Скрижаль отчётливо расслышал голос. Расслышал настолько ясно, что не оставалось никаких сомнений. Голос шёл изнутри и внушал невозможное.
С чего это началось — он за давностью времени не мог точно припомнить. Просто с некоторых пор стал ощущать в себе присутствие какой-то смутной воли. Зрение и слух тогда ещё были направлены вовне: их занимали и небо, и река, и музыка, и круг друзей... Но все привязанности стали ослабевать. Он всё чаще направлял внимание в пределы собственного Я.
Когда же Скрижаль впервые, как ему показалось, уяснил, что внушается оттуда, изнутри, — он не принял это всерьёз, настолько расслышанное представлялось нереальным. А шедшее из потаённых глубин души становилось всё различимей и отчётливей. Показаться могло раз, другой, но чтобы так, настойчиво и ясно...

Внутренний голос говорил: ты должен рассказать о мире.
Скрижаль не очень понимал, что означает это задание: о чём именно надлежало рассказать? И кому? И зачем? Было ясно лишь то, что ему вменялось в обязанность сделать познание мира делом всей жизни и каким-то образом поделиться своим видением с другими людьми.
Осознав, какое немыслимое напряжение всех сил от него потребуется, он невольно стал искать оправдания, почему подобное невозможно. И доводов тому увидел множество. Их даже искать не пришлось, настолько всё казалось очевидным. Был бы он хоть как-то одарён, — так нет же. Напротив, часто чувствовал себя ущербным.
Ни школа, ни институт не дали ему цельного представления о мире. Познания же, пришедшие с жизненным опытом, были и ограничены, и неглубоки.
А память, память... Скрижаль забывал всё. И с каждым годом рассеянность прогрессировала. Он забывал имена и даты; оставлял зонтики в общественном транспорте; то и дело искал дома какую-нибудь нужную вещь — не мог вспомнить, куда положил её полчаса назад. Сюжет прочитанной книги забывался уже через несколько дней. Главное впечатление от книги оставалось, а канва событий в голове не удерживалась.
Полученное задание было невыполнимым ещё и потому, что сочинение всего нескольких строчек отнимало у него массу сил и времени. Так, пустяковое, казалось бы, дело — написание почтовой открытки — он растягивал иногда на пару дней. А нужно-то было всего-навсего поздравить человека с праздником или с днём рождения и пожелать что-нибудь доброе. Какой же из тебя повествователь?! — говорил он себе, осознавая свою бездарность.
Но даже если закрыть глаза на всё это, думал он, по плечу ли вообще такая работа простому смертному? И возраст... Тридцать пять лет не так уж и много, однако браться за работу, на которую, возможно, и нескольких жизней не хватит... Успеешь ли? Успеешь или нет — нужно будет отречься от последних земных привязанностей. А что если после двадцати лет исканий упадёт кирпич на голову? Ни дела не сделаешь, ни жизнью не насладишься. Грелся бы лучше на солнышке, дышал свежим воздухом, глядел бы до глубокой ночи в звёздное небо...
Говоря себе всё это, Скрижаль понимал, что все оправдания и аргументы нелепы.
Да, каторга не навязывалась, а предлагалась. Прозвучало задание, которое, наверное, можно было проигнорировать. Никто ведь ни к чему не принуждал. Но Скрижаль понимал: он уже не принадлежит себе. Вернее, принадлежит не только себе. И всё ещё продолжая колебаться, — перебирая и взвешивая возможные отговорки, — он ясно осознавал, что у него нет выбора. Нужно было стать на эту дорогу, какой бы трудной, бесконечной она ни казалась, и сделать первый шаг. Он решил начать с себя.

