондитерством».
Подобные мысли немало смущали Николая Кузьмина, выдающегося иллюстратора советского времени. У меня есть прекрасный «Евгений Онегин», над которым он дивно поработал. Но я отношусь к таким книгам как к сувенирам для детей.
И еще: у меня есть единомышленник из ныне живущих — житель Франции Олег Целков, представитель так называемого нонконформизма в живописи, известный своими образами человеков-мутантов. В интервью он говорит журналисту:
— В молодые годы, когда читал Пушкина или Достоевского, всегда выдирал иллюстрации. Великим текстам они не нужны, потому что не в состоянии передать суть произведений, образы героев. Словесный материал — совершенно иной по сравнению с изобразительным».
Оговорюсь: единомышленник, но до известных пределов. Страницы из книг я никогда не выдирал.

Жалуюсь фронтовику: смотрю фильмы про войну, снятые в последнее время, — вижу прежде всего актеров. Играют недосыпание, усталость, — но держатся в актерской форме, лица свежи…
Отвечает: трагедию не сыграешь. И вспоминает:
Зима сорок второго, шли калмыцкими степями. Под вечер, промокшие, остановились на ночлег. Дом топить, понятно, нечем: где там дерево взять? А ночью мороз. До утра в батальоне многие не дожили. Люди не привыкли к таким сюрпризам погоды...
И вот еще беда: нужно рыть окопы, устраивать землянки, а как долбить замерзший песок? Старались делать невозможное. А из-за голода не было сил! Хлеб привозили из Астрахани — по дороге он превращался в камень. Резать невозможно: только пилой и топором…
Откормился у старушки: двое суток жил у нее с товарищем, съели все запасы соленых помидоров.
«Ведь мы знали только мерзлый хлеб и пшенный суп на горькой воде…
Как такое сыграть?»

Где-то давно я читал, что Владимир Богомолов запретил экранизировать свой роман «В августе сорок четвертого» — из-за того, что режиссера больше интересовал сюжет, чем психология.
А потом была предпринята другая импровизация — и Богомолов потребовал снять свое имя с титров. Возмутила его необходимость «кинематографических красот».
Например.
Двадцать километров от линии фронта, а солдаты идут в касках. На хрена? — ведь тяжесть какая, головы поотвалятся! А режиссер убеждает: на касках отражается свет прожектора, эффект! Да какой же тут может быть эффект, когда в той ситуации была строжайшая светомаскировка!
И так далее и тому подобное.

Я думаю, что интересуюсь этим человеком. А ведь на самом деле я интересуюсь тем, каким образом он отражает, преломляет в себе мир. То есть меня интересует вечно волнующая загадка мира.
И так всегда.

Полюбишь умную мысль — и нужно быть начеку, не то она того и гляди солжет.
«Мудрому достаточно» — как это прекрасно! «Если надо объяснять, то не надо объяснять», — любимая присказка Зинаиды Гиппиус (на самом деле это афоризм журналиста и политического деятеля Григория Ландау). А цитата «Краткость — сестра таланта»? — прелесть!
Но и в краткости должна быть мера. Иначе дело можно довести до абсурда. За пределом краткости слова могут лишиться смысла, мысль может стать не равной себе — да и вообще перестать быть мыслью.
У Бабеля не только «Беня говорит мало, но он говорит смачно». Там ведь еще есть другое: «Он говорит мало, но хочется, чтобы он сказал еще что-нибудь».

Уже пятнадцать лет не пьет. Жизнь налажена. В пьющей компании чувствует себя прекрасно: веселится, шутит… Но сам — ни капли.
А когда пил — стоило хотя бы понюхать алкоголь, сразу «съезжала крыша». Запои длились неделями. Дважды обращался в наркологический диспансер: один раз чтобы прокапали, другой — закодироваться. Но потом все продолжалось по-прежнему. И вот, наконец, до его сознания дошло: все, погибаю, надо себя спасать. Пришел в диспансер, абсолютно трезвый, свежий, послушный: положите меня, хочу лечиться.
Ему отвечают: но мы не можем вас положить, сначала нужно пройти осмотр, сдать анализы, получить направление; а по неотложке мы принимаем только в экстренных случаях — например, когда у человека алкогольная интоксикация.
— Так вам нужна интоксикация? — воскликнул. — Щас!
Вышел из диспансера, купил в ларьке бутылку водки, вернулся и перед дверью кабинета разом выпил все до дна (многолетняя практика!). Немного постоял. Вошел. И нетвердо произнес:
— Я готов.

