Согласно талмудическому предостережению, свою долю в вечной жизни теряет всякий, кто сомневается хотя бы в одном стихе Пятикнижия, полагая, что этот стих не написан Моисеем под внушением Бога. Скрижаль безнадёжно терял шанс удостоиться вечной жизни. Он не мог поверить, что стих из Книги Чисел «12.3 Моисей же был человек кротчайший из всех людей на земле» — принадлежал самому законоучителю. Признать подобное означало не только приписать Моисею крайнюю самовлюблённость, но и уличить его в заявлении, очень далёком от правды, потому что вождь евреев по ходу повествования не раз предстаёт в сильном гневе и не останавливается даже перед убийством. Непросто было Скрижалю представить Моисея и автором стихов из последней главы Второзакония, где говорится: «34.5-6 И умер там Моисей, раб Господень, в земле Моавитской по слову Господню; и погребён на долине в земле Моавитской против Беф-Фегора, и никто не знает погребения его даже до сего дня».

Время от времени Скрижаль возвращался к Пятикнижию. Это чтение теперь не столько помогало ему в осмыслении библейской истории, сколько напротив, вызывало новые вопросы. Однако они были из тех, что служат ориентирами в поисках истины.
Скрижаля всё больше интересовала личность Моисея. Ведь именно Моисей, как следовало из Пятикнижия, дал евреям свод нравственных и религиозных постановлений, и эти заповеди послужили основой для законодательств всех цивилизованных народов. Что открылось этому человеку? — спрашивал себя Скрижаль. — Что произошло на Синае, куда поднялся Моисей? Как провёл он там, в уединении, те сорок дней, о которых сказано в Писании?

Скрижаль очень долго искал встречи с Моисеем. Но когда ему удавалось переноситься в край синайских нагорий и пустынь, где кочевали евреи, он никак не мог преодолеть то незначительное расстояние, которое отделяло его от шатров, — не мог приблизиться к стану. Мысленно отыскивая в пустынях беженцев из Египта, он каждый раз наблюдал за их кочевьем лишь со стороны, с возвышенности; он следил за движением людей на территории стоянки и пытался угадать, где тот шатёр, в котором находится Моисей.
Как-то в холодный дождливый вечер, когда Скрижаль пришёл из библиотеки усталым больше обычного, он переоделся, выпил горячего чаю и сел за письменный стол. Он откинулся на спинку стула и задремал. Очнулся через час, уже с абсолютно ясной головой. За окном было темно. По-прежнему шёл дождь и завывал ветер. Лучи уличного фонаря пробивались сквозь мокрую метавшуюся листву — и капли на оконных стёклах то и дело загорались и гасли. И Скрижаль ушёл в это мерцание. Он потянулся за своими мыслями — и опять очутился на возвышенности, откуда открывался вид на лагерь беглых потомков
Израиля. Здесь тоже был вечер. А мерцание шло от костров. Они мигали бесчисленными огоньками почти на всём обозримом пространстве.
В это появление на холмах Моава Скрижаль увидел невдалеке от себя одиноко стоящий шатёр, который выделялся на чёрном фоне скалы. Около шатра сидел человек. Скрижаль направился к нему и подошёл настолько близко, что смог рассмотреть. Тлеющие угли костра едва освещали его лицо. И по многим приметам Скрижаль понял, что именно этой встречи так долго искал.

