Алкабиц, Соломон бен Моисей Галеви. — Каббалист и литургический поэт. Около 1550-го года он переселился из Турции в Палестину и обосновался в Цфате, главном центре каббалы.
В 1571 году Алкабиц провёл там со своими товарищами публичный каббалистический опыт по изгнанию из душевнобольной женщины духа вселившегося в неё грешника. В протоколе, который вёлся в течение всего эксперимента, описан процесс изгнания злого духа с помощью заклинаний и окуривания серой. В этом же документе подробно изложен допрос, учинённый исцеляемой.
Порочный дух из женщины вышел, но унёс с собой и саму душу несчастной, которая не вынесла каббалистического врачевания.
В 1571 году Алкабиц провёл там со своими товарищами публичный каббалистический опыт по изгнанию из душевнобольной женщины духа вселившегося в неё грешника. В протоколе, который вёлся в течение всего эксперимента, описан процесс изгнания злого духа с помощью заклинаний и окуривания серой. В этом же документе подробно изложен допрос, учинённый исцеляемой.
Порочный дух из женщины вышел, но унёс с собой и саму душу несчастной, которая не вынесла каббалистического врачевания.
*
Скрижаль в очередной раз поехал в командировку в Ригу. Он был одним из основных разработчиков программного обеспечения для системы снабжения топливом промышленных и жилых зданий Латвии. Его вызвал к себе заказчик — республиканское управление нефтяной и газовой промышленности. Программное обеспечение работало уже несколько лет и лишь время от времени нуждалось в правке кода или в программировании новых задач.
Помощь, которая потребовалась от Скрижаля на сей раз, оказалась для него довольно неожиданной: система, общавшаяся с пользователями по-русски, должна была теперь принимать данные и выдавать все сообщения только на латышском языке. Для выполнения этой задачи нужно было перепроектировать все отображаемые на экранах формы, поменять все сообщения в программах, произвести замену клавиатур, установить новые печатные устройства и подстроить под них вывод всех отчётов системы. Почти всю необходимую работу Латвийское Управление запланировало провести силами своих сотрудников. Участие Скрижаля ограничивалось лишь консультациями. По отведённой ему роли и по другим признакам он понял, что это его последняя командировка в Ригу. Местное начальство, повинуясь, как видно, указаниям сверху, делало всё возможное, чтобы не испытывать зависимость от российских организаций.
Четверо специалистов, которые обеспечивали в Риге поддержку этой системы, были выходцами из России. Они в разное время и по разным причинам оказались в Латвии и здесь осели. После общения с ними Скрижаль узнал, что все они по вечерам посещают курсы изучения латышского языка; это стало необходимым условием для русскоговорящих служащих, которые хотят удержаться на работе. В обеденное время они сидели за тетрадями и учебниками — готовились к вечерним занятиям. Им ещё крупно повезло: министерство оплачивало их учёбу. Многие же русские, живущие в Латвии, платят за такие курсы из своего кармана. Одна из женщин в разговоре со Скрижалем с глазу на глаз сказала, что хочет вернуться с семьёй в Россию. Латышского языка она не знает, — прежде это просто не нужно было: всё делопроизводство в республике, даже преподавание в школах велось главным образом на русском языке. И в быту она не испытывала никаких проблем, но с некоторых пор стала чувствовать, что находится в эмиграции.
В последний перед отъездом из Риги вечер Скрижаль поехал в центральный детский универмаг — купить что-нибудь в подарок сыну. Он засомневался, на какой остановке нужно выйти из трамвая, и обратился за помощью к высокому, средних лет мужчине, который стоял к нему вполоборота. Латыш не сразу повернул голову, а когда обернулся — не спеша, с показным чувством собственного достоинства, — крайне враждебно посмотрел Скрижалю прямо в глаза и со злостью произнёс по-латышски длинную, быть может и не одну, фразу.
Здесь, на этой земле, в глазах этого латыша Скрижаль был русским оккупантом. И этой тирадой, которая осталась для него непонятой, ему было ясно сказано, чтобы он отправлялся к себе домой и там разговаривал на своём родном языке.
Помощь, которая потребовалась от Скрижаля на сей раз, оказалась для него довольно неожиданной: система, общавшаяся с пользователями по-русски, должна была теперь принимать данные и выдавать все сообщения только на латышском языке. Для выполнения этой задачи нужно было перепроектировать все отображаемые на экранах формы, поменять все сообщения в программах, произвести замену клавиатур, установить новые печатные устройства и подстроить под них вывод всех отчётов системы. Почти всю необходимую работу Латвийское Управление запланировало провести силами своих сотрудников. Участие Скрижаля ограничивалось лишь консультациями. По отведённой ему роли и по другим признакам он понял, что это его последняя командировка в Ригу. Местное начальство, повинуясь, как видно, указаниям сверху, делало всё возможное, чтобы не испытывать зависимость от российских организаций.