Поэт Николай Старшинов последние двадцать четыре года не пил. Признавался: поначалу, когда начинал нетрезвую жизнь, становился добродушным, песни пел, был обязательным. А потом все положительное куда-то подевалось. И к матери больной не зашел, как обещал: забыл за выпивкой; о ее смерти узнал лишь спустя два дня.
Однажды — чтобы друзья не разыскали и не уговорили выпить — лежал в «кремлевском» отделении, которое для прикрытия называлось «по исправлению дефектов речи» (там «исправлялись» многие артисты, писатели, художники). Соседом по койке был Виль Липатов, который жаловался: уже пять раз ложусь, а никакого толку. Но он не принял решения бросить, а надеялся на лекарства. Старшинов же принял твердое решение.

Позвонила Лариса Миллер, вернувшаяся из Голландии (ездила по приглашению); между делом спросила моего мнения о позавчерашней передаче, где обсуждался Грибоедов (ее уговорили в ней участвовать). Я сказал: молодцы ребята, но ничего сверх того, что я проходил еще в школе, не было. И еще сказал, что выглядела она достойно, да только вести себя там нужно иначе: горячо полемизировать, громко говорить, кричать, перебивать, — последнее, кстати, успешно демонстрировали участники по отношению к Ларисе Миллер, этого не умеющей. «Тут нужна особая культура беседы — телевизионная», — пошутил я; мы посмеялись.
…С тех же школьных времен у меня осталось нелестное мнение о Чацком. Помню, и по сочинению получил трояк: «не так» о нем написал. Ну хорошо, он глубокий человек, умный… но не насколько, чтобы понимать: первым делом нужно осознать, кто тебя окружает, а не разглагольствовать перед теми, кто ничего не понимает, не готов тебя понимать — да и не хочет понимать (то же самое впечатление у меня осталось от главного героя айтматовской «Плахи», непомерно перехваленной).
Толстой говорил (со слов доктора Маковицкого): «У кого много ума, надо столько же ума, чтобы им пользоваться». А лучше всего сказано в дневниках Гаспарова: «Ум-то ум, а дураку достался».
Где-то и у Пушкина проскочило, что не такой уж умный этот Чацкий…

Юрий Кузнецов заметил: с Чаадаева, кажется, и пошло-поехало: хают Россию все кому не лень… У меня есть любопытнейшие выписки из «Моих воспоминаний» Андрея Ивановича Дельвига, инженера путей сообщения (это двоюродный брат поэта Антона Дельвига, лицейского друга Пушкина). Изданы в начале прошлого века, большая редкость.
Согласно воспоминаниям Дельвига, Чаадаев был человеком приятной наружности. Полученное от родителей и родственников состояние быстро растратил, объясняя это тем, что ожидал скорой смерти. И стал делать большие долги, возвращения которых, кажется, никто так и не дождался. Одет всегда был безукоризненно. «Перчатки он покупал дюжинами. Когда, надев первую перчатку, он находил ее не вполне элегантной для его рук, то бросал всю дюжину». По этому случаю Дельвиг привел о Чаадаеве «анекдот»: «в бытность лейб-гусарским офицером он зашел в Петербурге в магазин, чтобы купить какую-то безделицу. Продавец не обращал на него внимания, отвлеченный продажею довольно ценной вазы. Чаадаев, чтобы обратить на себя внимание, разбил эту вазу и немедля заплатил за нее».
Постоянно гонимый правительством, он «постоянно был его оппонентом и любил это высказывать. Совершенное незнание России, потребностей народа и привычка к оппозиции довели его до того, что с воцарением императора Александра II, когда начали ходить слухи об освобождении крестьян от крепостной зависимости, он мне неоднократно говорил, что намерен запереться дома, <…> с тем, чтобы заняться сочинением, в котором он докажет необходимость сохранения в России крепостного права.
Чаадаев был убежден, что его знакомство с А. С. Пушкиным с того времени, когда последний был еще в Лицее, имело сильное влияние на развитие гения Пушкина, и потому всегда порицал тех, кто писал о Пушкине, не посоветовавшись предварительно с ним и в особенности сильно за это нападал на П. И. Бартенева (впоследствии издателя «Русского Архива»)».

Знакомая шутила, что любит болеть: в это время она читает мировую классику, которую иначе ей некогда было бы читать.
— Наверное, никто с такой пользой не болеет! — засмеялась она.
— Нет, — разочаровал ее я, — Александр Бородин болел с большей пользой. Он был профессором Петербургской медико-хирургической академии, и поскольку химию ставил на первое место, свою музыку писал только летом, когда отдыхал, или когда болел. И поэтому его друзья, вопреки обычаям, постоянно желали ему не здоровья — болезни!

