Книжно-Газетный Киоск


Екатерина БЛЫНСКАЯ. ЦАРЬ ГОРЫ

(Окончание. Начало в № 44)

Вспомнил он, как они с братьями ходили на реку лед рубить для ледника. Рубили каждый свою заимку, после Катеринина дня ставленный лед крепкий. Выкладывали ледник белыми тяжелыми пластинами — плахами, морозили руки так, что кожа слезала, приставая к рукавичкам. Но весело было… суетно…
После была война, женитьба, стал Макар народным депутатом в Райсовете. Много людям помогал. Правда, когда начали тут копать, квартиры всем дали. Это он хлопотал. И ему дали. Теперь там старший сын живет.
Кладбище срыли еще в начале лета, внезапно. Ночью. Он не знал… пошел бы, остановил… Сами собой дедние склепы из местного белого камня, крошево костей, мела и земли, упали на дно карьера. На тридцать метров глубины. Смешались с мергелями, глинами, водами и минералами, пришли в ничто. Нет больше раздольной улицы, где крашеный в красно-бурый цвет, за буйными кустами сирени таился дом предков. Улица поползла вниз. Все ушли вниз. И не на могильную глубь, а в замогильную бездну.
Когда Макар пытался вспомнить само село, какое оно было раньше, воспоминания рассеивались, уменьшались, дробились, как стеклышки в калейдоскопе. Образы то раздувало, то сужало, как бывает при мигрени, когда не можешь представить в мозгу ничего. Все повреждено болью. И тут получалось так, что сама память ковшами выдавала наружу желваки разноцветных дней. Все они были подранены, избиты, ободраны. Макар и плакал, и тосковал, и силу тратил, чтобы вспомнить, но ничего явного не восстанавливалось в его голове. Помнил только, закрывая глаза, свет, проникающий через мешковину, как он ковырял пальцем ее, когда ехал за плечами матери, сидя на пшенице голым задом.
Природа раньше была тут хорошая. Лиственницы, березки, сосенки, чистая нетронутая красота, пока в двадцатых годах не построили ЦЕМГИГАНТ и не решили рушить села. Думали, что Афанасьево не тронут. Какое там! Церковь сельские коммуняки в тридцатых взорвали, с тех пор, видно, и приговорили себя… А какой храм был! На соседнем цементном карьере еще Покровская дышит, висит, уцепившись за белый свет… Брошенная, разрушенная, исшорканная ветрами и непогодами, висит, как гнездо иволги.
И она рухнет, скоро…
Макар обошел широкий ручей, бегущий к Москве-реке, озерцо, заросшее тростником, поднялся на холм и прошел мимо дачных участков. Домишки были раскрыты, развалены тряской аммонитовых взрывов поблизости и расшиблены вандалами. Дачников отсюда выгнала запашистая пыль карьера, которую гонит в эту сторону. Хлопочут на ветру полиэтиленовые облатки теплиц, рассыпаются дощатые домочки.
Макар стал спускаться по крутой тропке вниз, к БЕЛАЗАМ, к шагающему экскаватору, прямо в клубы и желтизну пыли, не дающей дышать. Он сразу закашлялся, оказавшись на каменисто-плотном дне из твердой еще невыбранной породы. Вскинул голову с бритым подбородком: высоко лапы лиственниц колыхаются от ветерка. Вон, дом его, а там, подальше, — Марфин. Вон малая часть кладбища, а над ним, аккурат над Макаровой головой, должен быть сельсовет, храм, школа… "фершалский" пункт.
Как на дне моря. Как будто уже зарыли тебя, заховали, слили, уничтожили. Был ты, и нет тебя. Со всеми твоими мыслями, делами, словами, которые ты копил, как клад, складывал в кубышку. И теперь тот маленький домок, на краю висящий, в нем портреты дедов и отцов, бабок и матерей, как и другие домки, рухнет сюда, в вечно голодное чрево земли, равнодушно перемалывающее и уничтожающее все людское.
К Макару подбежал охранник с перевязанным наполовину, от пыли, лицом. Охрана его знает. Иногда предупреждает, чтоб не ходил тут, чтоб уезжал к родным. Зачем ему туда? Все родные уже здесь. Души их вьются бездомно над каменной чашей, дышат тяжелой взвесью, добываемой во имя прогресса и для жизни других.
— Когда меня сломаете? — кричит Макар через гул БЕЛАЗов, проезжающих мимо.
— Чего?
— Меня.
— Да иди ты, дед! Говорят, завод закрывают. Может, и карьер закроют. На время, как не навсегда.
Макар кидает удивленный взгляд на выбранный кратер.
— И что? Бросите?
Охранник развел руками.
— Да хрен его знает. Сказали уже, чтоб искали работу.
Макар повернулся, согнул шею, спустив отвисшую кожу на воротник застегнутой рубашки, оперся двумя руками на палку и некоторое время постоял, задумавшись.
Охранник ушел скорым шагом. БЕЛАЗы громыхали мимо, вывозя породу. Они были похожи на доисторических существ, бегущих прочь от чего-то еще более страшного.  Макар вернулся в дом, толкнул незапертую дверь и, разувшись, прошел в спальню по тканым половичкам.

Издалека, как во сне, гудела техника, не прекращающая работать ни днем, ни ночью. В доме было влажно, зябко. У Макара больше не было сил ходить за дровами. Он дожигал остатки, которые привез на тачке со двора покойницы Марфы. Тут ему даже казалось, что она его приглашает, ждет, что он желанный гость. Куда ждет? Как, уже? Сегодня, что ли?
С портретов дотемна, едва различимо, белели лица козырных сватов и дедов. Жаль, что дети не забрали портреты… Надо было отдать. Но ведь не просили. Внучка Светка тут была один раз, и то изнылась. Кончила МГУ. Стала математиком…
Пожил зимой в городе, как же… Потом бежал назад, как потерпевший… Лучше тут, чем в чужом дому.
Ночью карьер, освещенный прожекторами, словно парил мутным туманом. Пыль вставала и опускалась густо и тяжело.
Макар залез в холодную влажную постель, под стеганное ватное одеяло. Спускался вечер. Жалко, что сейчас нет скворцов, которые весною так хорошо пели под домом, пересмеивали других птиц. Заботливо метались с веточками в клювах, с комочками пакли, выдранной из межреберья Марфиного дома. Скворцы, думали ли они, что скоро и скворечники рухнут в карьер, под лапы экскаваторов?
Макару стало тепло, и он уснул, сквозь сон чуя равномерное покачивание материного шага, и вдруг яркий свет, словно через решетчатое переплетение мешковины, тепло проник внутрь его, под закрытые веки. Разлился, окреп и стал ровен, мягок и желт.
Ночью выкатилась на небо полная луна. Она была как еще один прожектор, только светила холоднее. В последний раз облила светом серые стены домика, в котором спал Макар, по которым побежали тонкие струйки превратившейся в пылевой песок штукатурки, и выхватила из мрака выгнутую, встопорщенную спину убегающего со двора Мурка.