Прежде всего Скрижаль хотел разобраться, кто он, откуда идёт, куда и на что способен. Чем пристальнее он всматривался в себя, тем отчётливее понимал, насколько ограничены его знания. Но задавая вопросы и пытаясь на них отвечать — всё чаще вторгаясь в неизведанные пределы своего Я, — он обнаружил в себе новую, прежде не востребованную способность — способность самопознания. Попытки погружения в свой внутренний мир случались всё чаще. И хотя это занятие влекло Скрижаля уже само по себе, у него появилась потребность во внутреннем перемещении. Чтобы двигаться, нужно было от чего-нибудь оттолкнуться. Оттолкнуться он мог только от прошлого, — от небольшого, но всё же опыта прожитой им жизни.
Только вспомнить, казалось, особенно нечего: ну юн был, учился, влюблялся, занимался спортом, развлекался как-то... К тому же прошлое не открывалось перед ним во всей полноте, — память удержала немногое. Что-то припоминалось фрагментами — и по ним нужно было восстанавливать ход событий. От некоторых прожитых лет остались только самые общие впечатления, и подробностей разглядеть не удавалось.

Сначала произошло разобщение с музыкой.
Сокурсник, весёлый и общительный парень, попросил однажды у него гитару и долго не возвращал; потом, каждый раз грустнея при встрече, уверял, что гитара где-то есть и обязательно вернёт её. Не вернул. Скрижалю обидно было; ему нравилось перебирать струны. Когда он пел — и у костра, и в студенческом общежитии, — девушки млели. Но он знал, что голоса ему не дано, и значит, никакой инструмент не поможет.
Досада от пропажи гитары была, как выяснилось, не столь велика: он лишь раз наведался в единственный в городе магазин музыкальных товаров. Узнав, что гитар в продаже нет и не предвидится, Скрижаль успокоился. Временами, правда, ему хотелось взять инструмент в руки, подобрать к настроению мелодию. Но такое желание появлялось всё реже и пропало вовсе. О прежней дружбе с гитарой напоминали только кончики пальцев левой руки. Они ещё долго оставались твёрдыми от прижатия струн к грифу.
Музыка — любая — заглушала едва уловимый зов, который временами шёл изнутри. Прислушиваясь к себе, он стал догадываться, что именно с этим смутным внутренним побуждением связано самое важное в жизни... Теперь он понимал, почему произошёл разрыв с музыкой: она мешала сосредоточиться, направить слух в себя.

Так же, как случилось разобщение с музыкой — помалу, незаметно, — происходило расставание с друзьями.
Порывы юности, искренность, чистота отношений, казалось, навсегда связали его с одноклассниками. Но после окончания школы он уехал из родного города — и переписка с одноклассниками как-то сама собой прекратилась.
С товарищами по институту связи тоже ослабли и разорвались. После получения диплома он остался работать в Туле, где прожил пять студенческих лет. Большинство же сокурсников разъехались: кого домой потянуло, кто за работой интересной отправился, кто — за деньгами. Его лучший друг, получив диплом, тоже уехал из Тулы, и вроде бы недалеко; их разделяли каких-нибудь сто километров. Первое время и Скрижаль приезжал к нему, и друг наведывался. Но встречи стали случаться всё реже, а когда происходили — чувствовалась неловкость. Не было уже той открытости и непосредственности в общении. Расстояние в сотню километров сделалось непреодолимо большим. Дружба незаметно перешла в обмен поздравительными открытками.
Родной город Киев, столь знакомый, исхоженный, с его старинными улицами, высокими холмами над Днепром и широко раскинувшимися парками долго манил к себе Скрижаля. Но и это притяжение с каждым годом ослабевало. Последний раз, когда он приехал туда, город показался совсем чужим. Никого из родных там уже не осталось. Дом, где он вырос, и весь квартал, где прошло детство, снесли, а освободившуюся площадь заасфальтировали.
В школе, а после и в институте, Скрижаль серьёзно занимался лёгкой атлетикой. Он отдавал спорту силы и время и даже достиг неплохих результатов. Однако и это увлечение отпустило.
Последнее, к чему он ещё испытывал тягу, была семья: сын, жена... Впрочем, и здесь шло разобщение.