Можно даже не говорить, что осуждение — грех; достаточно сказать, что оно вообще не имеет смысла. А если посмотреть на него под определенным углом — то оно даже смешно.
«Простить я его прощу, — сказал мне вчера знакомый, — а вот оправдывать не стану!»
Я рассмеялся и вспомнил одну историю (моего знакомого она не впечатлила), откуда именно вычитал, уже не припомню, но за точность ручаюсь.
Однажды осенью Левитан шел со своим учеником Петровичевым (Петром Ивановичем, — художник ни на кого не похожий, со своим цветом, своими красками) и говорил, как же все вокруг красиво и как трудно это передать на картине. Петровичев слушал и одновременно смахивал тросточкой листы с деревьев. Левитан строго вскрикнул: что же вы делаете? Когда листья сами падают — это одно, а когда сбивают — дереву плохо, оно болеет.
Петровичев возразил: а как же вы на охоту ходите? Убиваете птиц, зверей...
«Это страсть, я с ней борюсь, пока не могу побороть, — ответил Левитан, — а вы сбиваете — от нечего делать».

В советское время работал в НИИ; институт накрылся — пошел на стройку. В конце концов надорвался, поступил на курсы лифтеров. Работает на почте при главном железнодорожном вокзале.
— Завтра экзамен: каждый год подтверждаем квалификацию. Ничего сложного, но там таким языком надо говорить... я, наверное, не выучу. Постараюсь своими словами.
— А о чем там?
— Читай.
Беру книжечку «Грузовые лифты. Инструкция по эксплуатации»:
— «Лифтеру запрещается влезать на крышу кабины, а также хранить на крыше какие-либо предметы»... Подожди... э... а как можно залезть на кабину лифта, да еще и хранить там какие-то предметы?..
— Вот и я не представляю. Читай дальше.
— «Лифтер должен следить за загрузкой кабины, не допуская ее перегрузки»... А почему бы не написать просто: не допускать перегрузки?..
— О чем я и говорю. Дальше, дальше.
— «Проверку кнопки СТОП производить...» Что-о-о? «Проверку кнопки СТОП производить во время движения кабины». А что, возможны иные варианты?..
— Читай конец предложения!
— «При нажатии на кнопку...» — тут меня стал душить смех, и я еле-еле выговорил остальное: — «...машина должна остановиться»!
— Но заметь, в этом деле самое важное то, что...
— «...все выявленные неисправности при осмотре должен устранять электромеханик д о пуска лифта», — торжественно окончил я и стер слезу: — Я не спрашиваю, для каких идиотов это написано. У меня вопрос другой: какой идиот это писал?!

Дочитал изящно написанную книгу писателя и остро-наблюдательного путешественника Теофиля Готье (того самого, кто пропагандировал теорию «искусства для искусства») «Путешествие в Россию». Открывая ее, ничуть не сомневался, что найду и собственные мысли. Нашел, конечно. Готье говорит о том, что воспоминания о неожиданных вещах, неожиданных происшествиях составляют точки отправления и расставляют вехи времени, определяют его продолжительность.
Я всегда убеждал тех, кто свой отпуск посвящал пребыванию дома (в том числе занятию ремонтом), а потом жаловался, что время пролетело быстро и однообразно: надо поменять обстановку. Да хоть в соседний город какой съездить, чтобы эмоционально проветриться! Иначе все дни сливаются в один день — да и тот один не остается в памяти. А разве даже день нашей жизни не драгоценен?
Конечно, кроме путешествий можно обогатить жизнь впечатлениями другого порядка. Но я сейчас именно о том, о чем говорил Пушкин: «Путешествие нужно мне нравственно и физически». То есть, о чем — и Готье (я немного сократил):
«Путешествуя, мы лучше чувствуем цену времени, чем в нашей обычной жизни. Тысячи любопытных вещей, которые мы больше никогда не увидим, привлекают наше внимание. Каждый час дорог. Отсутствие дел, занятий, работы, надоедливых людей, визитов, которые нужно нанести или, наоборот, принять, уединение в неизвестной среде странным образом удлиняют жизнь, и, однако, на удивление, время не кажется вам коротким. Когда сидишь у себя дома, ничем не отличающиеся друг от друга дни, не оставляя следа, падают в бездну забвения».

