Книжно-Газетный Киоск


Двуречье, или Междуречье, или Месопотамия. — Область среднего и нижнего течения рек Тигра и Евфрата. В середине IV тысячелетия античной эры здесь уже существовала развитая цивилизация иранцев и семитов. Именно в это время сюда пришли шумеры. Завоевав Южное Двуречье, они переняли культуру покорённого ими народа и всесторонне обогатили её. К середине XX века античной эры шумеры утратили своё политическое господство в Месопотамии, а в течение последующих двух столетий они и вовсе растворились в среде окружавших их народов.
После падения малых городов-государств Шумера бассейн Тигра и Евфрата являлся частью Вавилонского царства, которое просуществовало три столетия. Затем тут господствовали хетты, за ними — касситы, а начиная с XIII века античной эры — ассирийцы. После распада Ассирийской империи Двуречье входило в состав Ново-Вавилонского царства, а вслед за его крахом стало частью Персидской монархии. С крушением Персии эти земли находились в пределах державы Александра Македонского, век которой на Востоке тоже был недолог.



*

Когда Скрижаль приступал к изучению цивилизаций Двуречья, он не подозревал, что откроет для себя огромный, глубиной в несколько тысячелетий, культурный пласт прошлого, щедрые свидетельства которого так много смогут рассказать о настоящем. Этим столь неожиданно доставшимся ему бесценным наследством оказалась история шумеров.
До середины XIX века о существовании шумеров не знал никто. Однако судя по всему, именно этому народу человечество обязано закладкой прочных фундаментов своих важнейших институтов общественной и культурной жизни: морали и права, государственного устройства и религии, частной собственности и социальной справедливости, законности и судебной практики, письменности и школьного образования, литературы и искусства. Скрижаль увидел, что именно здесь, в Междуречье, лежал общий исток двух главных мировых культур, которые спустя тысячелетия будут отличать цивилизации Востока и Запада.



*

До прихода шумеров, на берегах Тигра и Евфрата жил другой народ. Одним из доказательств тому служат названия здешних рек и городов: эти имена являлись чужеродными для языка шумеров; они были просто включены в их лексикон. О народе, который населял Двуречье в дошумерский период, почти никаких сведений не сохранилось. Этот народ образовался в ещё более отдалённые времена от слияния иранских переселенцев и семитических племён: иранцы пришли в Двуречье с востока, семиты — с запада. Характерные имена семитов встречаются в начале списка правителей города Киша — одного из самых древних здешних поселений. Эти ирано-семиты занимались земледелием и жили в небольших независимых городах-государствах. К середине IV тысячелетия античной эры они создали уже достаточно развитую цивилизацию. Именно в это время в Междуречье начинают вторгаться шумеры и постепенно завоёвывают его. Откуда они явились — достоверно неизвестно. Прочно обосновавшись на новой родине, пришельцы усвоили более высокую культуру местных жителей. Шумеры всесторонне развивали её, — развивали до тех пор, пока их самих не постигла участь покорённого ими народа.



*

В отличие от других исчезнувших цивилизаций, шумеры оставили письменные свидетельства, в которых отразился уклад их жизни и особенности мировоззрения. За время археологических раскопок на территории Древнего Двуречья было обнаружено несколько сот тысяч глиняных табличек, испещрённых клинописными знаками. Подавляющее число этих находок извлекли из земли уже повреждёнными. Но после того как проницательные человеческие умы сумели воскресить умерший язык шумеров, многие тексты удалось прочесть. Самые древние из найденных табличек датируют приблизительно 3000 годом античной эры. Большинство из них относится ко второй половине и к концу третьего тысячелетия. Они содержат главным образом различные записи делового характера, но среди них насчитываются и сотни литературных произведений.
Скрижаль поначалу опасался увидеть в этих сочинениях неуклюжие пробы пера древних грамотеев, но ему не раз пришлось краснеть из-за своего высокомерия. Первыми из прочитанных им текстов оказались пословицы шумеров, а их собрано более тысячи. Афоризмы, которые он выписывал, говорили о богатом жизненном опыте и мудрости этого народа:

Солжёшьи когда ты скажешь правду, её сочтут ложью.
К вражде ведёт не сердце, к вражде ведёт язык.
Кто не имел ни жены, ни ребёнка, тот не знает аркана.
У кого много серебравозможно, и счастлив; у кого много зернавозможно, доволен; но крепкий сон у того, у кого нет ничего.
Любящее сердце дом строит, ненавидящее сердце дом рушит.
Ты можешь иметь господина, ты можешь иметь царя, но человек, кого нужно опасаться,это собиратель налогов...



*

Китаец прибегал на свои лекции по программированию запыхавшись, часто — с большим опозданием. При этом он оправдывался тем, что вёл занятия где-то ещё, в другом конце Нью-Йорка. Едва он успевал отдышаться, как начинал сетовать на то, что в спешке не успел пообедать, и уходил перекусить. Возвращался он радостно потирая ладони: «O’key? All right!». Лекции он читать перестал, осознав, наверное, их нелепость. Лишь время от времени он подходил то к одному, то к другому работающему за компьютером студенту, — пытался узнать, кто чем занимается. Вскоре он сообщал в пространство, что ему нужно спешить в Нью-Джерси, где тоже вёл какой-то курс. И уход китайца оставался таким же незамеченным, как его появление.



*

Цивилизация шумеров насчитывала более десятка независимых городов-государств. Наиболее значительными из них являлись Эреду, Ур, Урук, Лагаш, Умма, Ларса, Киш, Ниппур. Каждое из этих малых государств представляло собой обнесённый высокой стеной город с прилегающими к нему деревенскими поселениями. Самым главным и самым высоким зданием здесь был храм. Посвящался храм местному богу, чьей собственностью, как считалось, данный город являлся. Земля храмов сдавалась в аренду местным жителям. Остальная же часть земли находилась в частной собственности.
Власть в этих малых государствах Шумера поначалу принадлежала собранию свободных граждан. Они выбирали из своих рядов городского главу — энзи. Для принятия важных решений созывалось совещание мужей и совещание старейшин, — то есть действовало двухпалатное собрание, если пользоваться современной терминологией. Позднее у шумеров появилась необходимость содержать армию — для отражения набегов кочевников и защиты от своих соседей-соплеменников. Это привело к тому, что власть энзи со временем стала царской и наследственной властью, а у народного собрания сохранилось только право совещательного голоса.
В составе населения Шумера выделялось несколько классов: знать, общинники, служащие и рабы. Знать состояла из крупных землевладельцев. Общинники обрабатывали свои собственные наделы земли. Служащие граждане находились на содержании храмов и знати. А в рабство попадали главным образом военнопленные. Материальный уровень жизни шумеров, как следует из сохранившихся письменных свидетельств, был довольно высок. Люди, упомянутые в этих документах как бедные, имели собственные дома, сады, крупный рогатый скот и даже пруды с рыбой.
Несмотря на общность языка и культуры, между городами шумеров то и дело вспыхивали войны. Иногда энзи подчиняли себе и ближних, и дальних сородичей, которые жили на берегах Тигра и Евфрата. Но судя по многочисленным переносам царского престола из одного города в другой, центральная власть над страной оказывалась шаткой, временной. Шумерам было чуждо стремление к общенародной солидарности и великодержавию. Они воевали между собой за оросительные каналы и плодородные поля, причём победители расправлялись с побеждёнными довольно жестоко. Так, текст одной из найденных глиняных табличек повествует о страшном разрушении города Лагаша войском соседнего, враждующего с ним города Уммы.
По мере углубления Скрижаля в историю шумеров и знакомства с текстами глиняных табличек, перед ним вырисовывался облик трудолюбивого, ищущего, беспокойного народа.



*

Стремление шумеров к познанию мира и восприятию более высокой культуры ирано-семитов на протяжении многих веков после их появления в Двуречье уживалось с дикостью и невежеством. Раскопки дали почти неопровержимые доказательства того, что по крайней мере до 2500 года античной эры в Шумере случалось принесение в жертву людей. В одной из относящихся к этому времени гробниц, которая принадлежала, очевидно, царю города Ура, были найдены останки шестидесяти трёх человек, умерших не своей смертью: у стражников в шлемах и у придворных дам оказались проломлены черепа. В другой гробнице были найдены лежащие на боку, в ряд, семьдесят четыре скелета — большей частью женские, с богатыми украшениями и пышными причёсками, однако никаких следов насилия над жертвами не обнаружено. По всей видимости, эти люди шли на смерть сознательно. Во всяком случае, в свой последний час они не боролись за жизнь.



*

Несмотря на неискоренённые проявления варварства, у шумеров очень рано сложились отношения, основанные на уважении к достоинству и правам человека. В Двуречье были найдены многочисленные акты о купле-продаже частными лицами полей и домов, причём самые ранние из этих купчих датируются приблизительно 2700 годом античной эры. Даже царь не имел права отобрать собственность у своих подданных, — он покупал и продавал недвижимость так же, как делали это все граждане. А спустя всего пару столетий после того времени, к которому относятся случаи принесения в жертву людей в Уре, жителям Двуречья уже, видно, приходилось отвечать по закону не только за убийство, но и за увечье человека.
Скрижаль переписал и занёс в свою картотеку самые примечательные из найденных в Месопотамии документов. Среди них было несколько шумерских текстов, которые рассказывают о реформе Урукагины — царя Лагаша. Законодательство Урукагины, обнародованное во второй половине XXIV века античной эры, является самым ранним из известных в истории человечества кодексов. Оно носило глубоко гуманный характер. Реформы Урукагины, как следует из клинописей, были направлены на то, чтобы пресечь произвол должностных лиц, включая высших носителей власти. Кроме того, кодекс Урукагины имел целью подчинить жизнь лагашцев писаному закону.
«Человек, поставленный над корабелами,гласит один из этих текстов, —захватывал суда. Главный пастух захватывал ослов и овец. Человек, отвечающий за рыбные промыслы, захватывал рыбу». В перечне прежних беззаконий, которые существовали до Урукагины, упомянут также и произвол верховных правителей — энзей. Энзи, случалось, отбирали земли у жречества и запускали руку в зерновые хранилища санги — административного и финансового распорядителя храма: «Быки богов вспахивали луковые грядки для энзи, и эти луковые и огуречные поля энзи помещались на лучших пашнях богов... Приближённые энзи делили ячмень санги». Тут же сообщается и о злоупотреблениях самих священников: «Санга, отвечающий за снабжение пищей, валил деревья в саду у нуждающейся матери и забирал фрукты».
Эти древние свидетельства о реформе Урукагины указывают в частности на то, что законы у шумеров, по крайней мере в Лагаше, существовали и прежде, но они работали на обогащение верховной власти. «Если человек разводился со своей женой, — говорится в одном из этих клинописных текстов, — энзи взимал 5 шекелей серебром, а суккалмах брал 1 шекель серебра. Если парфюмер готовил мазь для лица, энзи взимал 5 шекелей серебром».
Урукагина упразднил старые, выгодные для избранных правовые нормы и учредил законы, которые отвечали интересам большинства граждан: «Он запретил главному корабелу присваивать суда. Он запретил главному пастуху захватывать ослов и овец. Он запретил главному над рыбными промыслами присваивать рыбу». В одном из этих древних текстов подробно говорится о том, какие налоги царь Лагаша упразднил, а какие уменьшил и насколько; здесь сказано о том, как защитил он менее обеспеченных жителей от произвола царских чиновников и от посягательств самого царя. Урукагина гарантировал охрану прав даже самых беззащитных граждан и дал соответствующий обет богу-покровителю Лагаша: «Урукагина поклялся Нингирсу, что человек, находящийся у власти, не допустит несправедливости по отношению к сироте и вдове».