Моисей сидел на камне и вырезал узор на массивном посохе. Это был глубокий старик, сухопарый, но ещё довольно крепкий. Неспешные уверенные движения жилистых длинных рук, наклон головы и весь его вид свидетельствовали о волевой, целеустремлённой натуре.
Скрижаль настолько был поглощён разглядыванием этого исполненного внутренней силы мужа, что не сразу опомнился. До него только теперь дошло, что Моисей обратился к нему.
— Кто ты? — спокойно и тихо спросил старик. — Я не знаю тебя.
Скрижаль сказал, что пришёл издалека, что много слышал о Моисее, об исходе евреев из Египта, но молва склонна всё искажать и преувеличивать; именно поэтому он искал встречи, — хочет знать, что в тех рассказах правда, а что — вымысел.
Моисей сдул стружку, поднял полу одежды и протёр ею испещрённую знаками поверхность своего посоха.
— А что тебя волнует? — спросил он и опять погрузился в работу.
— Прежде всего... — начал было Скрижаль, но запнулся. Он помедлил немного и в нерешительности закончил фразу: — ...твои отношения с Богом.
Видя, что Моисей не разгневался и не останавливает его, он продолжил:
— Из прочитанного мной следует, что Бог постоянно диктует тебе свою волю. И ты обращаешься к нему, будто к старшему другу, который всегда где-то рядом... Я хотел бы знать — если, конечно, можно, — как происходит это общение.
Старик измерил Скрижаля долгим испытующим взглядом. Разжав губы, чтобы ответить, он опять сомкнул их и в задумчивости вернулся к своему занятию. Казалось, он не хотел вступать в разговор.
Скрижаль не решался нарушить молчание. Звеневшая высокой нотой тишина лишь изредка прерывалась вскриками ночной птицы.
— Безумный... безумный народ, — вдруг произнёс Моисей вполголоса.
— Что? — не понял Скрижаль.
Старик поднял голову и похоже, удивился, увидев рядом с собой пришельца.
— Я о племени, о народе своём сокрушаюсь, — сказал он и посмотрел в сторону огней, которые мерцали внизу, на равнине. — Когда к нему обращаются, он не слышит; когда ему указывают путь, он не видит, а когда его ведут за руку, он упирается и норовит повернуть обратно.
— А как ты знаешь, куда идти? — невольно вырвалось у Скрижаля.
Моисей, кажется, только теперь вполне осознал, что уже не один и вынужден вступать в разговор.
— Мне известна воля Всевышнего, — почти шёпотом, убеждённо ответил старик и пристально посмотрел на незнакомца. — Бог открылся мне на Синае.
Одухотворённое лицо и потаённый огонь в глубоких чёрных глазах Моисея отражали высокий, напряжённый строй его внутренней жизни.
— А там, на Синае... — подхватил Скрижаль, но опять осёкся. — Кем написаны заповеди? — осторожно спросил он. — Судя по одному рассказу, это сделал ты, а по другому — сам Всевышний.
Моисей потянулся к не тронутой пламенем стороне головешки и подвинул её ножом на тлеющие угли костра.
— Не вижу здесь противоречия, — сказал он. — Я сделал это не по своей воле. Я только выбил в камне то, что мне диктовал Господь.
