(Недооцененность тревог — политый неспелым нектаром, цикория нежный цветок, главой непокорной кивает.)
Обрывки афиш — грусть добро бережет — чавканьем бот в проснувшейся рани звенящей, талой водою, весны неживой отзовутся.
Грачи, окровавленный снег прошлогодний, с отравленных нив желтоклювым набегом сметают…
Выпь болотная ждет.
Торжеством над остатком белил — грязь бокалами луж зловонье вина разливает.
Тупость лижет навоз с одичалых полей.
Тупость слижет заботу пустых деревень одичалых.

Гниль стекает с мозгов.
Голосистая гласность осин беспричинной возней над дубравою леса клокочет.
Пьянью матерной, вкривь, гололобью низин, обреченные, стонут остовы серо-сирых косматых деревьев.
Скопищем клубящихся туч — клочьями — лик в их объятиях немых неспроста, завсегда, замечаем…


Снег всхлипывает от безжалостности бесшабашных подошв.
Суетливостью ног, торопливостью тел — всполохи шуб в море неба в упрямстве бездушном сольются.
Их поддевы строги, оторочены красным. Глазницы подолов пристегнуты к поясу вьюгой.
Пар над изломами воротов–крыш, дымом тысяч вулканов, стремглав от земли устремится, и мохером шарфов по озябшим щекам — тонкость тает по влажности губ пересохших,
стекает.

Как иголками швейных машин — строчки швов — каблучки на асфальте прозрачность шагов отмеряют.
Птичья стая пернатых богинь, пролетев над сугробами, пестротой свитеров в мутном чреве катка отразится.
Их следам узнаваема песенность строк, песнь дарящих мелодию смеха презренье поправших.
Тонкотелые ноги их списаны с легких летних полотнищ–картин: стройность ввергнута в нежный капрон и лодыжками вставлена в кожу желтых спортивных ботинок.

Оставленный дома недопитым чай,
узкий надкусанный кусочек сливочного пирожного,
папиросный дым надтреснутого,
простуженного утра…

 (Снег прощается с ними…)
Липкой ватой ложится в ногах. К изголовью…
Ласки преданной суть навсегда сохраняема в нем.
Его стать ослепительна — все горит в нем, смеется и плавится. В нем жива еще память ночи предпоследней Рождественской Святной:

Стол резной у камина.
Прах свечи отгоравшей.
Губ смешливых припой.
Лобызание веток еловых.

                        страх…
                                   беспечность…
                                               Строка…

(Приторность патоки — свежесть спелых оранжевых корок — дольки сочных плодов спитым чаем к прилавкам забытым вернутся.)

Спящий лес просыпается вздохом земли.
Комья талого снега с лап еловых на голую землю стекают.
Их завалы сугробами метят окрест.
Отступившие раз, приподнявшись с колен, слезно молят они забрать их обратно на ветви.
Слезность снега молящего, просьбы Быть, посулившие дань, надоели — опостылевший смерд, голосистым ручьем, вниз по склонам, к колодцам…
стремглав.

Вены вскроет река.
Полыньи растворятся в запое.
По торосам слепящим, дрожь сбегает с непонятых круч.
В солнце ввергнута синь.
Глубина поднебесья бездонна.
Легким облачком мера длины замирает пером умирающей птицы… Подстреленной, спящей.

Глубина небес очевидна.
В ней покой и застенчивость утра, торжество приходящего Завтра приснившись…

Сруб колодца, украшенный утренним инеем.
Ставен скрип, отраженный от санного
 скрипа полозьев…

…окна песен не спеты, не смыты. Их распознаны лишь очертанья, включены с запозданьем в поспешность немую, чужую…

Призрак весны — туч прозрачных метельность!
Тайный запах морозов по тонкости льда — луж ледок сломлен лучиком света.
Так сминаема цветность земли по весеннему, пьяному броду…
ссаднится.

Луч прожектора слабость света микробов к земле пригибает.
Отороченная кружевом данность, стонет в предгорьях молекул ершистых.
Синева, задыхаясь, стекает к исчадию пруда — гладь порочна, подернута рябью, непредсказуема.

Тихий шепот берез в синеокость видений, весенних зрачков наступает.
Мадригал, преисполненный слов, в предпасхальную ночь, ниц падет к изголовью, над локоном нежным склоняясь.
Кареглазая ночь, звездной проседью, прочь, в очарованность верности веря, сиротливой кометою — скрипнула дверь — промелькнет над уснувшей постелью…

      —    Мне приснился "дурной" сон: Тебя нет дома.
      —    Я вышла, чтобы посмотреть на себя со стороны.

А солнце уже обнимает их счастья лучами безмерного.
Бесстрастное время сверкнет лучезарностью строя…
Охмелевший мир, слезами дождей смывает черноту помады с лица улиц.
Проулками света, радуга проникнет в убогость жилищ..

………………………………
………………………………

Звери мнут траву.
Звери мнут, бегущее перед ними Завтра. С обреченностью непокоренного рвется оно из замшелых гробниц….
Обреченная — оголтелость борьбы за право Быть, — ведет она сильных к венцу, к исступленью…
Торжеством семени венчается право! — Салют одуванчиков упокоится на шероховатости  луга.