*

На седьмом году правления Урукагины в Лагаше воинственный правитель соседнего шумерского города-государства Уммы по имени Лугальзаггеси напал на Лагаш, разграбил его богатства, предал огню и надругался над его святынями. Рассказ об этих злодеяниях, написанный неизвестным лагашцем — очевидцем тех событий, — заканчивается надеждой на то, что завоевателю придётся ответить за все его грехи и бог Нингирсу отсечёт ему руки.
По всей видимости, Лугальзаггеси поступил не менее жестоко и с рядом других шумерских городов. Достоверно известно только то, что он подчинил себе почти всю Южную Месопотамию, а его престол находился в Уруке. В одной из победных реляций, составленных, вероятно, его придворным писарем, образ действий этого агрессора выглядит не завоеванием, а умиротворением Двуречья. Лугальзаггеси назван здесь царём Страны, то есть Шумера, а также возлюбленным царём Энлиля — одного из главных общешумерских богов:
Энлиль, царь всех земель, даровал Лугальзаггеси царствование Страной, направил на него взоры Страны от востока до запада, подчинил ему всех живущих от нижнего моря, вдоль Тигра и Евфрата до верхнего моря и направил к нему их стопы. С востока до запада Энлиль не дал ему равных... Страна радуется под его началом. Все вожди Шумера и энзи всех иных стран преклонились перед ним в Уруке.
Лугальзаггеси правил страной около двух десятилетий. Руки ему боги не отсекли, но ему довелось испытать сполна то, что пережил поверженный им правитель Лагаша.
В конце XXIV века античной эры в Шумере появился новый завоеватель — семит по имени Саргон, который разорил Урук. Саргон взял царя Лугальзаггеси в плен, приказал заковать его в шейные колодки и доставить в Ниппур — главный религиозный центр шумеров. Здесь бывшего всесильного владыку посадили, как пса, у ворот храма Энлиля на потеху местной публике.



*

Семиты жили в Двуречье бок о бок с шумерами. Тот же Саргон занимал высокий пост виночерпия при царе шумерского города Киша, пока Лугальзаггеси не свергнул этого царя. После того как Саргон потерял столь почётную должность, он в течение многих лет готовился к захвату власти — и добился своего. Он овладел всем Шумером, город за городом, затем завоевал всю Северную Месопотамию и стал таким образом повелителем огромной державы. Приход к власти семита Саргона был первым грозным предупреждением шумерам, которые привыкли жить в своих малых государствах обособленно, да ещё и воевали друг с другом.
Столицу своего царства Саргон основал в построенном им невдалеке от Киша городе Агаде; в Библии этот город назван Аккад. После смерти Саргона здесь же располагалась резиденция последующих царей, его наследников: сначала — сыновей, а затем — его внука. Все эти годы — в течение более столетия — Агаде являлся одним из самых богатых и самых важных торговых центров Древнего мира.
Энзи Шумера находились во время правления династии Саргона на положении зависимых от царя наместников. В шумерских городах стояли гарнизоны аккадцев, а на высшие государственные посты назначались семиты. Такое положение безусловно не устраивало шумеров. В царствование Нарамсина — внука Саргона — энзи объединились, чтобы отвоевать свою независимость, но их восстание было подавлено.
Новыми завоеваниями Нарамсин значительно расширил пределы доставшейся ему в наследство от деда страны. Он объявил себя даже «царём четырёх четвертей света» и «богом Нарамсином, могущественным богом Агаде». Тем не менее именно этому царю, который добился наибольшего величия основанной Саргоном державы, довелось пережить её печальный конец. Около 2200 года воинственные горные племена гутиев напали на Аккадское царство и разорили его, не разбирая, кто тут шумер, кто семит.



*

Нашествие гутиев на Двуречье и гибель города Агаде представлены в уцелевшей шумерской поэме как возмездие бога Энлиля за святотатство царя Нарамсина. Для древнего автора было очевидно, что царь Нарамсин должен ответить сполна за разорение Экура — святилища бога Энлиля в Ниппуре; Экур был самым известным шумерским храмом.
Приговор городу Агаде в этой поэме выносят боги Шумера:

Город, ты, что смел напасть на Экур, что Энлиля презрел,
Агаде, ты, что смел напасть на Экур, что Энлиля презрел,
Пусть рощи твои превратятся в груды праха,
Пусть кирпичи вернутся к своей основе,
Пусть глиной станут они, проклятые Энки,
Пусть деревья твои вернутся в свои леса.

Ты водил на бойню быков — поведёшь вместо них
                                                                                своих жён,
Ты резал овец — будешь ты резать детей.

Кто скажет: «Я в городе том поселюсь», —
                                    не найдёт в нём пригодного места,
Кто скажет: «Я в городе том отдохну», —
                                           не найдёт там удобного ложа.

Талантливый шумер, который написал эти строки, не был пророком: город Агаде лежал в руинах ещё задолго до его появления на свет. Но автор поэмы оказался прав в том, что столица семитской династии Саргона так никогда и не была восстановлена. Спустя века, из памяти людской стёрлось даже воспоминание о том, где находился этот великий город.



*

Шумеры пробыли под владычеством гутиев около восьмидесяти лет, после чего изгнали завоевателей: правитель Урука по имени Утухегаль встал во главе своего войска и разбил гутиев в открытом бою. В течение нескольких лет Утухегаль царствовал над всей страной, но около 2050 года у него отобрал власть его соотечественник Ур-Намму, который перенёс престол из Урука в Ур.
Скрижаль обратил внимание на то, что законы шумеров неуклонно развивались в сторону гуманности и уважения прав отдельной личности. Тот же Ур-Намму издал свод правовых норм, которые, судя по всему, являлись ещё более цивилизованными по сравнению с кодексом Урукагины, царя Лагаша. Если в законодательстве Урукагины в качестве наказания предписывалось вышибание зубов и побивание виновного камнями, то три века спустя, как следует из сохранившейся, но сильно повреждённой таблички с законами Ур-Намму, такие варварские способы возмездия уже заменялись денежными штрафами:

Если человек отсёк... инструментом стопу другого человека,... он платит 10 шекелей серебром.
Если человек повредил оружием кости другого человека,... он платит одну мину серебром...
Если человек отсёк гишпу-инструментом нос другого человека, он платит 2/3 мины серебром.

Ещё один из найденных в Двуречье правовых кодексов шумеров появился спустя два века после царствования Ур-Намму. Этот более поздний свод законов был издан царём Липит-Иштаром, который правил в городе Исине. Существование шумеров как народа в то время близилось к концу. Центральной власти в стране в очередной раз не было. Однако законы Липит-Иштара говорили Скрижалю о ещё большей по сравнению с предыдущими веками степени гуманности, достигнутой цивилизацией шумеров. Он выписал несколько положений из законов Липит-Иштара:

9 Если человек вошёл во фруктовый сад другого человека и был схвачен там за кражу, он должен уплатить 10 шекелей серебром.
14 Если раб человека отработал своё рабство хозяину и если это подтверждено хозяином дважды, то раб может получить свободу.
28 Если муж отвернётся от своей первой жены... а она не ушла из дома, то взятая им в жёны возлюбленная является его второй женой; он должен продолжать заботиться о своей первой жене.

Из тех пяти параграфов кодекса Ур-Намму, которые сохранились, и из тридцати восьми почти полностью восстановленных пунктов законодательства Липит-Иштара ни один не предписывает наказание преступника смертью.



*

В начале декабря в холле многоэтажного здания на Бродвее, где учился Скрижаль, появились три выведенных золотыми буквами транспаранта: Happy Hanuka — поздравление евреев с их декабрьским праздником, Happy Christmas — поздравление христиан, встречающих Рождество Христово, и Happy New Year — пожелание счастливого Нового года. Плакаты висели в порядке наступления праздников, чтобы, видимо, никто не подумал, что каким-то из них отдаётся предпочтение.
То же соседство еврейских и христианских атрибутов, связанных с приближающимися праздниками, Скрижаль наблюдал в витринах магазинов, которые вовсю сияли предновогодними огнями. И здесь была та же осторожность в расположении товаров, чтобы не обидеть и не потерять ни одного покупателя, будь он со звездой Давида или с крестом на груди.



*

Скрижаль хотел уяснить, что представляла собой религия шумеров. Он ещё раз просмотрел несколько книг с текстами расшифрованной клинописи, которые ему посчастливилось купить, и перечитал свои записи об этой древней цивилизации.
Литературное наследие шумеров сохранило имена нескольких сотен божеств. В эпосе этого народа говорится о семи богах, вершащих судьбы, и ещё о пятидесяти великих богах, без указания имён тех и других. Поскольку у каждого города был свой верховный покровитель, старшинство богов на протяжении столетий определялось расстановкой сил между соперничающими городами.
Возможно, одним из самых древних божеств шумеров была Нинхурсаг — мать всех богов. Она покровительствовала городу Кишу, который главенствовал в Двуречье во времена первых царей шумеров. Затем в течение долгого времени главным, наверное, считался бог неба Ан — хранитель города Урука. А после, начиная с середины III тысячелетия, верховенство уже принадлежало сыну Ана, — богу воздуха Энлилю; он оберегал город Ниппур. При этом и великая мать Нинхурсаг, и владыка неба Ан вместе с богом воды Энки оставались в пантеоне на самых видных местах.
Боги шумеров, как следовало из их эпоса, не были ни безгрешными, ни всесильными. Даже власть самого Энлиля не являлась абсолютной. Один из мифов повествует о том, как в давние времена, когда людей на земле ещё не существовало, а в городе Ниппуре жили только боги, Энлиль подвергся изгнанию в подземный мир. И было за что. Однажды, когда юная богиня Нинлиль омылась в чистом ручье и вышла на берег, Энлиль, тогда ещё молодой бог, увидел её и начал приставать к деве —

Энлиль говорит ей о соитии, она нс желает:
«Моя вагина слишком мала, она не знает соития,
Мои губы слишком малы, они не знают поцелуя».

Отказ целомудренной девушки не остановил Энлиля. Когда они вдвоём оказались в лодке и поплыли по течению ручья, он овладел богиней силой. И совет богов изгнал своего царя из Ниппура:

Великие боги, пятьдесят из них,
Боги, вершащие судьбы, семь из них,
Хватают Энлиля в Киуре:
«Энлиль, бесстыдный, убирайся из города вон».

Боги не просто выдворили молодого царя из города, а осудили его на изгнание в Нижний мир, откуда, как знали шумеры, назад дороги нет. И Энлиль повиновался. Причём богиня Нинлиль, которая уже забеременела от него, как верная жена, решила разделить с Энлилем все тяготы: она отправилась в загробное царство вместе с ним. Мрачный подземный мир мог выпустить своего пленника лишь при условии, что тот отыщет себе замену. И Энлиль воспользовался этой лазейкой. Он оплодотворил свою верную подругу ещё трижды и оставил таким образом в загробном царстве трёх новорожденных божеств — вместо Нинлиль, себя и их первенца Нанна, который стал богом луны.



*

Боги шумеров, как видел Скрижаль, вели образ жизни, мало чем отличающийся от жизни людей. Различия существовали разве что в смертности тех и других. Богам были присущи те же наклонности и те же чувства, которые известны людям: они трудились, рожали детей, пировали и могли напиваться допьяна; они враждовали между собой и даже болели.
В одном из шумерских мифов, где говорится о земле Дильмун, населённой богами, жизнь в этой обители предстаёт очень далёкой от идиллии. Поначалу здесь даже не было пресной воды. Но и после того как проблема с водой разрешилась, ни спокойствия, ни изобилия этот край, похоже, не знал. Когда богиня-мать Нинхурсаг в результате долгих трудов вырастила здесь восемь диковинных растений, Энки — бог воды — их съел. Возмущённая таким нахальством Нинхурсаг прокляла Энки и в гневе удалилась. Её проклятие подействовало: восемь органов бедолаги-бога оказались поражёнными, и его силы стали быстро таять. Энки, возможно, испустил бы дух, если бы не хитрый лис. Дальнейший, частично разрушенный текст мифа повествует, очевидно, каким образом хитрому лису удалось повлиять на разгневанную богиню, но ясно, что она возвратилась в Дильмун и вылечила страдальца.
Ещё одно проклятие богини Нинхурсаг, на этот раз безболезненное для здоровья того же Энки, но явно умаляющее его авторитет, Скрижаль нашёл в другом шумерском мифе — о сотворении людей. В нём рассказывается, как боги, уставшие от забот о хлебе насущном, попросили помощи у Энки, который считался у шумеров богом мудрости.
Просьбу богов передала Энки его мать, Намму: «О сын мой, поднимись с ложа..., создай богам слуг, и пусть они производят себе подобных». Энки из лени, а может быть по неумению, передоверил эту работу женщинам: той же Намму и великой богине Нинхурсаг, известной также под именем Нинмах — «владычицы богов». Вместо исполнения просьбы он дал матери указание:

Вымешай сердце из глины, что находится в бездне,
Глину эту загустят умелые царские формовщики,
Ты же сделай части тела; Нинмах подскажет тебе.
Богини... встанут подле тебя, когда станешь лепить.
О мать моя, огласи его участь;
                                      Нинмах придаст ему образ богов,
Это — человек.