Скрижаль помедлил, но решился спросить прямо:
— Скажи, ты был на Синае один?
— Я уже ответил тебе, — произнёс Моисей. И после паузы добавил: — Я был наедине со Всевышним.
Скрижаль боялся быть назойливым, но ему хотелось найти ответы на вопросы, которые его волновали. Он осторожно поинтересовался у Моисея, на всех ли распространяется обязанность исполнять заповеди, высеченные на Синае в камне. Получив утвердительный ответ, он спросил:
— И на тебя тоже?
— Конечно, — ответил Моисей.
— Но ты ведь... — Скрижаль опять замялся, — ты ведь их нарушаешь. Сказано: не убивай. И ещё: не мсти и не имей злобы, но люби ближнего как самого себя. А ты наказываешь смертью за...
Скрижаль не успел закончить фразу.
— С этим народом нельзя иначе! — вспылил старик и уронил посох. — И кто ты такой, мальчишка, чтобы указывать мне?!
Моисей помалу укротил дыхание. Он потянулся за посохом и долго очищал его от песка.
— Я делаю то, что велит мне Господь, — уже почти хладнокровно вымолвил он.
— Значит, Бог жесток? — спросил Скрижаль.
— Да, он бывает очень жесток, — коротко ответил Моисей.
Держа свой посох в лунном свете, он стал разглядывать вырезанные на нём то ли узоры, то ли письмена.
Костры в долине почти все погасли. На небе всё ярче разгорались звёзды. Взошедшая полная луна очертила склоны холмов и высветила излучину текущей за равниной реки. «Наверное, Иордан», — подумал Скрижаль.
Всё вокруг дышало миром и покоем. Сражения, в которые вскоре предстояло ринуться спящему в долине народу, и кровопролитные войны, которые в течение последующих тысячелетий должна была увидеть эта земля и все материки, казались Скрижалю чем-то диким, нелепым.
Ему не верилось, что природа источника всего живого — недобрая. Хотя, возражал он себе, если человек — органическое, закономерное явление этого мира, то значит, свойственная людям жестокость присуща и самой той силе, которая направляет движение материи из неживого состояния в одушевлённое, очеловеченное... Получалось, прав Моисей, говоря о жестокости Бога.
Но в душе Скрижаля не было места для злобы. Там утвердились покой, согласие и любовь к миру. Именно такое состояние ближе естеству этой верховной силы, думалось ему. Придирчиво вглядываясь в себя, он усматривал зачатки зла в виде жутких мыслей, которые иногда приходили в голову. Однако при этом Скрижаль ясно осознавал их чужеродность. Удивляясь такой, непонятно откуда взявшейся мысли, он тут же избавлялся от неё, как вырывают и выбрасывают побег сорного растения. Но если даже ему, смертному, со всеми его недостатками, жестокость казалась чуждой, то неужели, спрашивал он себя, зло присуще высокой, совершенной силе, на существование которой ему указывал разум и влияние которой он чувствовал...
Всё необъятное звёздное пространство этой лунной ночи над Ханааном и всё, что стояло за этим бездонным пространством, притягивало к себе, побуждало всё живое подняться до любви и любить.

