Золотарев не просто видит мир по-своему: он еще и демонстративно свой взгляд выражает. Больше того: в своих стихах он словно бы принуждает мир «видеться» ему именно таким; а может быть, лучше сказать — он разгадывает секреты природы, требовательно наводя «поэтический» объектив на разные ее детали, и все, что нам кажется в ней обыденным, вдруг предстает в неожиданном, удивительном свете. Людей в стихах автора мало; отчетливо обозначенный человек в книге — только он один, да и то: не более чем человек-зрение; что же происходит у него внутри, в человеке-душе, — от нас закрыто; раз-другой в строчках мелькнут фоном какие-то смутные люди, мелькнет несколько раз и женщина, но как-то случайно, мимоходом, — и тут же занавес. «Найди свою вторую половину/ среди растений в сумрачном лесу», — это не о женщине, это о дереве, под сенью которого так приятно посидеть, облокотившись о ствол; вот и гуляют по бесстрастным стихотворениям Сергея Золотарева в основном растения, реки, насекомые, птицы, небесные осадки… Тут не пейзажная лирика, — скорее, увлекающие автора рассудочные наблюдения, создание им реальности театрализованной жизни, — либо оригинальное прочтение «книги природы», которую почему бы не наделить человеческими чертами, — ведь мы воспринимаем природу через себя, индивидуально; и здесь Золотареву не откажешь в изобретательности и остроумии, достаточно, например, прочесть первую строчку второго в сборнике стихотворения: «Торги. Распродается год на убыль»: вот так, в динамике, показано движение осени. «А с молотка уходит вид из окон, / отмеченный тончайшей позолотой...». Чем дальше в книгу, тем изощренней образы; вот та же осень:

Или, например, зимние строки: «замерзшая вода в колготках снегопада/ стоит, как сирота в песочнице детсада»… Пожалуй, на память приходят и обэриуты, и Олег Юрьев с его «архивной» речью, в которой, кстати, природа так же наделяется человеческим сознанием (у Золотарева, впрочем, это часто работает в пользу сугубо «разговорных» сравнений, вроде «ветер воет, точно псих»), и иронико-сюрреалистические «кадры» Александра Белякова («Наигравшись в камеры слеженья,/ голуби себе свернули шеи.// И часы на Киевском вокзале/ циферблат до крови расчесали»; да что там — возьмем глубже: даже явная отсылка к Пушкину, к интонации «Бесов»:

Сергей Золотарев с его «модернистскими» штучками, с его нарочитым косноязычием — будто подражающим «взлохмаченности» природы, ее изменчивости — погодной и ландшафтной, — пишет с в о и картины, и если я обмолвился о «рассудочности», то уж теперь начинаю сомневаться: разве такие образы не рождаются сами собой? — «В реке вода не заживает долго./ Порезы от гребных винтов и килей/ останутся — с наложенными швами/ случайной ряби…» Нет, здесь все-таки — прочтение «книги природы», чтение вдумчивое, с остановками, с закладками, — недаром так много стихотворений в книге — миниатюры.