По случаю предстоящего события — сотворения людей — Энки устроил для богов пир. На этом пиру Нинмах, уже навеселе, лепит шесть человеческих особей, каждая из которых оказывается с каким-нибудь изъяном. Затем Энки, также в подпитии, провозглашает их судьбы, после чего решает, что сам произведёт на свет богоподобное существо. Но результат у него получился настолько плачевным, что Нинмах прокляла бога мудрости за такое святотатство, — и Энки смиренно принял анафему как вполне заслуженную.



*

При всём своём почтении к богам шумеры нередко подтрунивали над ними. Этот народ пережил многочисленные перемены власти — не только царской, но и в стане богов. И мыслящие люди, видимо, осознавали временность любого величия. Так, пространно воспетое в одной из поэм всемогущество бога Энки здесь же и опровергнуто: бог оказывается не в силах противостоять простому женскому капризу. В этой поэме Энки провозглашает судьбы всему миру и сам же благоустраивает мир. Но перед тем как это сделать, он горделиво заявляет о своих неисчислимых достоинствах:

Я первенец Ана,
Я великая буря, исходящая из бездны великой,
Я повелитель земли,
Я гугаль всех вождей, я отец всех земель,
Я старший брат богов, я тот, кто приносит
                                              полный достаток,
Я хранитель судеб небес и земли,
Я слух и разум всех стран,
Я тот, кто вершит справедливость с повелителем Аном
                                                           на небесном престоле,
Я тот, кто судьбу оглашает с Энлилем...

После самовосхваления и объявления судеб Шумеру и другим странам Энки учреждает порядок в природе, организует животное и растительное царство и упорядочивает все сферы человеческой жизни. Во главе каждого из звеньев обширного мирового хозяйства он ставит богов и богинь в соответствии с их способностями. Однако вместо благодарности за все труды ему приходится выслушивать упрёки. В конце поэмы неожиданно заявляет о себе богиня Инанна, которая считалась у шумеров поначалу дочерью Ана, а затем, с возвышением Энлиля, — Энлилевой дочкой. То, что выпало на долю другим богам, этой своенравной богине кажется гораздо более весомым, чем досталось ей самой. «Я святая Инанна, в чём же моё старшинство?» — возмущается она. Энки в растерянности. Он напоминает Инанне о дарованных ей правах и привилегиях. «Дева Инанна, что же ещё тебе дать?» — спрашивает он и продолжает перечислять одно за другим её полномочия и отличия.
Конец поэмы не сохранился, и Скрижаль терялся в догадках, воздал ли древний сочинитель должное богу-мироустроителю или так и закончил повествование униженными заверениями Энки в исключительности прав этой капризной женщины.



*

Запросы и причуды Инанны — богини любви и распри — не ограничивались невинными прихотями. Один из шумерских мифов рассказывает о её спуске в Нижний мир с целью ни много ни мало стать его госпожой. В числе украшений и неотразимых чар Инанны в тот раз были и нагрудник «подходи-мужчина-подходи», и косметическое средство «пусть-он-подойдёт-пусть-он-подойдёт». И всё же овладеть загробным царством ей не удалось. Зато согласно другому сохранившемуся сказанию шумеров, эта честолюбивая богиня всё-таки добилась от Энки того, чего хотела.
Инанна являлась покровительницей города Урука, и она решила обеспечить ему верховенство в Шумере. Для этого она отправилась к Энки. Целью её визита было выманить у бога мудрости божественные ме — верховные силы, которые отвечают за действенность абсолютно всех сфер жизни богов и людей. Обрадованный приходом гостьи, наивный Энки устроил пир и захмелев, подарил ей все до одного ме. Инанна погрузила этот бесценный дар на небесный чёлн и спешно отплыла в родной Урук.
Энки, похоже, не просто опьянел на том пиру, а упился так, что ему начисто отшибло память. Протрезвев, он даже не понял, что произошло, а когда поверенный рассказал ему о случившемся, Энки тут же отправил его вместе с морскими чудовищами в погоню за Инанной. При этом богиню он приказал отпустить, но повелел возвратить все увезённые ею божественные силы. Однако Инанна успешно избежала преследования и доставила царственный груз в Урук к великой радости местных жителей.
Самым интересным в этом сказании Скрижаль нашёл перечень всех ме, числом более ста, повторенный по ходу развития сюжета несколько раз. Точнее, интересен был не сам список, а порядок, в котором приведены, бесспорно по старшинству, все эти великие живительные сущности. На первом месте в перечне стояло Господство, буквально — «власть энзи», на втором — Божественность. Далее названы различные атрибуты царской власти и жреческие учреждения. С двадцать третьего по двадцать пятое место в этом списке занимают соответственно Оружие, Совокупление и Проституция; тридцать шестое — Вражда. Мудрость стоит на далёком пятьдесят втором месте после разных ремёсел — за ремеслом плетения корзин. Ссоре отведён пятьдесят седьмой пункт, и только затем, за Ссорой, следует Мир.
Скрижаль понимал, что расстановка жизненных приоритетов в этом мифе могла отражать частное мнение автора или же суждения низов народа. И всё же распределение мест в этом списке, первое — отведённое Господству и пятьдесят восьмое — Миру, безусловно свидетельствовало о непрекращавшейся борьбе между городами и богами Шумера.



*

Когда Скрижаль оторвал взгляд от книг и задумался над тем, какие интересы не на словах, а на деле доминируют в современной ему действительности, он подумал, что шкала человеческих ценностей за прошедшие пять тысяч лет изменилась не столь уж существенно. А сопоставив ход истории последних веков с историей шумеров, он увидел моральное преимущество на стороне этого древнего народа в том, что уклад жизни шумеров по крайней мере не расходился с их идеалами.



*

Продолжая заниматься на курсах программирования, Скрижаль начал искать работу — рассылал резюме и сопроводительные письма. Ему позвонили только дважды и оба раза — из Флориды, куда он ничего не отправлял. Звонившие назвали себя агентами по трудоустройству, но явно были мошенниками. Они уверяли Скрижаля, что у них есть для него много предложений на работу как раз по его специальности. Нужно только сначала послать им, во Флориду, деньги.



*

Как ни далеко по времени удалены были от Скрижаля будни шумеров, эти древние жители Двуречья не казались ему безликой массой. Напротив, уцелевшие клинописные тексты с очевидностью свидетельствовали, что граждане месопотамских городов-государств дорожили своей индивидуальностью и всячески стремились выделиться среди соотечественников. Жизнелюбие и страсть к соперничеству, которые выражались в действиях и дерзких, и дерзновенных, были наиболее характерными отличительными особенностями этого народа.
Подтверждение такой значимости индивидуального начала у шумеров Скрижаль увидел в их вере в то, что у каждого человека есть личный бог-хранитель. Это божество, как считали шумеры, являлось посредником между живущим на земле смертным и высшими богами; ему молились, к нему обращались с просьбами о помощи и заступничестве. Древнего жителя Двуречья связывали с его личным богом очень близкие, доверительные отношения.
Насколько Скрижаль мог судить из прочитанных литературных памятников, дистанция, которая отделяла богов от людей, была в представлении шумеров не столь уж значительной. А в мифе о праведном царе Зиусудре она оказалась преодолимой. Миф рассказывает о потопе, ниспосланном богами на землю, чтобы уничтожить людей. Зиусудре — прообразу библейского Ноя — голос свыше сообщил об этом приговоре богов. Далее, в разрушенном фрагменте текста, очевидно, говорилось, каким образом Зиусудра построил ковчег. Финал же мифа уцелел. В нём повествуется о потопе, бушевавшем семь дней и ночей, и о том, как Зиусудра спасся на своём большом корабле. Затем этот праведник предстал перед богами, получил от них бессмертие и поселился в божественной стране Дильмун.



*

Наиболее драматично, как показалось Скрижалю, поиски бессмертия — достижение пределов, за которыми теряется различие между человеком и богом, выразились в исканиях Гильгамеша — самого известного литературного героя шумеров и всего Древнего Востока. Гильгамеш не был вымышленным персонажем. Человек, носивший это имя, жил в конце XXVII — начале XXVI века античной эры. Он был правителем города Урука и очевидно оставил о себе неизгладимую память в народе. Одно из сказаний шумеров повествует о походе Гильгамеша в Страну Жизни. Хотя название земли, куда отправляется герой, звучит столь неопределённо, этот край, как следует из текста, является той самой страной Дильмун, где жили бессмертные боги.
Накануне похода Гильгамеш сообщил о намерении идти в Страну Жизни своему верному слуге и преданному другу Энкиду. В словах Гильгамеша о цели этого похода Скрижаль поначалу увидел лишь то же честолюбивое желание господства и славы:

В пределах, где возвышены имена, я возвышу своё имя,
В пределах, где не возвышены имена, я возвышу имена богов.

Но в дальнейшем диалоге между Гильгамешем и богом солнца Уту, под началом которого находится Страна Жизни, Скрижаль ясно услышал отчаяние героя. Гильгамеш осознал, что и он, как все люди, смертен. Поведав богу солнца о своём желании идти в Страну Жизни, он попросил Уту посодействовать ему, однако тот возразил: «И вправду, ты царственный воин, но кто ты такой для Страны?». Из ответа Гильгамеша следует, что он захотел отыскать путь к бессмертию:

Уту, хочу сказать я слово, прислушайся к слову...
В городе моём умирают люди, изнывает сердце.
Погибают люди, на сердце тяжесть.
Я взирал со стены и мёртвые видел тела, плывущие по реке.
Как с ними, так и со мной поступят, истинно так!
Человек, самый высокий, не может небес достигнуть,
Человек, самый широкий, не может землю укрыть.
Лишь кирпичу и печати не суждён роковой исход.
Я вошёл бы в Страну и возвысил бы имя своё,
В пределах, где возвышены имена, я возвысил бы имя своё,
В пределах, где не возвышены имена, я возвысил бы имена богов.

Гильгамеш отправился в поход вместе со своим другом Энкиду и пятьюдесятью добровольцами из тех мужей Урука, у которых не было семьи. Миновав седьмую по счёту гору, Гильгамеш, как сообщает сказание, нашёл «кедр своего сердца». Последующие строки поэмы разрушены, а когда текст опять поддаётся прочтению, герой находится уже в летаргическом сне и некто пытается его разбудить. Гильгамеш приходит в себя, и вся его энергия направляется на борьбу со страшным чудовищем по имени Хувава, которое обитало в Стране. Своё намерение одолеть Хуваву, даже если тот окажется одним из богов, Гильгамеш скрепил обетом. Он поклялся —

Жизнью Нинсун, матери моей, родившей меня,
Святым Лугальбандой, отцом моим:
Пока не одолею того злодея, будь он человеком,
Пока его не одолею, будь он богом,
Я вспять не поверну свой шаг, направленный в Страну.

Прочитав о том, как Гильгамешу и его верному другу удалось пленить и обезглавить Хуваву, Скрижаль ожидал найти в этой сказочной истории счастливую развязку. Но он оказался немало озадачен. Заключительные строки поэмы были разрушены, а последний из целых фрагментов текста сообщал, что бог Энлиль разгневался, увидев отрубленную голову Хувавы, и проклял героев Урука:

Да палит огонь ваши лица,
Да сжирает огонь вашу пищу,
Да пьёт огонь вашу воду!

Хувава, видимо, был одним из богов, как все жители этой страны, подумал Скрижаль. Если так, тогда получалось, Гильгамеш в своих поисках бессмертия для людей обрёл лишь понимание того, что даже боги смертны.