Так вот получилось: писателей-фантастов не любил (правда, однажды что-то с удовольствием читал из Уэллса).
И, кажется, понял, почему.
Во мне всегда подсознательно жило убеждение, что для писателя создать сильный, убедительный, живой образ человека во всей его многогранности — задача не менее сложная, нежели работать над каким-либо фантастическим персонажем. А то и более. Но последнего утверждать не буду: фантастов, повторяю, не читал.
И, помимо этого, мне всегда казалось, что и сама жизнь достаточно фантастична...

Старшеклассником очень любил уроки физики и химии: на них удобнее всего было читать Паустовского (книга легко пряталась). Так весь многотомник и прочел. И потому то, о чем рассказывал Алексей Баталов, привожу без содрогания: имею право думать, что о самом главном в своей жизни писатель поведал, остальное — частности.
Незадолго до смерти Паустовский работал над книгой, в которую хотел вложить свои раздумья, наблюдения, писательский опыт. Дело продвигалось с большим трудом. И вот настал день, когда он решил прочесть друзьям первую главу.
Впечатления осталось самые теплые. Сколько в это вечер пронеслось мест, людей, событий… Присутствовавшие не могли успокоиться, во всех подробностях обсуждая услышанное, и вспоминали дорогое прошлое. Было видно, что Паустовский доволен.
Следующие два дня Константин Георгиевич провел у себя в кабинете, никого не принимая. А на третий, выйля к завтраку, весело сказал, что собирается выйти в город отдохнуть и развлечься. «Вы, наверное, закончили работу над книгой, поэтому в таком хорошем настроении», — предположил кто-то. «Да, — сказал Паустовский, — она уничтожена».
Действительно: ночью он сжег все написанное.
(Позднее дополнение к написанному. Мне потом сообщили, что рукопись первой главы второй части «Золотой розы» (а это была она!) была спасена из корзинки для мусора (черновик) Ричи Достян, она жила в Дубултах после К. Г. в этом номере. Эта глава — «Далекий свет» — была расшифрована и напечатана в 17-м номере журнала «Мир Паустовского»)..

Чего только нет на свете! Оказывается, есть ташкентская школа поэзии, есть ферганская… Интересно, останутся ли в истории их представители? Вот забыли же Александра Файнберга, несмотря на то, что Файнберг — народный поэт Узбекистана (еще бы не быть народным: Файнберг — прекрасная узбекская фамилия)! Почему забыли? Наверное, потому, что он традиционен, искренен, не филологичен, ему не стыдно быть самим собой, не стыдно любить, страдать, восторгаться, отчаиваться, негодовать… Конечно, он понимал, каково текущее состояние современной отечественной поэзии: что при всем своем разнообразии она и… однообразна; иронична, центонна, изобретательна; не зря же ее питательной средой активно выступают конкурсы, эстрадные соревнования, премии… Впрочем, узбекский поэт Файнберг тоже не чужд иронии… да нет, не иронии (для этого он слишком независим, внутренне свободен и мудр) — юмору! У меня есть его книжечка «Вольные сонеты» (Петербург, 2003) — легкая, теплая. Я ее вчера вечером одним махом перечитал — и подумал: какой интересный собеседник! Абсолютное чувство живого человеческого присутствия (поэт умер в 2009 году). Вот сейчас открываю… ага, «Письмо»… Пожалуй, не лучшее… Все-таки Файнберг плохой узбек: вместо гостеприимства у него отговорки... Ладно уж: главное, стихотворение неплохое!

Изданная в Санкт-Петербурге книжка сонетов народного поэта Узбекистана Александра Файнберга такая маленькая, что на какое-то время затаилась в комнате (вовремя на место не положил!). Вчера нашел, открыл машинально — и попал на сонет «Гость», написанный с таким сладострастием, каким отличаются некоторые рецепты Михаила Генделева из его «Книги о вкусной и нездоровой пище». Каков узбекский темперамент!

(Курдюк, — я специально посмотрел, — жировое отложение у бараньего хвоста.)

…И я вспомнил другое — рассказ поэта Николая Старшинова: «Мы постоянно хотели есть… В болотах, в грязи, на холоде… Шли по Смоленщине, край голодный, тут и вовсе ни картошки, ни хлеба. Помню, перед самым боем — идет стрельба, снаряды летят, а Малинов из моего расчета сел на бугорок, достал из вещмешка хлеб и уплетает его. Я ему: «Ты что, стреляют же, прячься, потом доешь!» А он: «Все равно сейчас в бой, а там, глядишь, убьют — пропадет ведь хлеб!»
Вот она, цена простого хлеба.