Скрижаля всё больше интересовало то, каким предстаёт со страниц Ветхого Завета Всевышний. И перечитывая Пятикнижие в очередной раз, он сосредоточил своё внимание на этой — то появляющейся в повествовании, то исчезающей — силе, которая названа в Библии и Господом, и Богом, и Господом Богом. Он вновь следил за ходом уже хорошо знакомой ему библейской истории — и выписывал строки, которые так или иначе характеризовали Создателя. Закончив чтение Пятикнижия и проанализировав свои выписки, он ужаснулся тому, какой за ними вырисовывался образ.

Из Священного Писания следовало, что Бог не только наставлял евреев, как поживиться за счёт других, но и корыстолюбив сам.
Перед тем как посодействовать бегству евреев из Египта, Бог, согласно Книге Исхода, повелел Моисею: «11.2 Внуши народу, чтобы каждый у ближнего своего и каждая женщина у ближней своей выпросили вещей серебряных и вещей золотых». Евреи так и поступили, а Бог поспособствовал тому, чтобы просящим не было ни в чём отказа: «12.36 Господь же дал милость народу Своему в глазах Египтян: и они давали ему, и обобрал он Египтян». Скрижалю не очень верилось, что египтяне отдавали своё добро евреям по собственной воле. Уж больно походило на то, что рабы, уходя, кое-что умыкнули у своих господ.
Спустившись с Синая, Моисей собрал сынов Израиля и после наставлений о святости субботнего дня сказал: «35.4-6 ...Вот что заповедал Господь: сделайте от себя приношения Господу: каждый по усердию пусть принесёт приношение Господу, золото, серебро, медь, шерсть голубого, пурпурового и червлёного цвета, и виссон, и козью шерсть...», и дальше следует ещё длинный список вещей, необходимых для сооружения скинии. Евреи откликнулись на этот призыв: «35.22-23 Приходили мужья с жёнами, и все по расположению сердца приносили кольца, серьги, перстни и привески, всякие золотые вещи, каждый, кто только хотел приносить золото Господу; и каждый, у кого была шерсть голубого, пурпурового и червлёного цвета, виссон и козья шерсть...», и так далее. То есть, выходило, что евреи сначала обобрали египтян по указанию Всевышнего, а после он повелел сдать краденое золото, чтобы сделать из него скинию, святыню... Как-то некрасиво получалось.
Когда Бог на Синае разъяснял Моисею порядок жертвоприношений, он прямо и довольно категорично заявил вождю евреев: «34.20 ...Пусть не являются пред лице Мое с пустыми руками». Эти же слова из Книги Исхода повторены и во Второзаконии. Многие главы Пятикнижия посвящены тому, что, сколько и каким образом приносить в жертву Богу, и сказанное, как следует из текста, исходило от самого Творца. При этом людям — каждому из сынов и дочерей Израиля — он, согласно той же Книге Исхода, наказал вполне резонно: «23.8 Даров не принимай, ибо дары слепыми делают зрячих».
В невыгодном с точки зрения нравственности свете представал Всевышний и в истории, рассказанной в тридцать первой главе Книги Чисел. По его указанию, говорилось тут, евреи пошли войной против мадианитян. Они убили всех мужчин, и всех мальчиков, и всех замужних женщин. Господь же не только не осудил эту резню, но велел Моисею сосчитать добычу, разделить её и оговорил свою долю в награбленном: «31.27-28 Разделй добычу пополам между воевавшими, ходившими на войну, и всем обществом; и от воинов, ходивших на войну, возьми дань Господу, по одной душе из пятисот, из людей и из крупного скота, и из ослов и из мелкого скота...». И Бог, как сообщалось далее, получил свою, вытребованную им, долю: кроме золота, ему досталось 675 голов мелкого скота и 72 — крупного; он получил ослов в количестве 61, а также 32 души из пленных мадианитян. Поскольку всех мужчин и мальчиков этого племени, а также всех замужних женщин воины Моисея истребили, они могли взять, и взяли, в плен исключительно девственниц: «31.35 ...женщин, которые не знали мужеского ложа, всех душ тридцать две тысячи». Выходит, Богу досталась одна из каждой тысячи пленённых девственниц.
Скрижаль знал, что золото шло на украшение скинии и хранилось в ней; скот евреи приносили в жертву Создателю в большом количестве даже несмотря на трудности с пропитанием в пустыне. Однако он терялся в догадках, зачем Богу понадобились незамужние женщины.

Из Пятикнижия следовало также, что Всевышний чрезвычайно ревнив. На Синае, как повествует Книга Исхода, он сказал Моисею об этом прямо: «34.14-15 ...Ты не должен поклоняться богу иному, кроме Господа, потому что имя Его — ревнитель; Он Бог ревнитель. Не вступай в союз с жителями той земли, чтобы когда они будут блудодействовать вслед богов своих и приносить жертвы богам своим, не пригласили и тебя, и ты не вкусил бы жертвы их...». Сказанное звучало так, будто в самом деле существуют многочисленные боги и бог евреев — лишь один из них и потому печётся о приверженности своего народа именно ему, а не кому-нибудь ещё.
Бог, каким представал он перед Скрижалем со страниц Пятикнижия, в ревности своей походил на разъярённого мужа, который уличает жену в неверности и теряет контроль над своими действиями. Таким неприглядным образом характеризовал Создателя случай, рассказанный в Книге Левит: «10.1-2 Надав и Авиуд, сыны Аароновы, взяли каждый свою кадильницу, и положили в них огня, и вложили в него курений, и принесли пред Господа огонь чуждый, которого Он не велел им; и вышел огонь от Господа и сжёг их, и умерли они пред лицем Господним».
Высокие, замечательные слова «6.5 люби Господа, Бога твоего, всем сердцем твоим, и всею душою твоею и всеми силами твоими» — также значительно теряли в глазах Скрижаля свою чистоту и значимость, потому что в книге Второзакония эта заповедь исходит от самого Всевышнего. Получалось, Господь повелел: «Люби Господа...».