*

Отчаяние Гильгамеша, который осознал, что ему предстоит умереть, напомнило Скрижалю о таком же ужасе, испытанном Буддой. Согласно народному преданию индусов, молодой принц шакьев пережил подобное потрясение, когда увидел сначала старика, доживающего свой век; затем — страдальца, измученного лихорадкой, и наконец, встретил похоронную процессию с трупом человека, который ещё недавно ходил по земле. Но если Будда после столкновения с трагической стороной жизни решил уйти от мира, как принято это у индусов, то Гильгамеш, достойный сын своего беспокойного народа, не только не смирился с мыслью о неизбежности смерти, но избрал борьбу — ринулся в страну богов, чтобы изменить существующее положение вещей.
Мотив богоборчества Скрижаль нашёл и в другом тексте шумеров. То был плач о разрушении Ура. Его автор пережил разгром родного города иноземными завоевателями. В горе и отчаянии этот человек бросает упрёк богине Нингаль. Богиню — супругу бога-хранителя Ура — он сравнивает с врагом:

О царица моя, ты покинула дом, ты покинула город.
Молю тебя, как долго будешь ты
                     стоять в стороне от города, точно враг?
О мать Нингаль, бросать городу, точно враг, вызов?!
Ты, любимая царица города твоего, город свой... ты покинула.
Ты, любимая царица народа твоего, народ свой... ты покинула.

Дерзость шумеров зашла ещё дальше в мифе о садовнике и богине Инанне. Этот миф повествует о том, как богиню обесчестил человек, и даже не царь, а простой садовник. Когда уставшая на своём небесном пути Инанна остановилась отдохнуть невдалеке от его сада, садовник выследил её, подкрался и изнасиловал богиню.



*

Представления шумеров о том, что ожидает людей после смерти, были далеки от веры в блаженное и беззаботное существование в раю. Напротив, они считали, что покойникам приходится значительно тяжелее, чем живым. Умерший человек, полагали шумеры, отправляется в Нижний мир. Эта обитель находится под землёй. Согласно мифу об изгнании на тот свет Энлиля, усопший достигает некой реки, через которую его переправляет в подземное царство перевозчик.
Путь в Нижний мир — в Страну без Возврата, как образно называли загробное царство шумеры, — ожидал каждого смертного, независимо от его моральных качеств и каких-либо заслуг. Хотя на закате цивилизации — начиная с XXI века античной эры — этот народ стал обожествлять своих усопших правителей, понятия о святых, беспорочных людях в Древнем Двуречье не существовало. Причисление к богам не являлось признанием человека безгрешным, ведь даже великие боги шумеров совершали неприглядные поступки.
Скрижаль выписал себе несколько строк из сохранившихся причитаний одного страдальца, который ссылается — видимо, в своё оправдание — на суждения авторитетов о том, что святых людей не было и нет:

Говорят досточтимые мудрецы слово истинное
                                                                и откровенное:
«Никогда не рождала мать безгрешного младенца,
Никогда от бывалого мужа не случался безгрешный юноша».

И всё же некоторое различие в участи жителей загробного мира шумеры усматривали. Определённые преимущества получали здесь цари, жрецы, многодетные родители, воины, которые пали в бою, а также покойники, по которым был совершён погребальный обряд.
В Нижнем мире, каким представляли его шумеры, так же как в мире живых людей, правили боги. Поскольку многочисленные найденные в Двуречье письменные памятники о суде над мёртвыми умалчивают, такое верование здесь, очевидно, не было широко распространённым. Тем не менее из элегии некоего Лудингирры, восстановленной с отдельными пропусками, следует, что правосудие в Стране без Возврата всё-таки вершится. Оплакивая своего погибшего отца, этот человек просит верховных судей Нижнего мира — бога солнца Уту, а также бога луны Нанну — о благосклонном вердикте новоприбывшему. Лудингирра ходатайствует и перед другими богами. Он просит о благоденствии не только для покойного отца, к которому обращается, но и для всего своего здравствующего семейства:

Боги Нижнего мира пусть молятся за тебя,
Пусть твой [личный] бог скажет «Довольно!»,
              пусть он огласит [благосклонно] твою судьбу,
Пусть бог города твоего... для тебя... сердце,
Пусть он спишет с тебя твои обеты и долги,
Пусть он снимет вину домочадцев по всем счетам,
...коварные замыслы против тебя...,
Пусть твои дети будут предназначены для лидерства,
Пусть твои дочери выйдут замуж,
Пусть твоя супруга здравствует, пусть род твой множится, Пусть богатство и благополучие окружают их день за днём,
В твоём... пусть пиво, вино и все хорошие вещи не иссякнут...

Существование в Нижнем мире представлялось автору этой элегии, похоже, довольно сносным, коль умерший мог найти там в достатке и вино, и пиво.



*

Из всего, что Скрижаль прочёл о Древнем Двуречье, самым удивительным для него открытием оказалась степень развития у шумеров школьного образования. В эпохе, которая отстояла от него более чем на четыре тысячи лет и где он не предполагал найти даже проблески духовной жизни, Скрижаль обнаружил настойчивое, кропотливое культивирование знаний. Он понял, что именно шумеры передали Древнему Востоку и всему миру не только письменность, но и систему обучения.
Зачатки систематизации знаний, как следует из найденных в Междуречье древних текстов, появились тут за тридцать веков до начала христианской эры. А на табличках, датируемых серединой третьего тысячелетия, уже встречаются записи явно ученического характера — с перечнем богов, животных и разных предметов, с упражнениями в написании слов и фраз. Во второй половине третьего тысячелетия в Двуречье уже находили себе занятия тысячи писцов различных рангов — от младших до высших, которыми являлись храмовые и царские писари.
Школа шумеров называлась эдуббой — «домом табличек». Руководителя эдуббы — главного наставника — величали отцом школы; его помощника называли большим братом, а учеников — сынами школы. В эдуббах учили больше чем грамоте. Эти учебные заведения поначалу служили центрами подготовки писцов для разных нужд — в первую очередь для храмовых и царских дел. С течением времени эдуббы превратились в своего рода университеты. При этом они не потеряли роль общеобразовательных школ. Тут сосредотачивалась работа пытливой и творческой мысли шумеров в богословии, грамматике, лингвистике, литературе, математике, географии, ботанике, зоологии, — во всех областях знаний, которые составляли кругозор этого народа. Текст найденной в Уре таблички с загадкой и приведённым правильным ответом говорит об эдуббе как доме, «куда входит тот, чьи глаза закрыты, а выходит тот, чьи глаза раскрыты».



*

Занятия в шумерской школе длились с утра до вечера в течение всего года. Учёба продолжалась много лет: эдуббы принимали в науку ребят начиная с раннего детского возраста и выпускали уже юношей, готовых к самостоятельной жизни. О каких-либо каникулах уцелевшие тексты не упоминают, но из письменного отчёта одного учащегося следует, что в месяце насчитывалось двадцать четыре учебных дня и шесть выходных дней.
О характере школьного образования сохранилось несколько замечательных свидетельств. Одно из них, датируемое приблизительно двухтысячным годом античной эры, настолько тронуло Скрижаля, что он начисто потерял ощущение временной дистанции длиной в четыре тысячи лет, которая отделяла его от повествователя. Это был бесхитростный рассказ выпускника эдуббы о своих школьных буднях. Сначала он вспоминает об одном из хороших дней:

...Я прочёл наизусть свою табличку, съел завтрак, приготовил новую табличку, написал её, закончил её; потом мне дали образцы табличек. А после полудня мне вернули таблички с моими упражнениями. Когда занятия окончились, я отправился домой, вошёл в дом и увидел сидящего там отца. Я показал (?) отцу таблички с упражнениями, прочёл ему табличку наизусть, и он был в таком восторге, что и я радовался с ним.

Затем автор вспоминает о плохом учебном дне:

Моя мать дала мне две булочки, и я пошёл в школу. В школе человек, отвечающий за пунктуальность, сказал: «Почему ты опоздал?». В страхе и с бьющимся сердцем я предстал перед учителем и почтительно поклонился ему.

За опоздание мальчика высекли, но эта порка оказалась только первым из наказаний:

Мой наставник прочёл мою табличку и сказал: «Чего-то здесь не хватает» — и высек меня... Ответственный за аккуратность (?) сказал: «Ты слонялся по улице и не поправил (?) одежду (?)» — и высек меня... Ответственный за тишину сказал: «Почему ты разговариваешь без спроса?» — и высек меня.

До конца того злополучного дня мальчика высекли ещё шесть раз. После этого он потерял всякий интерес к занятиям, а недовольный им учитель стал его просто игнорировать. Тогда, продолжает рассказчик, он, не видя другого выхода, попросил отца прибавить учителю жалованье, чтобы тот не был с ним так строг. Отец прислушался к просьбе сына. Он пригласил преподавателя в свой дом, повелел накрыть для него стол и объявил, что увеличивает плату за его труды. Видимо растроганный таким приёмом, гость произнёс речь, в которой назвал мальчика человеком учения, пожелал ему стать первым учеником школы и вожаком среди сверстников, а также посулил ему всеобщее уважение.
Поскольку занятия в эдуббе были платные, дать образование своим детям могли только состоятельные граждане. И тот факт, что родители находили нужным тратить немалые деньги на многолетнее обучение детей, говорил Скрижалю о большой ценности знаний в Шумере.



*

В рассказах о буднях эдуббы Скрижаль узнавал черты современной ему эпохи. В древних текстах Шумера запечатлелись школьные проблемы и конфликты, которые во многом остались злободневными и в XX веке новой эры: низкая зарплата преподавателей, жестокость обращения с детьми, леность и непослушание ребят, тщетные попытки родителей заставить своего непутёвого ребёнка учиться.
Скрижаль выписал и занёс в картотеку ещё один текст шумерского периода, который живо отразил один из таких конфликтов. Это был разговор отца с сыном — учеником-переростком:

— Куда ты ходил?
— Я никуда не ходил.
— Если ты никуда не ходил, почему ты слоняешься без дела? Иди в школу, подойди к своему школьному отцу, расскажи заданный урок, открой свою школьную сумку, напиши табличку, пусть твой большой брат составит для тебя новую табличку. А когда ты выполнишь задание и доложишь об этом наставнику, приходи ко мне, и не шатайся по улицам.

Далее отец заставляет сына повторить всё, что он ему сказал, и сын это нехотя делает, после чего отец нравоучает его:

Будь человеком. Не торчи на площади, не слоняйся по улицам. Когда идёшь по улице, не глазей по сторонам. Будь скромен и показывай робость перед наставником. Если покажешь страх, ты наставнику понравишься... Шатаясь по площади, разве преуспеешь в чём?..

В отце накопилось на сына множество обид. В его словах звучит и боль, и бессилие:

Ни разу в моей жизни я тебя не заставил принести даже вязанку тростника. Тростник даже дети малые носят, ты же никогда в своей жизни не носил его. Никогда не сказал я тебе: «Ступай с моим караваном». Никогда не посылал я тебя на работу, пахать моё поле... Другие, такие же, как ты, помогают родителям в работе... Ты же только тогда мастер, когда дело доходит до упрямства...
День и ночь я мучаюсь из-за тебя. День и ночь ты тратишь в развлечениях. Накопил ты большое богатство — разросся ввысь и вширь, стал толст, велик, широк, силён и пыхтишь. Твои родственники ждут не дождутся твоих несчастий и порадуются им, потому что нет в тебе человечности.

Несмотря на столь суровые упрёки, отец в конце своей обвинительной тирады всё же благословил сына и пожелал ему добиться в родном городе почёта и славы.



*

Скрижаль ещё не знал, какой обычно бывает зима в Нью-Йорке. И эти февральские дни казались ему гораздо мягче тульских: стоял небольшой морозец и падал снег. В России радовались бы такой зиме, а Нью-Йорк — в панике. Город объявлен зоной бедствия. Синоптики говорят, что здесь сто лет не было такого снега.



*

После неспешного, изо дня в день погружения в историю Шумера Скрижалю стало казаться, будто он не просто заглянул в очень важный период прошлого человечества, а прожил в той далёкой эпохе значительную часть своей жизни. Его не покидало ощущение, что это прошлое продолжало длиться в каком-то другом измерении, вполне доступном для каждого пытливого ума и чуткого сердца.
Бесстрастные исторические факты свидетельствовали, что по истечении первой четверти второго тысячелетия античной эры эта древняя цивилизация Двуречья умерла, как в конце концов отживают своё все народы. Причину гибели историки усматривали в обострённом честолюбии шумеров, в стремлении к превосходству: борьба между их городами-государствами шла в ущерб общенациональным интересам и подрывала жизнеспособность страны. Принимая такое объяснение, Скрижаль видел и другое: честолюбие являлось и мощной движущей силой развития этого народа. Он скорее склонялся к мысли, что исторический век шумеров, продлившийся полторы тысячи лет, быть может просто истёк.



