Как жаль, что у такой прекрасно изданной книги (твердая обложка, меловая глянцевая бумага, цифровая печать, несколько фотопортретов автора) столь малый тираж — 30 экземпляров. Она замечательна и потому, что в нее вошел «разный» Георгий Яропольский (1958 — 2015) — «необлагороженный» и «возвышенный»; восстающий против Бога — и глубоко верующий смиренный христианин. Помимо религиозного звучания, в книге (всего 112 страниц) — стихи иронические, философские, лирические; впрочем, автор настолько многогранен, что не хочется разделять его стихи по жанровым особенностям. Приверженец русской классической традиции (строгий ритм, точная рифмовка, реже — белый стих, встречается сонетная форма), Яропольский неизменен в своей вдумчивости, в своей серьезности: если отдает дань иронии и юмору, то никогда это не происходит у него «просто так», чтобы заставить нас улыбнуться или попросту «расслабиться», снять напряжение. Все служит основной мысли, какому-то важному замыслу, — то есть поэту хватает юмора, чтобы не говорить о серьезных вещах неизменно с глубокой серьезностью; он даже может обратиться и в «городского сумасшедшего» (так называется одно из стихотворений) — но лишь для того, чтобы с уверенностью заявить: я «это званье достойно несу». Может обратиться в «большую собаку» с «выразительным взглядом», и этот-то «выразительный взгляд» художественно все в стихотворении и решает («Но в момент поводки провисают/ у болонок, что жалко скулят,/ если вдруг невзначай повстречают/ мой, такой выразительный, взгляд»), так же как все решает и скрипка в «холодной квартире» соседа-неудачника, — думаю, не случайно эти два стихотворения в книге поставлены рядом («На пиджак осыпается перхоть…/ Но, проснувшись, опять и опять/ начинает кряхтеть он и перхать —/ и небесные звуки рождать»). Вести себя достойно в любой ситуации, стараться хоть в чем-то быть на высоте!
Стихи Георгия Яропольского, при всей их внешней простоте, подлинны, — да, это слово давно затасканно: слишком много у нас, если верить авторам предисловий, послесловий и некрологов, «подлинных», «настоящих»; но я вот сейчас впервые внимательно прочитал этого поэта, которого немного знал лично, — человека спокойного, скромного, немногословного, словно всегда пребывавшего в каком-то размышлении… Никогда о нем не думал — «одаренный», «выдающийся»… И увидел: много стихотворений очень похожи на их автора: спокойны, скромны, немногословны, все — создают впечатление абсолютной самостоятельности поэтического мышления, полной оплаты счета. Все, о чем написано, — испытано, выстрадано. «Пусть выведут в нем розы без шипов, — пишет Яропольский о мире, — но красота немыслима без боли». За каждым стихотворением — какое-то переживание, — да, болевое, но — преодоленное, преобразованное в красоту и гармонию строк. «Я не тот человек» — рефреном звучит на одной из последних страниц, и я эти слова прочитываю так: я не тот, за которого вы меня приняли; мне не столь важно отличаться от других, как отличаться от себя, наводить порядок в себе, создавать себя заново. Заботиться больше о  в н у т р е н н е м  в  себе, чем о внешнем. Не шуметь.

И, вторя этим строкам, поэт развивает мысль: «Не хочу быть добычей/ и останусь ничьим;/ отрекусь от обличий,/ увернусь от причин»; сравнивая себя с нулем, поясняет: «Ноль — он круглый! Смотрите/ сквозь меня в небеса».
Сейчас-то мне думается, что поэт, размышляя о жизни и смерти, не мог не брать в расчет вечность, не мог не представлять своего места в ней, — и в этом не было тщеславия (оно вообще чуждо Георгию Яропольскому, чуждо природе его творчества). Да, он говорил о ком-то «другом», но — как поэт — не представлял ли в «другом» себя самого?

Это стихотворение прекрасно могло бы завершить разговор о книге Георгия Яропольского, поэта, переводчика, организатора поэтических конкурсов. Но слышались бы в таком финале некоторая торжественность, акцент на том, что «поэт ушел из жизни», что «мы потеряли его» и что, тем не менее, «нет, весь он не ушел». Это понятно; однако не хватает все-таки в моих словах о его последней книге светлой, лирической ноты. Так вот она.