Он остался один. Скрижаль осознал это вполне только теперь. Назвать одиноким, обособленным свой образ жизни он, пожалуй, не мог, — разъединения с миром не случилось. В каком-то смысле, даже напротив.
Всё, что происходило с ним все эти годы, чем-то напоминало действие водоворота. Так на поверхности воды, поодаль от видимых течений, плавают листья, пёрышки, травинки... Сначала они медленно вовлекаются в движение по кругу, плывут всё быстрей, быстрей... И затягиваются в воронку. И уходят на глубину.
Подобным образом изменялась и реальность, которая его окружала: и музыка, и тёплые чувства к друзьям, и привязанность к семье — всё осталось при нём. Всё продолжало существовать где-то внутри... Действительность незримым течением будто стремилась в пределы его души. Мир вокруг вращался и, постепенно ускоряясь, уходил в него, Скрижаля, всеми своими образами.
С некоторых пор этот направленный в него поток стал увлекать за собой и его внимание, и слух. И вот тогда он услышал голос.

Рассказать о мире — означало объять необъятное. И всё же со временем Скрижаль перестал заниматься поисками отговорок, подталкивающих к выводу о невозможности выполнения поставленной перед ним задачи. Напротив, он невольно начал выискивать доводы в пользу того, что прозвучавшее задание ему по силам. Всматриваясь в прошлое, он к своему удивлению всё яснее понимал, что уже давно, пусть и неосознанно, шёл по этой, увиденной лишь теперь, дороге.
Его интересы были разнообразны.
Занимал космос. Скрижаль с раннего детства испытывал необъяснимую тягу к бездонному ночному небу. Он не просто любил смотреть на звёзды: ему хотелось постичь законы, по которым живёт вселенная — и он изучал физику космоса, разбирался в графиках и формулах, пытаясь вникнуть в закономерности процессов, происходящих в звёздах и галактиках.
Его интересовал микромир — строение материи, свойства и взаимодействие элементарных частиц.
В юности его желание читать и думать самостоятельно если не подавлялось строгими преподавателями, то во всяком случае не поощрялось. Но после окончания института такое стремление проявилось, и он прочёл немало. Из литературных произведений его привлекали только те, что уводили в лабиринты человеческой души.
У него пробудился интерес к философии, и он стал изучать труды античных мыслителей.
Прежде равнодушный к событиям далёкого прошлого, Скрижаль не заметил даже, как развился в нём интерес к истории. Осознав однажды свою отстранённость от всего того, что происходило с человечеством, он решил восполнить этот огромный пробел в знаниях. Скрижаль ещё не представлял, по каким книгам будет изучать мировую историю; у него не было даже приблизительного плана освоения исторического материала, но он намеревался серьезно заняться этой работой, с тем чтобы прошлое человечества открылось для него во всей своей временной и пространственной полноте.

Скрижаль только теперь вполне осознал, что его давно интересовало, откуда и куда идёт мир. Хотя никакой определённой задачи он перед собой не ставил, все эти годы он так или иначе пытался постичь природу мироздания. Теперь, когда поиски обрели осмысленную цель, вопрос о движущих силах его исканий уже не казался столь безнадёжно безответным. Но тогда, прежде, что вынуждало изо дня в день копаться в книгах и справочниках, ехать после работы в библиотеку и сидеть там до позднего вечера? Ведь можно было пойти домой, где сын ждал его прихода, как праздника; можно было расслабиться, наконец, и отдохнуть. Ради чего лишал он и сына, и себя радости общения? Почему, понимая свою вину перед семьёй, усталый, зачастую голодный, шёл всё же в читальный зал? И столь уж много прибавило это знаний? — спрашивал себя Скрижаль.
Знания в голове в самом деле не задерживались; в этом он полностью отдавал себе отчёт. Тем не менее, осмысленное однажды в минуты личных открытий и пропущенное через собственную душу каким-то образом оставалось в нём и помогало продвигаться дальше в понимании действительности. Скрижаль не помнил тех формул, которые стоят за движением материи в недрах звёзд и определяют взаимодействие небесных тел, но увидел в космосе продуманный миропорядок. Он не смог бы внятно рассказать о строении атомного ядра, но глубоко проникся гармонией, которая присуща материи. На вопрос: что есть философия? — тоже, наверное, не ответил бы и, пожалуй, не передал бы вразумительно взглядов известных ему философов, но он мог уже мыслить самостоятельно.