*

Хотя о существовании шумеров человечество с течением веков забыло, их богатое наследие продолжало и продолжает служить незримой опорой землянам практически во всех начинаниях. Вклад древних жителей Двуречья в прогресс мировой цивилизации, как понимал теперь Скрижаль, и в самом деле трудно переоценить. Ирано-семиты и шумеры, которые переняли и развили их культуру, научились сами и научили других орошать землю и вспахивать её плугом; с помощью обжига глины в долинах Тигра и Евфрата впервые стали делать кирпичи и использовать их в качестве строительного материала, а обжигом глиняных изделий здесь получали различную посуду. Шумеры изобрели гончарный круг и колёсный транспорт; они научились возводить многоярусные храмы и ввели в практику строительства такие архитектурные элементы, как арка и купол. В Двуречье впервые появились парусные суда и скульптуры из камня, медное и бронзовое литьё, клёпка и пайка, гравирование и инкрустация. Шумеры создали клинопись и придумали способ письма на глине, который оставался после них в ходу на Ближнем Востоке ещё в течение двух тысяч лет. Среди сохранившихся после этого народа письменных памятников есть и подробное руководство для фермера по выращиванию ячменя, и тексты, свидетельствующие об экспериментах в садоводстве, и небольшой справочник с рецептами врача, и карта города Ниппура.
Развитые духовные запросы и стремление к законности представлялись Скрижалю ещё более значимым достижением цивилизации шумеров, чем их технологические находки и открытия. Полётом фантазии и душевным теплом древних авторов наполнены даже малые по форме тексты. Скрижаля глубоко тронула и колыбельная песня, которую мать поёт своему сыну; и строки, с любовью обращённые к рыбе, живущей в аквариуме; и жалобное послание обезьяны, которая сидит на задворках музыкального театра и пишет письмо своей матери о том, что не знает вкуса ни хлеба, ни пива.
В текстах Древнего Двуречья Скрижаль встретил литературные сюжеты и художественные приёмы, которыми на протяжении всех последующих за исчезновением шумеров столетий пользовались пишущие люди Востока и Запада. Продолжателями тех древних традиций были и сочинители любовной лирики, и авторы библейских книг. О богатом духовном потенциале шумеров, воспринятом и затем приумноженном их преемниками, Скрижалю говорил вроде бы незамысловатый зачин одной из поэм о Гильгамеше. Первые строки этой поэмы повествуют о начале мира:

Вслед за днями былого, за далёкими днями былого,
Вслед за ночами былого, за минувшими ночами былого,
Вслед за днями былого, за далёкими днями былого,
После дней былого все вещи нужные были призваны к бытию.

Скрижаль не идеализировал древних жителей Двуречья. Он видел, что присущее шумерам стремление к превосходству часто выливалось в братоубийство — в вооружённую борьбу между их городами. Однако людей, которые некогда населяли долины Тигра и Евфрата, бесспорно отличала любовь к жизни, интерес к окружающей действительности, стремление к познанию мира, к законности и справедливости. Шумеры не ждали от судьбы лучшей доли за гробом, а стремились к счастью, к полноценной жизни здесь, на земле. В духовном росте этого народа Скрижаль усматривал наметившийся около пяти тысяч лет назад ход развития человечества в целом.



*

Скрижалю потребовалось немало времени, чтобы разобраться в обстоятельствах гибели шумеров и в судьбах тех народов, которые обосновались на благодатной земле Двуречья после них. В конце концов он уяснил, что шумеры, начиная приблизительно с 2000-го года античной эры, стали подвергаться нападениям с двух сторон: с востока на них наступали эламиты, а с запада их теснили семитические племена — амориты. В этом противоборстве шумеры не выстояли. Сначала они потеряли независимость, а затем и вовсе были поглощены окружавшими их народами.
Победа в той многолетней борьбе досталась аморитам, название которых произошло от шумерского слова «марту» и аккадского «амурру» — «запад». Около 1900 года античной эры эти пришельцы с запада образовали своё царство в среднем течении Тигра и Евфрата с центром в Вавилоне. Именно в этой части Месопотамии четырьмя веками ранее построил свою столицу Агаде семит Саргон — основатель Аккадского царства, разграбленного гутиями. С тех пор здесь жили семиты. Они говорили на языке, который получил название аккадского.
Амориты довольно быстро смешались с коренным населением Двуречья — с семитами и шумерами. В результате этого сплава народов, в обычаях и в духовных запросах жителей Вавилонского царства взяла верх культура исчезнувших шумеров, а носителями этой высшей древней культуры стали семиты.



*

Первое по счёту Вавилонское царство просуществовало три столетия. Своего расцвета оно достигло при царе Хаммурапи, который правил страной с 1792-го по 1750-й год античной эры. Когда этот молодой и энергичный человек взошёл на престол, его владения были окружены грозными соседями: на севере Вавилония граничила с Ассирией — столь же юным и быстро окрепшим государством, а в Южной Месопотамии господствовали эламиты. Первые десять лет царствования Хаммурапи потратил на упрочение своей власти и на подготовку к решающим сражениям, а за последующие четверть века он покорил всех своих соседей. При этом Хаммурапи безжалостно разрушал города, брал в плен их жителей и даже царей. Так он стал единоличным властелином всего Двуречья, а Вавилон возвысился до общепризнанного политического и культурного центра Древнего мира.
После завершения победных военных кампаний Хаммурапи, очевидно, несколько изменил свои убеждения и стал восстанавливать разрушенные им храмы чужеземных богов. В памяти же последующих поколений он остался благодаря изданному им своду законов Вавилонии, который послужил источником для позднейших древневосточных законодательств. Этот кодекс, известный под названием законов Хаммурапи, содержит около трёхсот различных статей, касающихся частной собственности, семейных отношений, преступлений против личности, долговых обязательств. Во вступительной части документа говорилось, что Хаммурапи призван богом установить справедливость среди людей, искоренить зло и защитить слабых от сильных. В основе этого кодекса лежали правовые нормы шумеров, однако наказания за преступления здесь были значительно суровей шумерских: в качестве возмездия законы Хаммурапи предписывали и смертную казнь, и членовредительство, и огромные штрафы.



*

Хотя шумеров как народа уже не существовало, их влияние на ход развития молодой империи Двуречья сказывалось практически во всех сферах общественной и частной жизни её граждан. Аккадский язык служил в Вавилонии только разговорным языком, а в области религии, права, в науке, искусстве, в международной дипломатии остался в употреблении язык шумеров. Аккадцы-вавилоняне переняли у шумеров систему письма и школьного образования. Своих богов они также заимствовали у покорённого ими народа. Во главе их пантеона находилась божественная триада — Ану, Эллиль и Эйя. Эта троица в точности соответствовала шумерским богам с тем же распределением мировых ролей и даже с почти совпадающими именами. Другие боги, которые перешли к вавилонянам от шумеров вместе со всеми своими полномочиями, поменяли имена: Инанна — богиня плодородия, любви и распри — получила у семитов имя Иштар; бог солнца Уту стал Шамашем, бог луны Нанна — Сином. Жители молодой империи усвоили и представление шумеров о личном боге каждого человека.
Скрижаль уже знал, что от цивилизации вавилонян тоже сохранилось большое количество клинописных табличек, датируемых от конца третьего до середины второго тысячелетия античной эры. И он прочёл всё, что смог найти в Центральной библиотеке Нью-Йорка из переводов этих текстов на русский язык. Он увидел, что семиты Вавилонии восприняли от шумеров многие легенды и сюжеты. Среди них были и мифы о сотворении вселенной и человека, и сказание о всемирном потопе. Герои повествований древних вавилонян имели большинство своих прототипов в том же богатом эпосе Шумера. И всё же у Скрижаля не сложилось впечатления об этой литературе как подражательной. Многие из прочитанных им произведений говорили о том, что лучшие умы Вавилонии не просто усвоили доставшуюся им в наследство культуру, а творчески развивали её, искали свои ответы на поднятые шумерами вопросы о тайнах мира и феномене человека.



*

С усилением в Вавилонии единоличной царской власти началась централизация всех общественных отношений. Подавляющая часть земельной собственности империи перешла во владения государства в лице его царя. Власть царя распространялась и на служителей культа. Если в эпоху существования независимых городов Шумера жрецы играли ведущую роль, то в монархии семитов-аккадцев их влияние было уже ограничено.
По мере роста политического значения города Вавилона всё больше полномочий получал главный бог новой столицы — Мардук, а все остальные божества, включая некогда высшую триаду богов, стали отходить на задний план. Ко времени правления царя Хаммурапи вавилоняне уже считали Мардука повелителем и неба, и земли.
Роль храма в жизни аккадцев по сравнению с традициями шумеров несколько уменьшилась. Отношения человека с богом приобрели у них более личный характер, чем это было присуще прежним обитателям Двуречья. Для совершения очистительных обрядов житель Вавилонии не обязательно должен был идти в храм, — он мог проделать их и дома. Необходимые при этом жреческие обязанности выполнял глава семьи.
Ту же тенденцию к обострению у вавилонян индивидуального восприятия мира Скрижаль подметил и в их литературном наследии. В письменных памятниках их учителей-шумеров преобладает коллективный, общинный дух. Когда шумеры ведут речь о бедствиях, — это чаще всего несчастья, которые постигли их родной город. Аккадцы же нередко повествуют от первого лица или же ясно высказывают своё отношение к описываемым событиям. После них осталось много молитвенных текстов, заклинаний, псалмов, где слова идут от сердца человека, который говорит о личном, о своих переживаниях и чаяниях.
По отношению к богам семиты-аккадцы проявляли ещё большую дерзость, чем позволяли себе шумеры. Герои сказаний вавилонян подтрунивают над вершителями человеческих судеб и выставляют их в дурном свете. В эпосе этого народа смертные, случается, выказывают даже презрение к богам. Так, Адапа — герой одного из аккадских мифов — обломал Южному Ветру крылья за то, что тот опрокинул его лодку. Бог Ану разгневался за это на Адапу, но всё же помиловал его и даже даровал ему вечную жизнь, но Адапа отказался от такого дара. Не менее беспардонно обошёлся с богиней Иштар и герой Гильгамеш, который по вавилонской версии заимствованного у шумеров мифа не просто отклонил просьбу богини взять её в жёны, а обвинил её в непостоянстве и перечислил ей, с кем она блудила.



*

Прослеживая прошлое Вавилонского царства, Скрижаль обратил внимание на постепенный рост внутреннего конфликта в становлении этой цивилизации: он подметил противоречие между развитием в Древнем Двуречье государственности и всё более отчётливым проявлением индивидуальности в людях.
Образ жизни шумеров вполне отвечал их идеалам. Их общественные нужды ограничивались интересами родного города, и если общегородские потребности расходились с личными запросами горожан, то незначительно. В Вавилонии же, как показалось Скрижалю, эти противоречия достигли скрытой кульминации. Усилению индивидуального начала у вавилонян, очевидно, способствовало естественное развитие взглядов и обычаев, унаследованных ими от шумеров. С другой стороны, на жителях этой великой восточной империи уже стало сказываться влияние единовластия с его склонностями к деспотизму, жестокости, с желанием нивелировать отдельную личность и добиться от подданных безоговорочного повиновения воле правителя.
За этим последним в древневосточном мире шатким равновесием между диктатом государства и устремлениями неповторимой человеческой души последовали уже необратимые процессы. Безраздельная царская власть и силы, которые пекутся о государственных интересах, стали теснить и подавлять индивидуальную инициативу и чувство собственного достоинства людей, что в конце концов обусловило существенные отличия между цивилизациями Востока и Запада.