Вадим Жук в своих стихах поразительно артистичен, и его артистичность помешала мне сперва отнестись к ним серьезно: ну что такое стихи актера, сценариста, теле- и радиоведущего, председателя и члена жюри театральных фестивалей? Развлечение, хобби! С другой стороны, в далеком детстве я смотрел широкоэкранный фильм «Звезда пленительного счастья», а там одну из небольших ролей играл Вадим Жук, — то есть этот фильм я смотрел словно в какой-то другой жизни, и Жук — тоже, значит, человек из другой жизни, — человек легендарный, а потому и отношение к его стихам может быть только заранее уважительным. Значит, надо читать их не спеша, внимательней!
Итак — артистичность, ироничность, легкая шутливость, — и все? А содержательность? — дух произведения, внутренняя его наполненность, — то, чему подражать невозможно и что делает автора особенным, непохожим на других?
Вот вышел сборник «Ты», — наверное, самый лиричный, самый искренний у Жука. В нем я тоже встречаю шутливые интонации — и в то же время ясно вижу: шутливость — все-таки это внешнее. Это одежда стиха. Но вот содержательность — очень даже не шутливая!
Автор не боится быть банальным — как не боятся быть банальными любовь, радость, грусть... да и сама природа. Но более того: Вадим Жук уже в первом стихотворении делает хитрый ход: банальность он обыгрывает, наводит на нее резкость, выдавая себя за самоироничного дилетанта:

Здесь не просто утверждение «школы гармонической точности». Здесь — рождение в ней стихов, звучащих вполне современно. Что парадоксально — даже строчкам Пушкина Жук дает если не новую жизнь, то новое дыхание:

Насколько все-таки благотворно влияние нашего любимого классика! Знать радость и беду, счастье и горе, вершины и бездны — и принимать жизнь в ее всецелости, без разделения на кусочки. Не парить с восторгом в облаках, забыв о земле; не погружаться на дно отчаяния, забыв о небе. А совсем иначе: не только трезво смотреть на жизнь, но и всегда в ней видеть свет, уметь досмотреться до него и во мраке.

Образы красоты мелькают почти на каждой странице; так и ждешь, например, «пейзажной лирики»; но Вадим Жук больше склонен к размышлениям о человеке, о жизни, о своем месте в ней, и редко обращается к чистому созерцанию (пример последнего: «Разбегались лучи по шеренгам соснового леса/ Так, что древо само вертикальным казалось лучом...»). Дружество, любовь, близкие люди (и даже близкие существа: в книге есть и душевно-юмористическое стихотворение о коте), — вот что в основном входит в сферу внимания Вадима Жука, и любые его мысли о себе — неразрывно связаны с мыслями о других. О любимой женщине («Не живи без меня. Не читай без меня облака./ Не касайся губами воздушных потоков...»). О ближнем («Что значит «честно прожитая жизнь»,/ Когда неподалеку кто-то плачет?»). О Боге, который «подходит что ни утро к изголовью/ Усталый, неулыбчивый, босой». Все они для поэта — «Ты».
«Печаль моя светла» — под знаком этой пушкинской строки живут и строки Жука, остро чувствующего время, — его стремительную текучесть, его беспощадное убывание. «Кончился день. Кончился август./ Кончилось лето» — встречаем в начале книги. Через несколько страниц: «Пережить эту зиму,/пережить этот август,/ пережить эту осень». А ближе к середине — цепляющее за душу:

Но на этом «домой» дело не останавливается. Вадим Жук все-таки поэт ж и з н и, —
а в ней он активен и как человек, и как автор стихов. Можно сколько угодно возвращаться к трагическим мыслям, но при этом всем существом чувствовать, что жизнь, сколько б ее не оставалось на нашу долю, продолжается и торжествует, подчас переполняя чашу эмоций через край:

Вадим Жук — петербуржец, — и петербуржец не «в прошлом», а во всегдашнем «настоящем» (хоть и давно москвич); не оттого ли он в стихе столь мужествен, сдержан, гармоничен? Наверняка — не в последнюю очередь именно благодаря этому! «И все к описанью готово,/ И дышит, и просится в стих», — какие молодые строки! Да, истинно: жизнь продолжается и торжествует.

Об этой книге, написанной в Минусинске поэтом русским, православным, — священником Сергеем Кругловым, — достаточно сказано в послесловии. Дмитрий Строцев, в частности, пишет: «Как евангельское откровение неотделимо от иудейского, так и христианская община нежизнеспособна без еврейской. На протяжении столетий иудейское присутствие в Европе было условием существования для всех христианских Церквей. Отторжение иудейства, заключение евреев в гетто, погромы… ставят под вопрос существование европейского христианства, не номинального обрядоверия, охраняющего традиции, а живой общины, погруженной в Бога».
О содержательной стороне книги добавлять ничего не буду: все сказано в последнем предложении цитаты. Скажу о языке автора. А язык непрост: это верлибры с разной длиной строк — от короткой строки до сверхдлинной. Время от времени возникают разговоры о законности верлибра в русской поэзии, верлибра как нормы, приводятся примеры «свободных» стихотворений, которые удручают полным отсутствием музыкального слуха их авторов, что-то нам рассказывающих, сообщающих, демонстрирующих обыкновенную прозу, графически расположенную на странице как «стихотворение» — будто бы достаточно паузы после каждой строки, и текст зазвучит, запоет, в нем появятся внутренняя энергия, выразительность, значительность, напряжение… Но нет, ничего такого не появляется, такие верлибры не имеют индивидуального автора и словно бы представляют собой продукт бессмысленного коллективного творчества.
А иногда все же — автор есть. Кое-где, действительно, есть звук, есть выразительность, энергия, напряжение, интонация. Ой как трудно написать такой верлибр. Ведь в традиционном стихосложении помогает отрегулированный размер, помогает рифма, здесь же — только рассчитывать на безошибочный слух. Так, наверное, рождалась музыка поздних романтиков; экспериментальные произведения Стравинского, Прокофьева, Мессиана; композиторов нововенской школы. Сергей Круглов, отец Сергий, не придумывает верлибры, не «хочет» писать верлибры: они сами хотят быть у него написанными, они — его способ, его потребность выразить глубину сострадания без привычно-ритмического убаюкивания. «Царица Суббота» полна тишины, боли и нежности; она ни буквой не кричит, она сказует, напевает, бормочет, жалуется, приговаривает, иногда восклицает; и все стихи освещены ровным, неярким, — может быть — тусклым светом. Вся книга — звук, постоянная смена голосов, замолкание и снова звук. Как создать в стихотворении тишину, полную глубинного смысла? Ее не сочинишь:

Или музыку, грустное-грустное пение? «Колыбельная» Круглова, выстраиваясь в верлибр, все-таки сбивается на белый стих, с легким нарушением метра; но мне как читателю техника письма уже не важна, поскольку впереди идет звук:

«Царица Суббота» для чтения непроста, речь автора, пересыпаемая словами из иудаистских текстов, специфична. Но поэзия имеет право быть непростой, речь — специфичной, а читатель — выбирать: стоит ли ему такое читать или нет. Я выбрал прочтение и не жалею.

За последние два года вышло несколько переизданий давних книг Зинаиды Миркиной, два небольших тома ее переводов из Рильке. Оказывается, к Миркиной обратился владелец преуспевающей фирмы с предложением помочь издать все, что она хотела бы, поскольку стихи Миркиной всегда помогали и помогают ему жить. Когда Зинаида Александровна пожелала, чтобы в книгах указывалось его имя («с благодарностью…» либо «издана при финансовой поддержке…»), тот воспротивился: «Не надо. Я хочу остаться неизвестным».
«Зерно покоя» очень похожа на другие книги Миркиной. Но в нашем случае это не играет никакой роли, то есть — не является недостатком. Разве есть недостатки в молитвах? Каждый раздел любой ее книги — своего рода богослужение. Они удивительны, эти стихи! Язык предельно прост, так могли писать и в позапрошлом веке. Но дело не в языке. Какую тишину создают слова, порядок слов! Стихи Миркиной не блещут метафорами и образами; в них — отражение чего-то большего, чем сам поэт, умение видеть и любить это большее и доносить его дыхание до тех, кто способен уловить звуковые вибрации строк. В них знание о том, что все, выраженное поэтом, гораздо менее того невыразимого, которое его наполняет. Не «искусство слова», а необходимость перевести безмолвное общение с Богом на человеческий язык. То есть — здесь не приемы, не находки, не эксперименты; это «другая» поэзия, стихи так называемой «духовной традиции», где не преследуются эстетические задачи. Не «торжество культуры», а родник, питающий культуру.
«И разрасталась тишина» — именно в этой строке выражен секрет Зинаиды Миркиной. Ее стихи помогают сохранять «таинственное равновесье/ Меж криком и блаженной песнью,/ Между землей и небосводом,/ Между неволей и свободой,/ Между крылом и тяжкой гирей»; они есть постоянное бодрствование духа; к чему настойчиво призывал философ-мистик, практик Георгий Гурджиев:

Ценность книжки — не только в том, что в ней собраны 27 стихотворений (они есть и в других собраниях этого автора). Здесь главное — само издание.
С января этого года Лариса Миллер жила в санатории в Литве; три дня провела с друзьями. Живущий в Вильнюсе поэт, переводчик и публицист Георгий Ефремов (кстати, он был секретарем и другом Давида Самойлова) организовал выступление Ларисы Миллер 2 февраля в Союзе писателей Литвы, которое сам же и проводил. Пришли литераторы, художники, скульпторы, и прочие-прочие — все, кто говорят по-русски; принимали гостью очень тепло. Более того: к этому вечеру Ефремов собрал книгу, в которую включил сотую часть и из полюбившихся ему стихотворений, — специально, чтобы подарить присутствующим. Сколько напечатано экземпляров, неведомо, но понятно, что — немного. А издательство какое — «Книгоноша»! Так называли литовцев, которые ввозили книги на литовском языке из соседней Пруссии: то было время, когда Литва была частью России и с 1864-го по 1904 год действовал запрет на литовскую латиницу. Литовский национальный самиздат, одним словом!
В этой книге Миллер говорит о счастье — то горьком, то светлом, которое не способна заглушить тоска от болезненного осознания краткости земного срока (напротив: ее тоска способна до предела усилить любовь к жизни). О мире, щемяще прекрасном, непостижимо значительном, неизмеримо богатом. Ощутили, осознали бы мы это богатство, если бы считали, как в детстве, что будем жить вечно, если бы не знали, что жизнь (если вспомнить Александра Кушнера) — «Огонь, несущийся во тьму!/ Еще прекрасней потому,/ Что невозвратно»?