Четверо специалистов, которые обеспечивали в Риге поддержку этой системы, были выходцами из России. Они в разное время и по разным причинам оказались в Латвии и здесь осели. После общения с ними Скрижаль узнал, что все они по вечерам посещают курсы изучения латышского языка; это стало необходимым условием для русскоговорящих служащих, которые хотят удержаться на работе. В обеденное время они сидели за тетрадями и учебниками — готовились к вечерним занятиям. Им ещё крупно повезло: министерство оплачивало их учёбу. Многие же русские, живущие в Латвии, платят за такие курсы из своего кармана. Одна из женщин в разговоре со Скрижалем с глазу на глаз сказала, что хочет вернуться с семьёй в Россию. Латышского языка она не знает, — прежде это просто не нужно было: всё делопроизводство в республике, даже преподавание в школах велось главным образом на русском языке. И в быту она не испытывала никаких проблем, но с некоторых пор стала чувствовать, что находится в эмиграции.
В последний перед отъездом из Риги вечер Скрижаль поехал в центральный детский универмаг — купить что-нибудь в подарок сыну. Он засомневался, на какой остановке нужно выйти из трамвая, и обратился за помощью к высокому, средних лет мужчине, который стоял к нему вполоборота. Латыш не сразу повернул голову, а когда обернулся — не спеша, с показным чувством собственного достоинства, — крайне враждебно посмотрел Скрижалю прямо в глаза и со злостью произнёс по-латышски длинную, быть может и не одну, фразу.
Здесь, на этой земле, в глазах этого латыша Скрижаль был русским оккупантом. И этой тирадой, которая осталась для него непонятой, ему было ясно сказано, чтобы он отправлялся к себе домой и там разговаривал на своём родном языке.
*
В очередном письме дядя Илья ответил на ряд вопросов Скрижаля и рассказал о своём деде со стороны матери — Михеле:
Ты спрашиваешь, где похоронен мой отец, твой дед, Эршл. В Одессе. А где именно — мне неизвестно. И никто из наших родных этого не знал. То были годы ужасных погромов. Евреи боялись выходить из дома, не то что ехать в другие города, даже на похороны. Так рассказывала мне всё та же тётя Ида, земля ей пухом.
Продолжу о наших предках.
Отца моей мамы, твоего прадеда, звали Михель, Михель Сегалов. В отличие от деда Велвла и моего отца, он был очень набожным евреем, ходил в ермолке и строго соблюдал все предписанные верой традиции. Дед Михель обладал и большим умом, и могучим здоровьем. Не получив никакого образования, кроме религиозного в хедере (в еврейской начальной школе), он занимался посредничеством при продаже помещичьего хлеба и был богатым человеком. Коммерческие сделки происходили в Контрактовом доме в Киеве.
В самом начале века, в 1901 или 1902 году, как рассказывал мне сам дед Михель, он едва остался жив. Напротив Контрактового дома в то время отгородили забором часть площади, соорудили экран и показывали кино, которое тогда только появилось. В тот день купцы и посредники, выйдя из Контрактового дома, решили посмотреть на диковину, пошёл и наш дед. Всё было хорошо, пока с экрана не двинулся на зрителей огромный паровоз. Началась жуткая паника и давка. Не пострадали только сидевшие, как дед, ближе к выходу. И с тех пор он запретил своим детям ходить в кино.
А детей у Михеля было четырнадцать: четверо дочерей и десять сыновей. Троих из них не стало до начала Второй мировой войны: сын Ицык умер ещё годовалым; сын Шая, известный в Киеве хирург, по-глупому утонул в реке в 1928 году; годом позже умерла Энта — моя мать, твоя бабушка. Остальные дети Михеля дожили до 1941 года — до прихода фашистов. Всех их, моих тёть и дядьёв, я очень хорошо знал, но в одном письме всё передать невозможно. Рассказ о них, наверное, и в одну книгу не уложился бы. К тому же у меня нет на то способностей. Да и сил таких, чтобы заново пережить всё, к старости не осталось. Тут каждая судьба — трагедия. Из одиннадцати здравствовавших детей деда, в живых после войны остались только двое: Матвей — самый младший из них — и тётя Ида, которую ты знал. Если нам доведётся увидеться, я попробую тебе рассказать о погибших.
Около 1930 года, когда Михелю было уже девяносто лет, всё та же тётя Ида раздобрилась: уговорила его продать свой дом и забрала стариков, со всем их золотом и ценностями, к себе в Киев. Бабушка Шифра, жена Михеля, которая выходила стольких детей, — твоя прабабушка — прожила после этого чуть больше года и в возрасте восьмидесяти восьми лет умерла. Она была очень доброй души человеком. Хоронили её мы вдвоём — твой отец и я. А тётя Ида — дочь! — даже на кладбище не пошла (голова болела). В 1938 году там же, рядом с бабушкой Шифрой, я похоронил моего сына Владика, которому едва исполнился год...