*

На Бродвее в толпе прохожих кто-то обратился к нему по-русски с сильным акцентом. Скрижаль остановился. «Я — пилигрим», — представился молодой человек с реденькой рыжей бородкой. За плечами у него был рюкзак. Он заговорил о Христе. Скрижаль слушал и терялся в предположениях, каким образом этот американец смог угадать его российские черты. Они продолжали стоять посреди тротуара, мешая прохожим. Падал снег, было довольно холодно, ветрено — погода не располагала к уличной беседе. Скрижаль попытался попрощаться с незнакомцем: извинился и сказал, что должен идти. Рыжебородый паренёк не смутился и поспешил за ним.
Всю дорогу пилигрим изъяснялся по-русски. Скрижаль пытался отвечать ему по-английски, так что они оба с большим трудом подбирали нужные слова. Молодой человек говорил о жертве Иисуса за всех людей и о Воскресении. Минут через десять ходьбы Скрижаль предупредил своего попутчика, что идёт довольно далеко — до Девятнадцатой улицы, но тот пропустил сказанное мимо ушей. Когда они были уже в нескольких кварталах от здания на Бродвее, где учились клиенты Наяны, паренёк завёл речь о том, что нужно всё своё имущество отдать нищим. Скрижаль возразил, что вряд ли следует понимать эти слова Иисуса буквально. «Вот у меня только одна куртка, — сказал он, — и я не смогу купить себе другую. Значит ли это, что я должен отдать её, и прямо сейчас, когда так холодно?». Молодой человек вдруг остановился и спросил: «Вы бедный?». «Я не работаю», — ответил Скрижаль, и тут рыжебородый парень поспешно удалился.
Только пройдя ещё с полквартала, Скрижаль сообразил в чём дело — и подосадовал на свою недогадливость. Нужно было дать этому пилигриму хотя бы доллар, подумал он, однако решил, что сильно огорчаться тоже не стоит; слишком уж быстро богомолец ретировался, когда понял, что перед ним небогатый человек. К тому же свой неблизкий путь Скрижаль и прошёл, в холод, пешком, чтоб сэкономить этот доллар на проезде в метро.



*

В пору своего расцвета Вавилонское царство простиралось от Южной Месопотамии до Средиземного моря. Пережив лучшие времена, оно мало-помалу развалилось. Восстания подвластных народов и набеги внешних врагов ускорили его падение. Вавилонян покорили касситы, которые жили на востоке от Тигра. Первый раз касситы вторглись в Двуречье в середине XVIII века античной эры и в конце концов овладели всей страной. Тем не менее духовное наследие рухнувшей, империи продолжало формировать убеждения и образ жизни её завоевателей.
Древняя Месопотамия представлялась теперь Скрижалю огромным плавильным котлом, куда влекло многие подвижные народы Востока. Из этой переплавки, как видел он, выходили люди преимущественно семитской крови с более или менее усвоенной ими культурой шумеров. Так произошло не только с аккадцами и вавилонянами, но с хеттами — воинственным кочевым народом Малой Азии, который в конце XVI века античной эры разграбил царство касситов и город Вавилон.
Одержать свою власть в Вавилонии хетты не смогли, и страной на протяжении последующих четырёх веков управляли касситы. Под влиянием древней культуры, которая переходила от побеждённых к победителям, и сами касситы обратились в цивилизованных людей, чего не произошло с их собратьями, которые остались на родине. За время проживания на территории покорённой ими Вавилонии касситы утратили родной язык и семитизировались. А в XII веке античной эры настал уже их черёд испытать на себе участь побеждённого народа. Завоевателями, к которым перешло верховенство на Ближнем Востоке, были северные соседи касситов — ассирийцы.



*

История Ассирии заставила Скрижаля усомниться в правильности его видения процесса переплавки в Древнем Двуречье варварских народов в цивилизованные. На протяжении целого тысячелетия, которое последовало за падением Древней Вавилонии, он наблюдал явную деградацию жителей этого ближневосточного региона. Жар ли плавильного котла с течением веков ослабевал, или же сказывалось большое территориальное удаление ассирийской столицы от Южной Месопотамии, но влияние культуры Шумера уже не было решающим в формировании мировоззрения ассирийцев. Возвышение на Востоке этой новой империи знаменовало собой в истории человечества торжество мрачной, зловещей силы.
Ассирия как государство сформировалась в Северной Месопотамии в конце третьего тысячелетия античной эры. К тому времени субарейцы, которые населяли эту землю, большей частью уже растворились в среде семитов подобно другим здешним народам. Скрижаль не мог сказать, что ассирийцы ничего не усвоили из шумеро-вавилонского наследия. В архитектуре и строительстве, в сельском хозяйстве и ремёслах такие заимствования были очевидны. Плеяду своих богов ассирийцы также переняли у вавилонян, с той лишь разницей, что главой их пантеона считался не Мардук, а Ашшур — бог-покровитель их столицы, города Ашшура. И всё же это была уже совершенно другая культура. Человеческая жизнь у ассирийцев стоила немного. Глава семьи у них имел право распоряжаться детьми и женой как своим имуществом. Он мог продать их в рабство, мог убить супругу за измену или просто за то, что она плохо готовит. В качестве меры наказания ассирийское законодательство часто предписывало нанесение увечий: отрезание носа и ушей, отсекание пальцев. Женщин ассирийское правосудие наказывало также отрезанием грудей или только сосков. Женщин в Ассирии считали частной собственностью, которую принято прятать от посторонних. Поэтому каждая женщина обязана была носить в общественных местах покрывало на голове, заслоняющее её лицо от любопытных глаз.
Скрижаль попытался найти результаты творческой деятельности ассирийцев, но быстро понял, что напрасно утруждал себя. Владык этой державы и наиболее видных её граждан занимало творчество особого рода. Сферы искусства и науки ассирийцев ограничивались искусством и наукой ведения войны.



*

Скрижаль вполне осознавал, что войны развязывали и другие, более древние, чем ассирийцы, жители Двуречья. И всё же ни правители городов-государств Шумера, ни цари Вавилонии не вели военные кампании ради самой войны. Ассирия же, как заключил Скрижаль, видела главную цель в постоянной демонстрации покорённым народам своего могущества. Для организации непрестанных карательных походов эта восточная империя напрягала все силы. Между тем её мощь не была несокрушимой. От первого подъёма Ассирии в XIII веке до её падения в конце VII столетия античной эры империя несколько раз клонилась к упадку, но укрепляла армию и удерживала власть над подданными с помощью насилия. Сам характер устройства большой профессиональной ассирийской армии требовал постоянного наличия какого-нибудь врага, так как воины практически не получали жалования. Вознаграждением им служило захваченное имущество побеждённого противника. Правда, наиболее существенная часть из этой добычи — драгоценности, достояние храмов и дворцов — являлась неприкосновенной собственностью бога Ашшура в лице его представителя на земле — царя.
Единственным видом литературы, который развился у ассирийцев, являлись хвастливые отчёты ассирийских монархов о военных походах. Такие творения составляли, по всей вероятности, придворные писари со слов своих властелинов. Скрижаль выписал и занёс в картотеку некоторые фрагменты этих жутких победных реляций. Они не просто изобиловали рассказами об изощрённых зверствах. В каждом из этих писаний отразилось стремление очередного царя превзойти своих предшественников на троне обилием пролитой крови. В них сквозило какое-то патологическое наслаждение душегубов от массового истребления людей.



*

Царь Ададнерари I правил в городе Ашшуре в XVI веке античной эры, когда Ассирия переживала трудные времена. Его помпезное славословие по сравнению с бахвальством последующих царей выглядит почти безобидно:

Ададнерари, светлый государь, наместник богов, основатель городов, истребитель мощных племён касситов, гутиев, лулумеев и субарейцев, побивший всех врагов вверху и внизу, поправший их страны от Лубду и Рапику до Элухата...

Описания походов более поздних коронованных воителей Ассирии изобилуют подробностями. В анналах Ашшурназирпала II, который был царём Ассирии с 883 по 859 год античной эры, говорится:

В начале моего царствования, в первый год моего правления... я собрал мои колесницы и войска... и пошёл на страну Тумме. Их укреплённый город Либе, сёла Сурра, Арура... я покорил, устроил им большое побоище. Их пленных, их имущество, их крупный рогатый скот я полонил. Люди уклонились и заняли крутую гору... В течение трёх дней витязь лез по горам, его смелое сердце задумало сражение. Он поднялся пеший, одолел гору, разбил их гнездо..., кровью их окрасил гору, как алую шерсть... Их сёла я разрушил, снёс, сжёг в огне.

Содранная с людей кожа и возвышающиеся горы черепов должны были, по убеждению Ашшурназирпала II, служить для современников и будущих поколений доказательством его мужества:

Поселения страны Хабри, расположенные между могучими городами Усу, Аруа и Арарди, я покорил, устроил им большое побоище; их пленных, их имущество полонил...
Двести шестьдесят бойцов их я сразил оружием, головы им отрубил, сложил башней... Все люди, которые бежали перед моим оружием, спустились и обняли мои ноги. Я назначил им подать и дань, а также повинности. Бубу, сына Бубы, начальника поселения Ништун, я ободрал в городе Арбеле и кожу его повесил на городскую стену. В это время я сделал статую моего образа и записал на ней славу моего мужества.

Если по отношению к завоёванным народам, которые припадали к его ногам, Ашшурназирпал II мог выказать милость и лишь обязать их к уплате дани, то из населения восставших городов царь не оставлял в живых никого. Об очередном таком карательном походе он сообщает:

Я перевалил через горы Кашияри и подошёл к Кинабу... Множеством моих войск и моей яростной битвой я осадил город и покорил, шестьсот бойцов сразил оружием, три тысячи пленных я сжёг в огне, не оставив ни одного из них в заложники... Их тела я сложил башнями, их юношей и девушек сжёг на кострах. Хулая, начальника их поселения, я ободрал, кожу его я повесил на стену города Дамдамусы.

С мятежными городами Ашшурназирпал поступал по уже заведённому обычаю: их жителей убивал, — они не представляли для него никакой ценности, — а скот уводил с собой. Перед тем как уйти, Ашшурназирпал разрушал такой город до основания.



*

Царь Саргон II, который правил Ассирией от 722-го до 705-го года, начинает военную реляцию приветствием богу Ашшуру. В этом обращении он отмечает свою подчинённость верховному богу, но и сам царь выступает здесь почти в божественным ореоле: «Ашшуру, отцу богов, владыке великому, моему владыке... большой, большой привет!». Из самохарактеристики Саргона II следовало, что он — чуть ли не сама кротость:

Я, Шаррукин, царь четырёх частей света, пастырь Ассирии, хранитель обрядов Эллиля и Мардука, внимательный к решениям Шамаша и Мардука, семя Ашшура, града мудрости и разумения, чтущий слово великих богов со страхом и не преступающий их предначертаний, верный царь, рекущий добро, для которого мерзки злодеяние и ложь, из чьих уст не исходят слова притеснения, мудрец среди государей вселенной...

В идущем далее по тексту описании военного похода Саргона против царя Урарту открываются совсем иные качества этого человека. Саргон упивается рассказом о реках пущенной им крови и отрубленных головах:

Как яростное копьё по нему я ударил, нанёс ему поражение, отвратил его наступление, устроил ему большое побоище, и трупы воинов его я раскидал, как полову, наполнил ими горные провалы; по пропастям и ущельям кровь их я заставил течь, как реки; степи, равнины, высоты окрасил, как алую шерсть. Бойцов его, надежду его войска, лучников и копьеносцев у ног его, как ягнят, я зарезал, головы им отрубил...

Синаххериб — сын и преемник Саргона на ассирийском престоле — тоже считал себя идеальным правителем, наделённым всеми человеческими добродетелями:

Я — Синаххериб, великий царь, могучий царь, царь обитаемого мира, царь Ассирии, царь четырёх стран света, премудрый пастырь, послушный великим богам, хранитель истины, любящий справедливость, творящий добро, приходящий на помощь убогому, обращающийся ко благу, совершенный герой, могучий муж, первый из всех правителей, узда, смиряющая строптивых, испепеляющий молнией врагов.