Уроженец Томска Михаил Михайлович Черемных, известный в свое время карикатурист, график, создатель «Окон РОСТА», сотрудник журнала «Крокодил», рассказывал, как в Сибири едят пельмени:
«Подаются на стол пельмени в прозрачном бульоне. Такие жирные, что даже пар от них не идет. У вас уже приготовлена водочка и стакан холодного сырого молока. Налита верхом тарелка с пельменями. Пельменей больше, чем бульона. Поперчены, посолены.
Выпиваете водку, сейчас же берете в левую руку стакан с молоком, захватываете ложкой пельмени, отправляете их в рот и сразу же глаза лезут на лоб. Во рту — ад! Вы быстро делаете большой глоток молока и во рту… рай!!! Затем вся процедура повторяется. И все это быстро, особенно в начале, когда пельмени еще очень горячи».
Его жена привела эту речь без комментариев. Значит, так оно и есть. Смущает только слово «быстро». Еще та же Нина Александровна свидетельствовала: прославленный актер (впоследствии — директор) МХАТа Москвин, любитель пельменей, в гостях (не только у Черемных) съедал ровно сто штук; накладывая, хозяйка считала, и всегда на сотой Иван Михайлович говорил: «Хватит!»
Если он угощался по рецепту Черемных, то сколько же ему приходилось выпивать водки? Да еще если выдерживать заданный темп.

Народный художник РСФСР, мастер советской карикатуры Михаил Михайлович Черемных гостил у Льва Квитко, известного в свое время еврейского поэта, много писавшего для детей (его я знаю только по песенкам, напетым в 30-е годы Леонидом Утесовым: «Бубенцы звенят, играют» и «Десять дочерей»). Дачу Квитко построил почти своими руками. Вот фрагмент из воспоминаний Нины Александровны Черемных:
«У него были прелестные жена и дочь, но лучше всех был сам Квитко. Он лучился добротой и ласковостью. Он вполне походил на свои великолепные стихи. Жили мы на втором этаже. Осенью, после хозяев, собирались уезжать и мы. Перетащили вещи вниз. Я еще за чем-то пошла наверх. Спустившись, застала Черемныха в страшном волнении: «Побудь тут. Я теперь пойду наверх». И мне показалось, что наверху ходит стадо слонов. Половицы стонали, скрежетали, стучали. Это было ужасно.
Вернувшись, Черемных сказал «Ты понимаешь, какие милые, вежливые люди Квитко. Они ни одним словом не обмолвились. Мы два года ходили по их головам. Ведь можно же было положить какие-нибудь дорожки. Или стараться ходить осторожнее. Что же было, когда мы ходили вдвоем!»
Из сказанного следует не только то, какие прекрасные люди Квитко, а еще и какие странные гости: ведь и наверху же слышали, как скрипят половицами, и не думали о хозяевах! А тем не менее ходили как слоны…

Редко, но бывает: поэт совсем небольшой, а вдруг попадешь на какое-нибудь стихотворение — и залюбуешься (обычно — одно на всю книжку).
Когда-то Натан Злотников был довольно известным: кроме того что стихи писал — еще и работал в журнале «Юность» (сначала заведовал отделом поэзии, потом стал замом главного редактора).
Познакомившись с изданной, кажется, еще в советское время книжкой, я понял, что в его поэзии мне нечего делать. Но вот переписал же стихотворение! И сегодня вижу: очень даже нравится.
Читая «Рожественский романс» Бродского («Плывет в тоске необъяснимой...»), я не могу отделаться от ощущения, что вся эта картина видится глазами пьяного человека. И здесь, у Злотникова, то же самое; да и как изобретательно, с каким юмором... И с грустью (по крайней мере, у меня — грусть): спиваются мужики в деревне...

На тройном сидении в маршрутке:
— Да ничего, ничего! Прижимайтесь. Мне приятно.
Отвечает шепотом:
— Слева от меня женщина — полтора сидения занимает. Я раза три уже отодвигалась — она придвигалась. Так что сейчас мне либо к ней прижиматься, либо к вам. Уж простите, лучше к вам!

Решил поспорить с великими, тем более что занятие очень удобное: ответить не смогут.
Знаменитое тютчевское «Мысли изреченная есть ложь»... Я и сам говорю, что дело даже не в том, что слово может неточно выражать мысль, а и в том, что сформулированная мысль тут же начинает работать против себя. И вот я возражаю Тютчеву: если мысль не изречена — ее попросту не существует. Так что слово необходимо для того, чтобы происходившее, происходящее — с у щ е с т в о в а л о. Не то с ним случится то, о чем так грустно писал Державин:

Из чего, как выше сказано, следует: и Державин неправ, — по крайней мере в том, что касается лир и труб. Ведь его строки — остались! Вечность их не пожрала.
Надо писать.