В стихах Даны Курской — настойчивая, иногда — отчаянная потребность достучаться до людей: может, «это кому-нибудь нужно?» Да, людей в книге достаточно, однако в стихотворениях Курской я вижу, тем не менее… тоску по людям, тоску по прочности отношений, что ли… по верности, по безоглядности любви — любви в самом широком смысле слова. Я прочитываю здесь вызов зыбкости самих основ человеческого существования в мире; стихи Курской — ее самостояние, ее опора: иногда она крепко держится за нее, иногда — ухватывается, чувствуя, что теряет почву под ногами; оттого и каждая строчка ощутима, строчки движутся, дышат, в них всегда режим высокой температуры. Не случайно книга открывается стихотворением-монологом, которое можно назвать маленькой исповедью: чувство одиночества, чувство «посторонности» другим — ушедшим во взрослость и утратившим что-то важное, драгоценно-детское, чистое, непосредственное, взрастившим — недоверчивость, осторожность, опасливость, которые неизбежно приводят к разъединению («Я играла для них на своей свирели,/ А они спасли себя, повзрослели»; «Их отцы им велят повзрослеть скорее,/ И в качели, свирель и песок не верить»).
В названии книги — конечно, самоирония: автор почти все время — если судить только по внешней стороне смысла — «в людях»; вместе с тем — она в них не растворяется, не прячется среди них, — и нет на этих страницах никакой «лирической героини»; поразительно, насколько Дана Курская похожа на свои стихи; и это сегодня, когда в моде холодноватая закрытость, устранение собственного «я»! Автор словно бы пародирует самоустранение, кое-где говоря о себе в третьем лице: «В каждой бочке затычка приехала ровно в семь», «Заместитель директора сидит на скамеечке возле помойки», «Шагает по лужам, сквозь челку глядит на весну»…
Своей динамичностью строки у Курской обязаны еще и тем, что некоторые стихи ее написаны словно бы на ходу, а то и на бегу, — так, что чтение прервать невозможно, — как невозможно отрываться от быстро сменяющихся кадров кино, в котором все идет на нерве. Иногда стих настолько наполнен разговорной интонацией, что переходит за грань поэзии и обращается в прозу. Например, от строк «Если вкратце публично признаться во всяком таком,/ То могу подтвердить, что впервые пришла в его дом/ Лишь затем, чтобы просто послушать под водку о том,/ Что он в силах еще рассказать» — полшага до таких: «Говорит: “Я люблю тебя, чужая жена!/ Давай, — говорит, — бросим все и рванем, ну, например, в Киров!” В этом — заметная особенность языка автора. В первой цитате фигурирует водка, разговор под водку; не раз я ловлю себя при чтении книги, что многие стихи словно бы написаны «под водку» — в них, кстати, не единожды упоминается всяческий алкоголь. Не думаю, что это на самом деле так, но наблюдение для меня ценное: образно говоря, стихи, им «разогретые», находят (если говорить о поэтической системе Даны Курской) безошибочный и наиболее краткий путь к душе читателя, не исключившего из употребления напитки со спиртосодержащими элементами. Как однажды сказал питерский писатель Валерий Попов, знающий толк в этом деле, «рюмка водки — ключ к сердцу».
И еще, несомненно, многое у Даны Курской идет от рок-поэзии, в первую очередь от Бориса Гребенщикова: в книге немало от разработанного Гребенщиковым акцентного стиха — при котором сложные синтаксические конструкции законченного предложения целиком вмещаются в одну строку (без переноса на следующую). Вообще, в стихотворной размере Курская чувствует себя свободно, свободна она и в рифмах (в том смысле, что, послушно им следуя, не стремится поражать); ну а образы у нее — нечасты и всегда неожиданны: «По утрам она опаздывает на работу, по вечерам пьет мерзость со льдом –/ Она просто пока не знает, что ее сердце — это теперь его дом»; «Это что-то внезапное типа дыры на колготках./ Или как перед прыжком с балкона осознаешь, что сегодня звездно».
Пишу о сборнике «Даны Курской, все хочу сказать о чем-то главном, но, пожалуй, у нее в стихах нет второстепенного: главное — все. Удивительно, но есть и вполне классические стихи, и что-то близкое к так называемой пейзажной лирике. «Так кружится над шпилем туча ос,/ Как все вокруг меня теперь вершится./ И черный конь/ Стремится под откос,/ Где пахнет упоительно душицей»… «И август в прожилках прозрачного неба глядит на меня в упор./ И пахнет костром, и с озера тянет осенней прохладой./ Над старой березой в сосновом лесу кто-то резко заносит топор./ И вздох облегченья разносится над колоннадой». Или вот, приведу две строфы полностью:

Стихи Даны Курской баланситруют не на грани радости и боли, скорее — на грани боли и покоя. Счастья в них нет, вместо него — возможны утешение, успокоение.

Что ж, коль есть беда — есть и спасение от нее, есть покой и воля. Об этом и книга «Ничего лишнего».