Пятикнижие заставляло думать и о жестокости Бога.
Увидев, что мысли и дела людей на земле исполнены зла, Творец отобрал для продолжения человеческого рода лишь Ноя и его семейство, а затем уничтожил всё живое потопом. Скрижаль не мог представить, чтобы из всех людей, которые обитали на земле, только один человек со своим семейством оказался достойным спасения. Если бы Скрижаль поверил в правдивость библейской версии потопа, то ему нужно было признать, что Всевышний истребил род людской не разбирая, кто виновен, а кто не очень. Да и так ли уж необходимо было погубить всех грешных? уничтожить всех ни в чём не повинных детей пусть даже трижды виновных родителей? — спрашивал себя Скрижаль и не мог согласиться с действиями такого Бога. Тот факт, что Бог посредством потопа намеренно, как следует из Книги Бытия, обрекал на истребление весь невинный животный и растительный мир, как-то отступал уже на второй план.
Искушая человека, Бог якобы говорит ему: «22.2 ...Возьми сына твоего, единственного твоего, которого ты любишь, Исаака; и пойди в землю Мориа и там принеси его на всесожжение на одной из гор, о которой Я скажу тебе». Скрижаль понимал, что Бог, повелевший Аврааму убить своего сына, — ещё полуязыческий бог; он требует человеческих жертвоприношений, хотя ему уже присуще сострадание: он останавливает это убийство.
Скрижаль теперь вполне осознавал, что все действия Бога, как представлены они в Священном Писании, являлись просто отражением образа мыслей и характера поступков тех людей, которые брались судить о Всевышнем. Он ясно видел, что в древнейших библейских текстах на Творца, сознательно или невольно, были перенесены многие человеческие пороки.

Сквозь тень жестокости, которая падала на Всевышнего от ещё полуварварского еврейского племени, со страниц Священного Писания временами проглядывал и открывался Скрижалю светлый, исполненный любви образ Создателя. Этот, будто бы совсем другой Бог внушал нечто противоположное воинственным призывам. Он изъяснялся просто, и вместе с тем его заповеди глубоко западали в душу, открывали сердцу то, для чего оно, казалось, и предназначено.
«25.17 Не обижайте один другого», — наставлял Бог Моисея, как запечатлено это в Книге Левит. Бог заповедовал не только добрые отношения между всеми потомками Израиля, но и призвал их через Моисея любить друг друга по-братски. «19.18 Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя», — увещевал он каждого из беженцев. Такая же заповедь — любить — звучит в этой главе Книги Левит и по отношению к нееврею, к пришельцу: «19.33-34 Когда поселится пришелец в земле вашей, не притесняйте его: пришелец, поселившийся у вас, да будет для вас то же, что туземец ваш; люби его как себя; ибо и вы были пришельцами в земле Египетской». Больше того, Бог, который с других страниц Пятикнижия призывает евреев к войне с народами, стоящими на их пути, сообщает о необходимости делать добро врагам. «23.4 Если найдёшь вола врага твоего или осла его заблудившегося, приведи к нему», — передаёт волю Всевышнего Книга Исхода.
Скрижаль задумался над тем, чем объяснить наличие в библейских текстах таких разных, противоречивых наставлений, как «не мсти», о котором вспоминают редко, и «око за око, зуб за зуб» — почему-то более известном. В его представлении никак не совмещалось исполнение одним и тем же человеком заповедей любви и требований лишать жизни виновных в малом. Возможные объяснения этим противоречивым назиданиям Скрижаль свёл для себя к ответу на вопрос: Бог ли снисходил порой до человеколюбия, или же напротив — отдельные люди поднимались временами до понимания главных истин? После очередного прочтения Пятикнижия у него не осталось никаких сомнений, что по крайней мере один из нескольких авторов Торы прозрел и поведал другим о заповедях, которые внушает чуткому сердцу высшее начало мира.

Когда Скрижаль собирался в очередной раз идти в филармонию продавать книги, он выбирал публику, до которой ему хотелось донести свои стихи: он шёл на те представления, по которым нетрудно было предположить, кто придёт на вечер. Это оказывались как раз убыточные для филармонии концерты. Но если раньше подобные представления случались довольно часто: раз, а то и два в неделю, — то теперь таких, имеющих отношение к искусству вечеров Скрижалю приходилось ждать всё дольше и дольше. Как видно, финансовые дела шли в филармонии неважно и директор уже с трудом сводил концы с концами. Да и зрителей, несмотря на дешевизну билетов на такие концерты, собиралось едва ли ползала.
С уклоном репертуара филармонии в сторону магии и массового гипноза он стал появляться здесь всё реже и реже.