Скрижаль теперь несколько иначе посмотрел и на преодоление своей неспособности к письму. Хотя написание нескольких ни к чему не обязывающих строчек обычно отнимало много сил и времени, он настойчиво пытался излагать свои чувства и мысли на бумаге; то есть, шёл на эту муку намеренно, заведомо зная, какое потребуется напряжение и как вновь начнут разбегаться слова, а те, что попроще и примитивнее, опять станут втискиваться в каждую фразу. Это были главным образом стихотворные эксперименты. С годами такие творческие усилия переросли в неизменную внутреннюю потребность. Попыткам найти точный поэтический эквивалент своим переживаниям он отдавал всё больше и больше свободного времени. И наивные, довольно неуклюжие стихотворные опыты стали постепенно складываться в более или менее удачные рифмованные строки.
Скрижаль не знал, удастся ли ему постичь действительность во всей её полноте, и тем более не мог предположить, сумеет ли поделиться своим мировоззрением с кем-либо. Но факту отсутствия у него способностей повествователя уже противостояла мысль о том, что значимость темы может отодвинуть качество письма на второй план. Главная удача человека, пишущего о настоящем, — в том, что он оказался современником описываемых событий. Обладающий преимуществом очевидца — наделённый даром жизни, — Скрижаль стал думать, что этого дара может оказаться достаточно, для того чтобы рассказать о происходящем в мире и с миром, — иначе говоря, выполнить поставленную задачу.
Ему предстояло заняться той же, начатой когда-то вслепую работой, только приступить к ней заново.
Осознав, какое тяжкое будущее его ожидает, Скрижаль на первых порах ободрял себя тем, что часть пути, пусть самая малая, уже пройдена. И всё же от этой поблажки он вскоре отказался. Нужно было вернуться в самое начало дороги и пройти её — от первого до последнего шага — осмысленно; пройти, ясно видя поставленную перед собой цель.
А цель после многих раздумий определилась. Причём Скрижаля с некоторых пор стали одолевать сомнения, внушена ли она, или выбор сделан самостоятельно: он уже не был абсолютно уверен, что голос тогда прозвучал — что ему не почудилось. Но поставленную задачу Скрижаль теперь понимал как выношенную, логически вытекающую из прожитых, наполненных исканиями лет. Своё назначение он увидел в том, чтобы понять мир как целое и уяснить наиболее характерные, присущие мирозданию черты.

Самые первые попытки разобраться в себе и в тех связях, которые соединяют его с миром, — попытки, как будто не сулившие потрясений, — привели Скрижаля к поразительным выводам. Он прежде думал, что просто недостаточно знает себя. Выяснилось, не знает совершенно. Поиски ответов на многие вопросы уводили его за временные границы собственной жизни. Но не охваченное личным опытом прошлое виделось крайне туманным или вовсе не просматривалось. Кем были его предки? — Скрижаль не представлял. Где, чем и как жил народ, которому он обязан своим существованием? — И здесь многое оставалось неизвестным.
Расспросить родителей о дедах и прадедах, когда была такая возможность, он не удосужился. Отец давно умер. Никого из родных в России у него не осталось, — все эмигрировали, как только евреям разрешили выезд из страны.
Скрижаль отправил письмо матери в Нью-Йорк с просьбой рассказать всё, что ей известно о предках. С братом отца, дядей Ильёй, который уехал со своим семейством в Израиль, Скрижаль не переписывался, но в старой записной книжке он отыскал его адрес и с надеждой, что послание дойдёт до дяди, обратился и к нему с такой же просьбой.
В ожидании ответных писем он взялся за изучение истории еврейского народа. Чтобы понять, кто он такой и каким образом связан с миром, необходимо было узнать и осмыслить прошлое народа, к которому он принадлежал. Скрижаль уже успел внимательно прочесть Библию. И теперь, обнаружив в библиотеке шестнадцатитомную, изданную в царской России, Еврейскую энциклопедию, он принялся штудировать её — статью за статьёй. Если какая-нибудь тема его особенно заинтересовывала, он отыскивал книги, где о тех же событиях или их участниках рассказывалось более обстоятельно. Зная о прорехах в своей памяти, Скрижаль стал вести картотеку. Чтобы не упустить важные подробности, он решил следовать главным образом алфавитному порядку в изучении материала, — тому порядку, которого придерживаются энциклопедии.