Возможности классического русского стиха далеко не исчерпаны, еще ой как есть куда идти — и вширь, и вглубь! Вроде и размер, и ритм, и темп — знакомы, а голос — свой, отличишь из сотни других; — это я об авторе. Аникина — пример того, как поэту можно быть оригинальным, не прибегая к формальным ухищрениям, не заботясь о сложности поэтической речи, не отказываясь от пунктуации, не боясь искренности высказывания. Проще говоря, пример того, как можно дать словам возможность свободно дышать, как можно превратить стихи в поток воздуха. В сборнике в небольшом количестве есть и верлибры; в них индивидуальный авторский голос несколько приглушен, но зато они легки и радостны, и эта радость говорит о том, что верлибры тоже — как рифмованные строки — «надышаны», даже когда напоминают философскую миниатюру в прозе: «Когда я честно/ и добросовестно/ досижу до звонка с последнего урока,// растрепанная/ и счастливая,/ я перелезу через ограду/ и растянусь под яблоней. // Когда лежишь под цветущим/ деревом,// тройки по математике/ не имеют никакого значения». Не имеет значение и то, что многие стихи происходят из серебряного века, что в некоторых я слышу, например, ахматовские интонации; серебряный век — источник, питающий стихи Аникиной, а ручей ее стиховой речи бежит по лично выбранным ею маршрутам; если им довериться, то можно увидеть много интересного — или досмотреть обычные вещи до их тайных значений, увидеть и почувствовать их по-иному. А мир Аникина, мне кажется, чувствует через зрение. «И брызжет день — из померанца выжат,/ и ночь горька, как цитрусовый жмых./ Идешь, идешь — и, кажется, все выше/ всплывают к небу камни мостовых»… Или, продолжая — уже в рифму — испытывать блаженство отдыха на траве, она соединяет землю и небо:

В иных своих стихах Ольги Аникиной стремятся вырваться из социума, очистить, промыть, проветрить себя от житейской суеты, всяческий «сор из сердца вытрясть», не драматизировать безрадостное происходящее и быть готовой снова и снова начинать день «с чистого листа» — в трезвом сознании того, что жизнь будет продолжаться своим чередом и в ней будет ничуть не легче; не знаю, как определить такие стихи: философская лирика? Возможно!

Концовка тревожная, поэтому не привести другое стихотворение из этой книги — на ту же тему, но с концовкой совсем другого звучания, — было бы несправедливым; оно не менее философское — и не менее глубокое:

Сочетание мысли и бездумья — в сугубо поэтическом значении этих слов — вот «Картография», книга, где слова чувствуют себя спокойно, легко, естественно.