Скрижаль ещё раз перечитал свои выписки из Пятикнижия — и увидел, что не только заповеди, но и многие действия Бога, как представлены они в Писании, были крайне противоречивы, а в некоторых из них не прослеживалось никакой логики вообще.
Согласно известной истории из Книги Бытия, Творец пожалел о том, что дал жизнь человеку, и захотел покончить с этим не оправдавшим его надежд созданием. Заодно Бог решил уничтожить и всё живое: «6.6-7 И раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своём. И сказал Господь: истреблю с лица земли человеков, которых Я сотворил, от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их». И Ною Всевышний сообщил о том же: «6.13 ...Конец всякой плоти пришёл пред лице Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями; и вот Я истреблю их с земли». Тем не менее Бог тут же повелел Ною сделать ковчег, на котором спасутся и Ной со всем его семейством, и особи животного мира — от одной до семи пар каждого вида. То есть, с одной стороны, Создатель глубоко пожалел о совершённом им неудачном творческом акте и забраковал своё творение, а с другой стороны, получалось, он всё-таки надеялся на исправление человеческого рода и вступил в переговоры с Ноем.
В случае с потопом можно было всё же предположить, что Бог просто изменил своё решение, как поступал, если верить библейским текстам, довольно часто. Однако некоторые изложенные в Пятикнижии действия Всевышнего Скрижаль, как ни старался, объяснить не смог. Так, Бог сначала надоумил Иакова, чтобы тот вернулся из Харрана на родину, в Ханаан, и при этом пообещал опекать его, а затем, когда Иаков был уже недалеко от конечной цели своего пути, Бог без всякой на то причины вступил с ним в единоборство и повредил ему бедро.
Согласно Книге Исхода, нечто подобное случилось и с Моисеем. Всевышний явился к нему и повелел избавить евреев от страданий: «3.10 Итак пойди: Я пошлю тебя к фараону; и выведи из Египта народ Мой, сынов Израилевых». Когда же Моисей переборол сомнения и пошёл исполнять волю Творца, то чуть не поплатился за своё послушание жизнью: «4.24 Дорогою на ночлеге случилось, что встретил его Господь и хотел умертвить его». Почему — о том ни слова.
Как следовало из Книги Чисел, такую же крайнюю непоследовательность Бог проявил и по отношению к пророку из Месопотамии по имени Валаам. Когда князья из Моава просили Валаама пойти к их царю и проклясть народ Израиля, он выказал полнейшую покорность Божьей воле: отказал князьям. Когда Бог изменил своё решение, он тоже повиновался, чем сильно прогневил Создателя: «22.20-22 И пришёл Бог к Валааму ночью и сказал ему: если люди сии пришли звать тебя, встань, пойди с ними; но только делай то, что Я буду говорить тебе. Валаам встал поутру, оседлал ослицу свою и пошёл с князьями Моавитскими. И воспылал гнев Божий за то, что он пошёл, и стал Ангел Господень на дороге, чтобы воспрепятствовать ему».

Немного поразмыслив, Скрижаль нашёл некоторое объяснение нелогичности описанных в Пятикнижии действий Бога. В этих странных библейских рассказах он увидел попытки авторов отразить непостижимость высшей мировой силы. Пятикнижие с помощью нелогичных с точки зрения человеческого ума сюжетов внушало иудею мысль, что именно от Бога тайно исходят все причины, и что каким-то сверхъестественным образом Богу становится известно всё происходящее, и что именно это себе-на-уме Первоначало делает окончательные выводы и принимает решения. Иными словами, у Бога своя логика.
Такое упрощённое отображение в Пятикнижии движущей миром силы Скрижаль объяснял аналогией с тем, как подросток, ещё не овладевший навыками рисования, пытается изобразить на бумаге окружающий мир. Присущие действительности черты на рисунке юного художника угадываются, но выглядят угловато.