Росой умытые соцветья замирают в трепетном созерцании набегающей волны счастья.
Набегающую волну счастья, рассеянно срывают кони.
По губам — по ухмылкам на губах их — вторим мы заповеди Христа, и, засучив рукава, принимаемся за работу:

…плу’ги ребристые вспарывают спящую Землю.
(Островами по свежевыкрашенному — синий трактор на коричнево-черном поле.)
Пар земли — пар убиенного тела. Крови нет — есть только ужас вывернутого нутра.
Пластами взведенного чернозема размазывается истерика поля по лицу деревень.

Черви-санитары ждут очевидцев.
Черви поднимают голову.
Черви жиреют в преддверии трапезы.
Черви жируют в предчувствии безнаказанности.
Пьяный прищур санитаров — залог успеха в проведении операции: "Ты, ты и ты!.."
Черномазые разведчики-грачи важно, вприпрыжку обходят дворы
зазевавшихся санитаров:
"Ты! Ты!! И Ты!!!"

Но ведь кто-то же… Однажды?..

Туман пеленою прикрывает стыд изувеченных угодий.
Едкими клубами смрад повисает над ними.
Истошными воплями низвергается к земле, растекается по ней растерзанное, изнасилованное чудо правды.

Никчемностью живописных полотен,
мрак босыми ладонями черпает золу кострищ,
серостью красок воспевает радость прилагаемого к нему ненастья…

Все как всегда!
Бездумная, бесшабашная безапелляционность Завтра…
Беспросветная, безрадостная, бездарная будущность — босые пятки ребятни, болтающиеся под настилом моста…
Кто следующий?..

Неужели не страшно?

Земля корчится под натиском корений.
Выползающие из недр стебли, нежно несут в вытянутых руках белые купола подснежников.
Еле слышимый звон колоколец над полем зеленым смеется:
 "Господи! Кто — Ты, Господи?!."

"Боже ласковый! Милосердный мой, Боже!..
В суете восклицательных слов, в чистоте непорочных видений снизойти дай слепому во тьме, лучезарности света прося…
Дай взойти по ступеням неверья к Тебе! По невидимым строчкам псалмов, по слогам, как по тропам, сойтись в изголовье ее…
Оттолкнувшись от края, распластавшись в полнеба немотой воспаленной, воспариться дай радужным ситцем по предгорьям, ущельям, отрогам…
Дол Твоих выгнуты спины. Вздохи рук в завершенье творения букв. В знаках их доброта и терпенье — нагота изначальности — суть того, что нетленно, незримо.
Дай непознанным быть…
По веленью Пророков Твоих, дай остаться слепым… Дай прозренья слепому… остаться…
И непризнанным быть и непонятым…
Пусть!..
До конца быть Тобою презренным…


Дай мне сил отвернуться от лоска гробниц,
Дай покоя и сна, папирос и любви.
Счастья женщине дай, той, что плачет во тьме…
Может статься по мне!..
Или, все ж, по Тебе?..
В ложе мраморном мне упокой постели.
Засвидетельствуй страх, засвидетельствуй иск.
И друзей позови, и подруг позови,
Тех, которые будут еще впереди…

                        Освети скорбный путь — нам с Тобой по пути!
(Погоди, шарф батистовый сброшу с глазниц…)
                        Намекни присягнуть.
А затем промокнуть
Капиллярность дождя с белобрысых ресниц!..



Да не иссякнет свет, унесенный Тобою… для них!
Да ниспадет на них талый воск очей догоравших…
Да наполнится вдохом Твоим душный выдох небес…
Да исполнится воля Твоя…
Да простится им всхлип запоздалый…

Аминь…

Трепетная головка Навны в зеркала лупоглазых озер окунется.
Стать прелестна твоя. Непосредственность чуду сродни.
Ты безмерна, бесценна, беременна…
Твоя красота неизменна, непревзойденна!
Твоя красота… — только присной веков — распластавшись по дну, упокоится в заводях ила.
Рук заломлены свечи, свет погасших очей над папирусом кожи, пробиваясь сквозь толщу воды, к дну гвоздями неверья прибит.
Что забыла ты мне рассказать?
Что застыла ты, в пузырях восходящего тлена?..

Синь безбрежных озер — суть невинности спящей весны.
Лик беспечных богинь над ракитами вслух по сиреневой глади зябкой дрожью простывшего утра, росою…
Подле них страх потерь отступает пред страхом неверья — подвешенную на дыбе бабу, оголтелый ужас тычет острыми вилами в белые боки.
Насилие над бабой — рождение новой богини!
…И иконный тираж размалеванных лиц по стенам, этажеркам,
по блюдцам…

(Стонью те’плится боль.
Ртуть струится из глаз:
песнопенье скворцов над тлетворностью утра бесценно…)


В преддверии холодов, райский сад сбросит тяжести спелость.
Морщась в талом снегу, гибнет сласть перезревших презренья шагов.
Белые костры отцветающих вишен лепестками чудес в немом пустоцветьи сердец всколыхнутся.
Стоны высших мелодий на землю пустую, слезами скупыми стекут…

Зима отступает.

Жалким подобием утра цвет декораций умытой природы, спускаясь с небес, возродится.
Трепетным приведением осины призрак весны отшатнется от воя метелей.
Пройденный путь взгромоздится предметностью славы, возвернется Голгофой, утопленницей лета.
Грусть затрепещет в опадающих соцветьях…

Сладостный бисквит ночи — сдвоенность планет в безбрежности одиночества.
Смыканием рук замыкается круг.

И только Завтра приснится покой.
И только Завтра простимся мы с ним.
И скромница, пассия-жизнь простит нам любовь нашу, дань безоглядную.
И я оставляю ее Вам — мою мечту, мою любовь

Завтра.