Книга прозы поэта Елены Зейферт включает в себя рассказы, миниатюры (вернее — стихотворения в прозе), записи из Живого Журнала и Фейсбука. Прозу я читаю в последнее время нечасто, и не уверен, что, не будь лично знаком с автором, стал бы знакомиться с этим изданием, в котором без малого триста страниц. И вот случилось — прочитал.
Чувство, которое я испытал в процессе чтения, можно определить так: удивление от восхищения. Это крепко написанные, иногда даже по-мужски трезво, рассказы человека высокой культуры письма. Автор мыслит не метафорами и образами: аллегориями. Реальность переплетает с мифологией, правду жизни (в которой случаются драмы и трагедии) сочетает с фантазией — вплоть до сказочного поворота событий. Другими словами, Зейферт нам открывает ту правду, в которой возможно все, в том числе самое невероятное. Ее рассказы придают остроту моему зрению — зрению глаз и души. «За что дается это болезненное право остро чувствовать мир?.. — читаю я в рассказе «Золотая иголка». — Как нелегко с этой способностью! Вот блуждаешь среди витрин супермаркета, и вдруг звучит знакомая мелодия — просто песня, которую ты слышал при других обстоятельствах, коды которой наполнены особой пустотой… И тебя с головой накрывает волна разногласящих эмоций. Из тебя, как из церковки, бросаются наутек и застревают в окнах глухонемые духи. Ты борешься с непобедимой стихией, а все вокруг неизменно — люди движутся, как автоматы. Хотя не узнать, что происходит в их душах. Ведь и ты не корчишься, как рыба на льду»... Острота зрения, «острота чувствования» у Зейферт-прозаика не избирательна: ее сюжеты могут трогать до слез (например, о бабке, жестко воспитывавшей своего внука — и в глубокой старости оставшейся одинокой, жалкой, нищей, — рассказ «Две бабушки»), вызывать неприязнь («Белорыбица» — об убежденно стервозной, расчетливой женщине) и даже слышать музыку («Фея Драже» — это ведь переложенный на слова Чайковский!).
В рассказах есть и холодная логика, и женская эмоциональность — не без участия мудрости («Ты лев, ты выбираешь и желаешь. Но у тебя неизменно наступает стадия остывания. Не душевного холода, а остывания. Тебе нужно время, чтобы собрать себя, восстановиться. А в это время я, инертная и горячая, стучусь к тебе, прошу тепла и объятий»). И чувственности, конечно («Она обожала Бориса. Теплые мочки его ушей. Отпечатки пальцев на опасной бритве <...> Даже складки кожи на его перчатках»). Да: и еще, конечно, есть нотки обаятельной женской слабости — когда женщина убеждает нас, что она неотразима («всегда окруженная тотальным мужским вниманием»; «я не допускаю никого на расстоянии протянутой руки. Их письма, сообщения, звонки многочисленны и однотипны»)... Единственно, что меня смутило в книге — вполне реалистический рассказ «Любитель меда»: солдат отправился в самоволку и сделал попытку украсть ведро меда у местных жителей, да был ими же и пойман и с позором препровожден в свою часть. Наказанием ему послужил... всего лишь смех сослуживцев. Увы, даже в фантастических рассказах и сказках такой армейский сюжет был бы невозможен, потому что, говоря словами Чехова, «такого не может быть никогда».
В «Сизифе & К°» мне важно то, что автор ориентируется на великую русскую литературу, которой свойственна сострадательность. Ну а самих страдающих — предостерегает: «С болью долго жить нельзя: или ты ее, или она тебя». Светлая и добрая книга.

Москвич Юрий Грум-Гржимайло окончил Московский историко-архивный институт, со временем стал кандидатом экономических наук. Лирик по складу души, он пишет стихи уже около сорока лет; некоторые печатались в журнале Всероссийского общества глухих «В едином строю», в поэтической антологии «Сквозь тишину»; в 1997 году у него вышла книга «Мартовский снег», нынче он увлекся фантастической прозой. Но пока вот — новый сборник стихов; они — о любви, о природе, о Москве, о жизни вообще… Как это бывает у глухих и слабослышащих поэтов (Грум-Гржимайло — слабослышащий) — пишет он «тихим звуком»; название одного из стихотворений в книге — «Обыденное» — отражает в целом содержание всего сборника. Автор — простой человек, но способный художественно видеть мир — и желающий, насколько позволяет его талант, выразить это в ритмизировано-рифмованном виде. Вот оно, это «Обыденное»:

Просто и обаятельно… Но сколько в книге есть… не столь простого и не столь обаятельного, уж очень наивного по стилю…. «В патриарших прудах отражается вечер,/ На воде — фонарей золотые шары,/ И хранит полумрак шепот нежный наречий,/ И таят поцелуй проходные дворы», — это еще цветочки; но вот другие строки: «В цветочной вазе вянут розы,/ На стол роняя лепестки./ А твой портрет не сменит позы/ От нежности моей руки»… «Ну как можно такое писать и печатать!» — однажды сказал я Кириллу Ковальджи по другому, сходному поводу; на что многомудрый Кирилл Владимирович ответил: «Ну что же: есть поэзия, а есть — любительские стихи. Пусть пишут, дают выход эмоциям». И действительно — пусть. Стихи — терапия души.