Скрижаль любил Пятикнижие со всеми запечатлёнными в нём высокими и низменными проявлениями человеческого духа, с клятвами в любви, изменами и раскаяниями, — со всеми перипетиями платонического романа между Всевышним и древним еврейским народом. По душе ему была и позиция повествователя, который без раболепия, без прикрас, бесстрастно изображал и патриархов, и законоучителя Моисея, и самого Бога. Эта летопись, при всех её изъянах и противоречиях в текстах, казалась Скрижалю древним осколком, в котором, быть может, впервые — ещё условно, но вполне узнаваемо — отразился мир с присущим ему противостоянием и единством двух начал — духовного и материального.

За какие-нибудь три-четыре года жизнь в России изменилась настолько, что в этой разительно мутировавшей среде Скрижаль почувствовал себя инородным телом. Сердечные человеческие отношения он встречал теперь крайне редко. Самыми обыденными явлениями стали и бесстыдный обман, и грубая нажива, и уверенное в своей безнаказанности насилие. Русская речь, которая звучала вокруг, была немало засорена и прежде. Но теперь она настолько крепко перемежалась площадной бранью и блатным жаргоном, что Скрижаль всё больше ощущал свою обособленность по отношению к окружающему его языковому и культурному пространству. Он уже не раз ловил себя на мысли: не лучше ли слышать обрывки чужих, непонятных разгоговоров, которые не будут резать слух и грязнить душу?
Когда же невольно выпачканный неизменно встречавшейся ему на пути руганью Скрижаль возвращался домой, он открывал один из томиков любимых поэтов. Чтение понемногу восстанавливало слух и очищало от случайно подхваченной за день словесной грязи. Настоящая, лишённая фальши, продиктованная высокими чувствами поэтическая речь утоляла жажду сердца и давала силы, как чистая родниковая вода.

Скрижаль уже давно понял, что витал в облаках, когда рассчитывал прожить на заработанные деньги если не двадцать, то по крайней мере десять лет. С ростом инфляции его капитал, вложенный в государственные бумаги, быстро таял. В таком же положении оказались все советские граждане, которые доверили свои деньги сберкассам, — других, негосударственных учреждений для хранения денег просто не существовало. Понятие частного банка всё ещё оставалось чужеродным для российской жизни. А власть не собиралась компенсировать гражданам обесценивание их сбережений. И люди, которые всю жизнь экономили, чтобы обеспечить себе безбедную старость, оказались теперь ни с чем.
Если бы даже у Скрижаля появилось желание спасти остаток денег и он смог бы умно эти деньги пристроить, — всё равно было уже поздно. При столь стремительном росте инфляции он мог продержаться не работая лишь год, в лучшем случае — два. Тем не менее, видя, как тает его капитал, он по-прежнему хранил олимпийское спокойствие и наслаждался каждым днём, отпущенным ему для самообразования.

Как ни мало интересовали жителей Тулы стихи Скрижаля, всё-таки, бывало, в его квартире раздавался телефонный звонок и к нему обращались с просьбой выступить перед аудиторией. Несколько раз его приглашали в областной книжный коллектор — встретиться с библиотекарями. Кто-нибудь из присутствовавших на этих встречах затем звонил ему и звал к себе, в небольшую городскую или районную библиотеку — выступить перед читателями. Однажды Скрижаль получил письмо из местного отделения Союза писателей с предложением участвовать в творческом вечере. Как-то ему позвонили из школы и попросили встретиться со старшеклассниками из литературного кружка.
Хотя слушателей на эти выступления собиралось совсем немного и организаторы, случалось, проводили такие мероприятия только для улучшения отчётности, всё же в зале обязательно оказывались неравнодушные к поэзии люди. Скрижаль принимал подобные приглашения. Он просто не мог отказать — и шёл, и читал свои лирические стихи, и посвящал других в свои искания разгадки самой большой тайны мира.