А дед Михель умирать не собирался. И тётя Ида, не сумевшая выдержать, по её словам, тяжёлый характер набожного отца, уговорила своего двоюродного брата Рувина, который жил в Умани, взять Михеля к себе. При этом, правда, она обязалась ежемесячно посылать 50 рублей на его содержание. По тем довоенным временам, надо сказать, это была приличная сумма.
Дед переехал в Умань и в возрасте 98 лет (девяносто восемь!) женился там. Неизвестно, сколько бы он прожил, но его, как всех евреев, которые остались во время оккупации в Умани, фашисты убили. Ему шёл тогда сто второй год.
О дедушке Михеле я могу ещё очень много рассказывать, но это опять-таки при встрече, если она когда-нибудь состоится...
Продолжу о наших предках.
Отца моей мамы, твоего прадеда, звали Михель, Михель Сегалов. В отличие от деда Велвла и моего отца, он был очень набожным евреем, ходил в ермолке и строго соблюдал все предписанные верой традиции. Дед Михель обладал и большим умом, и могучим здоровьем. Не получив никакого образования, кроме религиозного в хедере (в еврейской начальной школе), он занимался посредничеством при продаже помещичьего хлеба и был богатым человеком. Коммерческие сделки происходили в Контрактовом доме в Киеве.
В самом начале века, в 1901 или 1902 году, как рассказывал мне сам дед Михель, он едва остался жив. Напротив Контрактового дома в то время отгородили забором часть площади, соорудили экран и показывали кино, которое тогда только появилось. В тот день купцы и посредники, выйдя из Контрактового дома, решили посмотреть на диковину, пошёл и наш дед. Всё было хорошо, пока с экрана не двинулся на зрителей огромный паровоз. Началась жуткая паника и давка. Не пострадали только сидевшие, как дед, ближе к выходу. И с тех пор он запретил своим детям ходить в кино.
А детей у Михеля было четырнадцать: четверо дочерей и десять сыновей. Троих из них не стало до начала Второй мировой войны: сын Ицык умер ещё годовалым; сын Шая, известный в Киеве хирург, по-глупому утонул в реке в 1928 году; годом позже умерла Энта — моя мать, твоя бабушка. Остальные дети Михеля дожили до 1941 года — до прихода фашистов. Всех их, моих тёть и дядьёв, я очень хорошо знал, но в одном письме всё передать невозможно. Рассказ о них, наверное, и в одну книгу не уложился бы. К тому же у меня нет на то способностей. Да и сил таких, чтобы заново пережить всё, к старости не осталось. Тут каждая судьба — трагедия. Из одиннадцати здравствовавших детей деда, в живых после войны остались только двое: Матвей — самый младший из них — и тётя Ида, которую ты знал. Если нам доведётся увидеться, я попробую тебе рассказать о погибших.
Около 1930 года, когда Михелю было уже девяносто лет, всё та же тётя Ида раздобрилась: уговорила его продать свой дом и забрала стариков, со всем их золотом и ценностями, к себе в Киев. Бабушка Шифра, жена Михеля, которая выходила стольких детей, — твоя прабабушка — прожила после этого чуть больше года и в возрасте восьмидесяти восьми лет умерла. Она была очень доброй души человеком. Хоронили её мы вдвоём — твой отец и я. А тётя Ида — дочь! — даже на кладбище не пошла (голова болела). В 1938 году там же, рядом с бабушкой Шифрой, я похоронил моего сына Владика, которому едва исполнился год...
А дед Михель умирать не собирался. И тётя Ида, не сумевшая выдержать, по её словам, тяжёлый характер набожного отца, уговорила своего двоюродного брата Рувина, который жил в Умани, взять Михеля к себе. При этом, правда, она обязалась ежемесячно посылать 50 рублей на его содержание. По тем довоенным временам, надо сказать, это была приличная сумма.
Дед переехал в Умань и в возрасте 98 лет (девяносто восемь!) женился там. Неизвестно, сколько бы он прожил, но его, как всех евреев, которые остались во время оккупации в Умани, фашисты убили. Ему шёл тогда сто второй год.
О дедушке Михеле я могу ещё очень много рассказывать, но это опять-таки при встрече, если она когда-нибудь состоится...
Так получилось, что письма дяди Ильи незаметно связали самые ранние запечатлённые в памяти Скрижаля события с ещё более ранними — случившимися тогда, когда его ещё не было на свете. Пределы памяти простирались теперь за временную границу его рождения — в прошлое дедов и прадедов. Благодаря письмам дяди Ильи, это прошлое, свидетелем которого он не был, становилось неотъемлемой частью его собственной жизни.