В тот зимний вечер в филармонии должен был выступать эстрадный еврейский коллектив. Скрижаль наметил продажу книг и ушёл из читального зала библиотеки раньше обыкновенного. Поднявшись в холл филармонии со служебного входа, он направился к кабинету администратора, где хранились пачки его сборников и раскладной столик. Дверь кабинета была закрыта, чего прежде не случалось. На его вопрос: «Где администратор?», билетёрши ответили, что ушла к директору с полчаса назад и с тех пор не возвращалась.
Скрижаль расположился в кресле и стал ждать. Увидев наконец администраторшу, он попросил её открыть кабинет. Однако она прошла мимо, даже не взглянув в его сторону, и лишь ответила на ходу: «Пока не известно, состоится ли концерт». Администраторша была явно чем-то озабочена. Дав указание билетёршам, чтобы до её особого распоряжения зрителей в здание не впускали, она развернулась и проследовала в обратном направлении, в сторону кабинета директора.
Время шло. У дверей филармонии уже собрались люди, а команда впускать их всё ещё не поступала.
Наконец, когда до начала концерта оставалось минут десять, администраторша появилась опять. Скрижаль поднялся с кресла. «Концерта не будет», — опять же на ходу сказала она ему и направилась к зрителям, которые толпились на морозе у входа в здание.
Скрижаль пожалел о потраченном зря времени и пошёл домой. И наверное, он вскоре забыл бы о несостоявшемся представлении, если бы спустя несколько дней ему не попалась на глаза маленькая заметка в городской газете. Оказывается, в тот вечер, когда должна была выступать гастролирующая еврейская труппа, в филармонию позвонил неизвестный и заявил, что если концерт евреев состоится, то ни один из артистов живым из города не уедет.

Скрижаль стал думать об отъезде из России.
Силы, которые вытесняли его из окружающей действительности, до недавнего времени наталкивались на его стойкое нежелание покидать землю, где он родился, вырос и сформировался как личность. Но теперь давление обстоятельств превысило порог, ещё недавно казавшийся недосягаемым. В какой-то момент он почувствовал, что перестаёт быть сторонним наблюдателем. Он ощутил, что уязвим и может легко быть сметён вышедшим из берегов, мутным, ничем не сдерживаемым потоком, который день ото дня усиливается разгулом преступности, произволом властей и нарастающим антисемитизмом.
Думать об эмиграции Скрижаля заставляла тревога за судьбу сына. Люди умственного труда оказались в России не у дел. Это неизбежно, совсем скоро, должен был осознать и его способный мальчик. Невостребованность, ненужность людей интеллектуального труда лишала и его самого возможности зарабатывать на жизнь, содержать семью. Бороться за существование, тем более бороться без правил, он не умел. Хитрить, обманывать, обходить законы, как требовала того российская действительность и как не стеснялось поступать правительство по отношению к гражданам, он не мог. Переделывать, менять, ломать себя, если такое вообще осуществимо, он не хотел, а потому понимал, что в этой среде ему не выжить.
Скрижаль не пытался расставить по ранжиру эти и другие связанные между собой причины, которые наводили на размышления об отъезде. Он знал лишь одно: все его действия определялись главным мотивом — необходимостью выполнить свою миссию. До недавнего времени он видел такую возможность только в России. Русский, родной язык, являлся единственно доступным для него средством передачи мыслей и чувств. Скрижаль не представлял жизни и без дожидавшихся его в библиотеке книг — ещё не проштудированных томов, которые могли поведать о взлётах человеческой мысли и рассказать обо всех исторических событиях. И всё же теперь он стал сомневаться в выполнимости своей задачи в стране, где родился и жил. По крайней мере, прежней убеждённости в существовании неразрывной связи между порученным ему делом и местом исполнения задания у него уже не было.
Скрижаль понимал: нет никаких оснований рассчитывать на более благоприятные условия жизни за океаном. Там обосновались его мать, и родная сестра, и вся многочисленная родня, но он знал, что за чужой счёт жить не станет.
Начав помышлять об эмиграции, Скрижаль не переставал сомневаться в приемлемости такого шага. Для принятия окончательного решения необходимо было ещё нечто, без чего он не осмеливался сказать себе последнее слово. Он постоянно вслушивался в себя в надежде уловить в глубинах души запрет или согласие на отъезд. Но внутренний голос молчал.