По всей видимости, Синаххериб не сомневался в том, что его рассказ о походе против восставших вавилонян и эламитов лишь подтверждает справедливость такой самооценки. По крайней мере, этот якобы творящий добро муж был чрезвычайно горд тем, что резал людей, как скот, и что реки пролитой им крови затапливали землю:

На врага я обрушился оружием Ашшура, владыки моего, и яростным натиском я повернул их вспять и обратил в бегство... Словно жертвенным баранам, перерезал я им горло, дорогие им жизни их я обрезал, как нить. Я заставил их кровь течь по обширной земле, словно воды половодья в сезон дождей. Горячие конские упряжки моей колесницы погружались в их кровь, как в реку. Колёса моей боевой колесницы, ниспровергающей скверного и злого, разбрызгивали кровь и нечистоты. Трупами их бойцов, словно травой, наполнил я землю...



*

Синаххериба сменил на ассирийском престоле его сын Асархаддон. Новый царь также проводил жизнь в военных походах и не уступал своим предшественникам в жестокости. «Мои воины... сложили черепа их башней, повесили на колья их тела и окружили ими их город», — сообщает он о расправе над жителями Шубрии — маленького царства, которое лежало к северу от истоков Тигра. Поскольку владения Ассирии уже простирались от низовий Двуречья до Средиземного моря, Асархаддон в поиске новых подвластных ему территорий двинулся на Египет — и в 671 году античной эры покорил его. Надпись Асархаддона об этом завоевании гласит:

Я ежедневно нападал на египтян и истреблял их... Фараона Тарку, его царицу, женщин из его гарема, его законного сына и наследника Ушанахуру, других его сыновей и дочерей, его вещи и собственность... я доставил в Ассирию как добычу. Никто из тех, кто не покорился мне, не остался в живых...

Власть Асархаддона в 668 году унаследовал его сын, Ашшурбанапал, который правил Ассирией около сорока лет — почти до самого её крушения. На колоссальной по размерам территории державы постоянно вспыхивали восстания, но Ашшурбанапалу в течение нескольких десятилетий удавалось их подавлять. Таким образом он удерживал уже начавшийся распад этой огромной империи. Более того, завоеванием Элама он даже расширил владения Ассирии. И всё же некоторые из покорённых народов стали освобождаться от ненавистного им ига.
О последних годах правления Ашшурбанапала известно очень мало. Царь перестал ходить в военные походы и, похоже, всё своё время проводил за изучением древних клинописных текстов. В отличие от других ассирийских царей, он был образован, так как его поначалу готовили не к занятию престола, для чего требовалось лишь умение воевать, а к должности верховного жреца. Ашшурбанапал разослал своих гонцов по древним
культурным центрам Месопотамии с наказом собирать и доставлять в Ниневию старинные писания. По его указу эти литературные памятники переводили на ассирийский язык. Царь сам выучил язык шумеров и мог читать их сочинения в оригинале. В истории же Древнего мира он остался известен главным образом тем, что собрал небывалую по объёму библиотеку. Она состояла из десятков тысяч клинописных табличек. Благодаря именно стараниям Ашшурбанапала человечество располагает многими текстами шумеров, аккадцев и вавилонян; эти тексты были найдены в середине XVIII века новой эры среди развалин его царского дворца.
Личность этого человека крайне заинтересовала Скрижаля. Его не покидали мысли о причинах перелома во взглядах Ашшурбанапала. Однако за неимением исторических фактов оставалось только строить предположения. В поисках документальных сведений о жизни этого царя он нашёл лишь фотографию песчаных дюн, под которыми лежали развалины Ниневии — последней столицы Ассирийского царства.



*

Скрижаль проснулся от громких речей какого-то горлопана. Открыв глаза, он осмотрелся по сторонам и не сразу сообразил, что находится в Ниневии. Он лежал на траве, невдалеке от городской стены, около которой теснились палатки здешней бедноты. Разбудивший его глашатай проходил между палатками и повторял, что всякому грамотному человеку, знающему язык шумеров и язык аккадцев, раб он или знатный вельможа, подданный Ашшурбанапала или приезжий чужеземец, должен прибыть сегодня во дворец царя в начале второго часа после восхода солнца.
Когда Скрижаль пришёл в себя и поразмыслил над сообщением глашатая, он решил отправиться в царский дворец. Причислять себя к знатокам древнемесопотамских языков было, конечно, с его стороны большой наглостью. Из шумерского и аккадского письма у него задержались в голове значения лишь немногих клинописных знаков. О произношении их он не имел ни малейшего представления. И всё-таки Скрижаль не хотел упустить возможность увидеть царя Ашшурбанапала, пусть даже издали. Подбадривая себя тем, что литературное наследие Двуречья он усвоил довольно неплохо, Скрижаль направился в сторону городских ворот. «Да и чем я рискую, если попросту затеряюсь в толпе действительных знатоков?» — подумал он.
Хотя солнце только показалось из-за горизонта, трудовой люд был уже в движении. В город направлялись пешие. Навстречу им ковыляла старая лошадёнка, тянувшая гружёную мешками повозку. Скрижаль заметил у ворот двух стражников и чуть замедлил шаг. Он вышел на дорогу так, чтобы следовать за навьюченным ослом, которого вёл на поводу хозяин.
— Эй! — услышал Скрижаль, когда уже проходил под широкой каменной аркой.
Он не знал, относился оклик к нему или нет и миновал городские ворота не поднимая головы.
Вдруг кто-то сзади тяжело положил ему на плечо руку.
— Ты кто такой? — раздалось у него над ухом.
«Попался», — подумал Скрижаль.
Его остановил смуглый длинноволосый детина. На широком поясе, который стягивал длинную, до колен, рубашку стражника, висел огромный меч.
Скрижаль замялся.
— Я из-за моря, — брякнул он первое, что пришло на ум, и добавил: — Я иду в царский дворец; был приказ — явиться туда каждому, кто знает язык Шумера.
Стражник внимательно осмотрел чужеземца с головы до ног.
— Так ты, значит, грамотей... — ухмыльнулся он. — Ну хорошо.
Кивком головы он дал знак Скрижалю следовать за ним. Когда они подошли к сторожевой башне, которая примыкала к городским воротам, стражник велел Скрижалю подождать. Через минуту он вернулся с двумя вооружёнными, уже далеко не молодыми, людьми.
— Они проведут тебя во дворец, — бросил он уходя.
Такого быстрого развития событий Скрижаль не ожидал.
Приставленных к нему провожатых явно оторвали ото сна.
Они всю дорогу говорили между собой о тяготах солдатской жизни. Раньше они хоть знали, за что страдали, сетовал один из них, а теперь прозябают ни за грош. На Скрижаля солдаты не обращали никакого внимания, будто его тут не было.
Сначала они шли вдоль ограды большого парка, откуда раздавался оглушительный щебет птиц и доносились дивные ароматы цветов. Затем миновали длинный ряд конюшен, которые источали острые смешанные запахи прелого сена и конских испражнений. За конюшнями потянулись постройки, похожие на складские помещения. Наконец они вышли на дорогу, метров тридцать, а то и более, шириной. Дорога вела к громадному величественному дворцу. Пока они шли к нему, Скрижаль гадал, зачем было строить такую с размахом проезжую часть. За всё время пути их обогнала одна-единственная колесница. У входа во дворец по обеим сторонам портала возвышались исполинские фигуры крылатых львов с человеческими головами.
Скрижалю показалось, он начал понимать воплощённый в этой постройке замысел. Всякий, кто с невольным изумлением проходил между бородатых, неземной породы львов и взирал на них снизу вверх, должен был почувствовать себя букашкой. Всё — и широченная дорога, и грозная незыблемая сила, затаённая в облике этих фантастических животных, и гигантские размеры возведённого для одного человека здания, — абсолютно всё подчёркивало величие ассирийского царя и немощность простого смертного, который сюда явился.
Один из его провожатых подошёл к стражникам дворца и что-то им сказал. Совсем ещё юный, с жидкой козлиной бородкой охранник попросил Скрижаля сдать оружие. Узнав, что он не вооружён, паренёк слегка удивился, но на всякий случай ощупал его от подмышек до щиколоток. Крупный, с солидным брюшком человек женообразной наружности любезно поздоровался со Скрижалем и предложил следовать за ним.
Пока они проходили по залам и галереям, придворный ненавязчиво расспрашивал его о самочувствии и впечатлениях от увиденного в чужой для него земле. Заметив немногословность гостя, он стал говорить сам — о достопримечательностях Ниневии, о благосостоянии столицы и особенностях здешнего климата.
Скрижаль решил, что миссия этого царского чиновника заключалась лишь в поддержании разговора ни о чём, и стал осматриваться по сторонам. В бесчисленных с высокими потолками залах, которыми они шли, не было ни одного окна. Хотя солнце на улице уже начинало припекать, во дворце стояла приятная прохлада. Приглушённый свет, падавший сверху через пролёты верхних галерей, хорошо подчёркивал объёмность рельефных изображений на стенах. Тематика всех сюжетов, запечатлённых на этих высоких каменных плитах, ограничивалась довольно однообразными сценами войны и охоты. Глядя на эти барельефы, можно было подумать, что единственным достойным человека занятием являлось убийство — и себе подобных, и животных.
Наконец в одной из комнат они остановились. В центре зала находился большой заставленный яствами стол, вокруг которого суетилось немало слуг. За столом сидели два человека. Один из них, плотный, широкоплечий, с аппетитом уминал жирный окорок. По всему было видно, что этот молодец чувствовал себя здесь если не дома, то в своей стихии. Напротив него ёрзал в кресле пожилой седобородый тщедушного вида муж. Он пытался справиться с волнением, но это ему плохо удавалось.
Женоподобный чиновник представил Скрижаля как заморского гостя и познакомил его с сидевшими за столом. Здоровила по имени Луха, который с таким аппетитом поглощал мясо, оказался посланником царя. Он колесил по стране в поисках древних текстов для царской библиотеки. Второй человек был заезжим торговцем музыкальными инструментами. Его звали Нудимуд.
Сопровождавший Скрижаля говорун показал ему, где находится туалетная комната. Когда они вернулись в обеденный зал, один из слуг уже поджидал Скрижаля у стола и почтительно отодвинул для него высокое кресло. Болтливый чиновник пожелал всем гостям приятного аппетита и удалился. К Скрижалю поспешили ещё двое слуг: один поставил перед ним серебряное блюдо и массивный кубок; другой, с кувшином в руках, налил в кубок вино. Тут же подошёл вальяжного вида придворный — очевидно, распорядитель застолья. Он обратил внимание Скрижаля на угощения и стал пояснять, где какие блюда. Скрижаль, возможно, и отведал бы что-нибудь, но ни вилок, ни каких-то других приборов на столе не было, а руками, как Луха, он есть не хотел. Стараясь не глядеть на стоявшую прямо перед его носом гору шампуров с наколотой на них саранчой, он рассматривал барельефы на стенах со сценами охоты на оленей и лишь время от времени, будто смакуя вино, подносил к губам кубок.
В дверях обеденного зала появился высоченный красавец в роскошной пурпурной, до самых пят одежде. Он пригласил гостей на аудиенцию к царю. Оторванный от очередного окорока и недопитого вина, Луха встал из-за стола с явной неохотой. Старик же с кресла и вовсе не смог подняться; похоже, у него от страха отнялись ноги. Двое слуг помогли ему встать и повели его, поддерживая под руки. Красавец-вельможа в своём тёмно-красном одеянии — как видно, церемониймейстер — степенно шествовал во главе процессии. Луха, который за столом показался Скрижалю чуть ли ни богатырём, едва доходил ему до плеч.
Из следующего огромного, но безлюдного зала они попали на открытую галерею, тянувшуюся вдоль дворцового сада. От буйных кустов роз, посаженных здесь вдоль прямых аллей и вокруг фонтана, от пышной зелени раскидистых деревьев веяло свежестью и пьянящим ароматом. Красавец в пурпуре провёл гостей ещё через несколько помещений, полностью заставленных стеллажами. Наконец в одном из залов он попросил всех остановиться и подождать. Сам он направился к полноватому, чисто выбритому молодому человеку, который сидел за столиком, чуть в стороне от высоких резных дверей. Церемониймейстер о чём-то с ним перемолвился. Молодой чиновник поднялся из-за стола и одёрнул свою длинную, с богатой оторочкой на подоле рубашку. Двое вооружённых стражников раздвинули перед ним высокие дверные створы.
В приоткрывшемся дверном проёме Скрижаль ожидал увидеть богатое убранство тронного зала, но заметил только ряд стеллажей. Дородный молодой человек вернулся и пригласил гостей к царю. Первым, немного помедля, в двери вошёл Луха. За ним проследовал Нудимуд, которого слуги почти несли под руки.
Когда Скрижаль зашёл в царский зал, оба его сотрапезника и двое слуг уже стояли на коленях, упёршись лбами в пол. Скрижаль не являлся подданным ассирийского царя и счёл нужным выразить своё почтение Ашшурбанапалу тем, что опустился на одно колено и склонил голову на грудь. Собственно, царя он даже не успел рассмотреть; он лишь мельком увидел двоих людей за столом в центре зала.
Направляясь во дворец, Скрижаль надеялся затеряться среди местных учёных и знатоков древностей, но уже за трапезой понял, что многолюдного собрания здесь не предвидится.
— Ну хватит, — прозвучал властный голос. — Вставайте и идите сюда.
Никто из стоявших на коленях не сдвинулся с места. Тот же повелительный голос позвал их ещё раз, более настойчиво. Гости царя и слуги поднялись с колен и робко прошли мимо двух больших прямоугольных столов с разложенными на них плитками к третьему столу, за которым сидели двое: царь Ашшурбанапал и кто-то из его придворных.
Просторное, но довольно строгого вида помещение, куда попал Скрижаль, оказалось вовсе не тронным залом и даже не гостиной. Оно походило скорее на хранилище, подобное тем заставленным стеллажами залам, которыми их вели к царю.
— Садитесь, — произнёс Ашшурбанапал и сделал жест в противоположную от него сторону стола.
Гости не решались сесть в присутствии царя, но он приказал — и они повиновались.
Усадив дрожавшего от волнения старика, слуги удалились.
Скрижаль занял место рядом с Нудимудом. Теперь он мог внимательно рассмотреть Ашшурбанапала. Это был смуглолицый, довольно пожилой человек. Его большие чёрные подвижные глаза выражали решительность, хотя в них угадывалась и усталость от жизни. На нём была тёмно-фиолетовая рубашка, вышитая сложным узорчатым орнаментом. Густые черные с проседью волосы царя перехватывала узкая диадема в виде венка, отделанная по всему кругу полупрозрачными камнями, которые формой и цветом походили на лепестки фиалок. Скрижаль долго не мог оторвать взгляд от необычной бороды Ашшурбанапала. Она была такой же странной, как бороды тех каменных с человеческими головами львов, которые охраняли вход в царский дворец. Его борода состояла из многочисленных, туго заплетённых и уложенных рядами тонких и прямых косичек. Эти косички были плотно прижаты одна к другой, будто спрессованы, отчего борода имела форму ровно обрубленной с трёх сторон доски.
Пока Скрижаль рассматривал царя, тот говорил о трудностях, с которыми столкнулся в изучении древних текстов. Из сказанного им следовало, что Луха явился сюда по его личному приглашению, а на заблаговременно обнародованный в Ниневии и ежедневно оглашаемый царский указ откликнулись только двое — Нудимуд и Скрижаль.
Ашшурбанапал стал расспрашивать Нудимуда, кто он и откуда, но старик от робости не мог открыть рот.
— В моей библиотеке я не царь, а просто любитель древностей, — пояснил Ашшурбанапал. Он снял диадему и положил её на край стола. Его завитые в мелкие кудри волосы рассыпались по плечам.
— Вы можете держаться со мной как с равным, — добавил он дружественным тоном.
Нудимуд пересилил волнение и заговорил. Он сказал, что живёт в Вавилоне, где почти всю жизнь подвизался учителем шумерской и вавилонской литературы. Однако из-за отсутствия у вавилонян интереса к прошлому он не мог прокормить семью уроками и начал зарабатывать на жизнь скупкой и продажей музыкальных инструментов. В Ниневию он приехал со своим товаром.
Пришёл черёд представиться Скрижалю. Он признался, что хотя и грамотен, древние клинописные тексты читал лишь в переводах. Скрижаль просил не гневаться на него, если царь ожидал увидеть здесь только учёных.
Ашшурбанапал грустно ухмыльнулся:
— Где же сейчас сыщешь знатоков старины? До былых времён никому нет дела. Впрочем, я и сам... — царь не закончил фразу. После паузы он сделал жест в сторону стеллажей и продолжил: — Перед вами всё, что я сумел собрать за последние годы. Жаль только, что скоро умирать и очень многого не придётся прочесть.
Ашшурбанапал поглаживал ладонью свою жёсткую бороду, которая доской лежала у него на груди.
— Луха привёз ещё пятнадцать колесниц с новыми текстами, — вздохнул он. — Только вот переводчики мои бездарны. Разобраться же в этом самому мне просто не по силам. Я выучил шумерский язык и немного читаю по-аккадски. И всё же переводы продвигаются очень медленно, да и язык поэм для меня довольно тёмен. Но я уже давно понял, что в текстах шумеров таится богатство, которое дороже всех моих сокровищ.
Царь обвёл своих гостей испытующим взглядом и добавил:
— Вот и теперь я обнаружил очень интересный текст. И мне нужна помощь.
Ашшурбанапал подвинул на противоположный от него край стола облупленную по краям плитку. Она была вдоль и поперёк испещрена мелкими чёрточками. «Неужели это можно читать?» — подумал Скрижаль, глядя на массу хаотично застывших в глине впадин и выступов. Он даже не знал, где тут верх, где низ. Скрижаль поспешил пододвинуть это писание Нудимуду. Тот взял плитку в руки, поднёс её к глазам и стал внимательно разглядывать. После довольно долгой паузы старик понимающе закивал головой:
— Это сказание о Гильгамеше, — уверенно заключил он.
Царь облегчённо вздохнул и тем самым несколько снял напряжение, которое висело в воздухе.
— Это аккадский язык? — спросил он.
— Это одно из древних наречий аккадского языка, великий владыка, — ответил Нудимуд и склонил свою седую голову к самому столу.
— Переводи! — приказал Ашшурбанапал.
Старик растерялся. Запинаясь, он стал пояснять, что для точного перевода ему нужно время.
— Мы никуда не спешим, — заметил царь с явным нетерпением. — Читай как можешь.
Нудимуд долго не мог собраться с духом. Наконец он стал переводить, делая небольшие паузы между строками:

О всё видавшем до края мира,
О познавшем моря, перешедшем горы,
О том, кто врагов покорил вместе с другом,
О постигшем премудрость, о всё проницавшем:
Сокровенное видел он, тайное ведал,
Принёс нам весть о днях до потопа,
В дальний путь ходил, но устал и смирился,
Рассказ о трудах...

— Постой-постой, — остановил Нудимуда царь. Прочти ещё раз: «В дальний путь ходил...».
— «В дальний путь ходил, но устал и смирился», — повторил тот.
— Ты уверен, что там написано «смирился»? — спросил Ашшурбанапал.
— Да, мой властелин, — с глубоким почтением, но твёрдо ответил седовласый вавилонянин. Его робость помалу рассеялась. Было видно, что он хорошо знает и любит дело, которое вынужденно забросил.
— Продолжай, — повелел ему царь.
Поэма начиналась рассказом о том, как Гильгамеш, ещё молодой правитель Урука, подружился с дикарём-охотником по имени Энкиду.
Скрижалю показалось, что царь знаком с содержанием этой поэмы. Ашшурбанапал часто останавливал Нудимуда и просил перечитать строку или целый отрывок ещё раз. Судя по всему, его интересовали оставшиеся непонятными подробности. По крайней мере, он был осведомлён о порядке следования фрагментов текста: после того как старик до конца разобрался с содержанием первой плитки, царь пододвинул к нему вторую.
В дверях уже давно переминался с ноги на ногу полнотелый молодой чиновник в длинной с оторочкой рубашке. Он так и не дождался, пока Ашшурбанапал обратит на него внимание. Когда Нудимуд сделал очередную паузу, он нарушил тишину:
— Великий царь, к вам просится по неотложному делу ваш первый министр.
— Я сейчас занят, — ответил Ашшурбанапал.
Секретарь склонил голову и ретировался.
Нудимуд продолжил чтение со слов Гильгамеша. Герой поэмы предлагал своему другу отправиться в горы Ливана и убить свирепое чудовище — Хумбабу:

Давай его вместе убьём е тобою,
И всё, что есть злого, изгоним из мира.

В дверях вновь появился секретарь. На этот раз он уже не стал дожидаться внимания царя и доложил Ашшурбанапалу, что первый министр настоятельно просит принять его по чрезвычайно важному делу. Царь помедлил и с явным неудовольствием дал согласие. Едва секретарь удалился, как в зал стремительно вошёл крайне возбуждённый человек в широкой и длинной обшитой бахромой перевязи бордового цвета. Увидев посторонних, он замялся.
— Говори, — промолвил Ашшурбанапал, даже не взглянув на вошедшего.
— Великий царь... — начал министр. Было видно, что он с трудом справляется с волнением. — Прибыл гонец из Магана... Он сообщил... Он поклялся...
Бахрома на одежде первого министра заметно подрагивала.
— Маган восстал, — наконец произнёс он. — Все ваши ставленники убиты.
Скрижаль не был уверен, правильно ли понял, о чём шла речь, но Маган у него почему-то ассоциировался с Египтом.
Ашшурбанапал повернул голову и посмотрел на своего министра невозмутимым взглядом.
— Иди и занимайся своими делами, — произнёс он. — И не отвлекай меня.
Взволнованный министр немного помялся и вышел, а царь дал знак Нудимуду — продолжать.
Текст, который переводил старик, не был совсем уж незнаком Скрижалю. В нём слышалось много общего с поэмой шумеров о походе Гильгамеша в Страну Жизни. Просто в том, более древнем, известном Скрижалю эпосе шумеров некоторые озвученные Нудимудом сюжетные линии отсутствовали, причём кое-какие из добавлений были явно заимствованы из других шумерских мифов.
Когда старик поднёс к глазам третью плитку, которую царь пододвинул к нему, он вздёрнул бровь и сообщил, что текст на ней написан на языке шумеров.
— Ты его понимаешь? — спросил царь.
— Понимаю, — с чувством собственного достоинства ответил Нудимуд.
— Переводи, — повелел Ашшурбанапал.
Часть плитки была повреждена, и Нудимуд не смог разобрать первые строки, но сказал, что здесь упоминается какая-то дева, которая хороша собой. Шумерским языком Нудимуд владел, видно, не столь свободно, как языком аккадцев. По крайней мере, он делал более продолжительные паузы между фразами и словами, когда переводил ту часть речи девы, которая поддавалась прочтению:

Мой друг вынудил меня войти в его сад,
Думузи вынудил меня войти в его сад.
Он вынудил меня подойти с ним к тенистой роще И вынудил меня остановиться с ним у роскошного ложа. — Устойчиво расположилась я на коленях около яблони.
Мой друг напевает,
Супруг мой Думузи подходит ко мне,
Подходит ко мне — из багряной листвы,
Подходит ко мне — из полуденного зноя,
Я раскрываю перед ним створки моего лона,
Я оживляю створки перед ним, я раскрываю створки
                                                                           перед ним,
Я оживляю фибры перед ним, я раскрываю фибры перед ним.

Нудимуд опустил табличку на стол и в замешательстве посмотрел на царя.
— Очень интересная поэма, — живо заметил Луха, до этого явно скучавший.
— В сказании о Гильгамеше нет такой сцены, — с некоторой опаской произнёс старик.
— Ты уверен? — недоверчиво спросил его Ашшурбанапал.
— Я не помню там такой песни, — смутился Нудимуд. — Может быть, это часть одного из мифов о Думузи.
— Откуда ты это привёз? — обратился царь к своему посыльному.
Луха осторожно перевернул прочитанные Нудимудом плитки и стал рассматривать какие-то значки на оборотной стороне.
— Эти я купил на рыбной площади в Уре. Один торговец раскладывал на них карпов, — ответил Луха.
— Ладно, идём дальше, — произнёс царь и потянулся к очередной из разложенных перед ним плиток.
— Всё-таки интересно... этот Думузи... он что... сзади подошёл к той деве? — еле слышно пробубнил Луха и взглянул на Нудимуда, будто надеялся услышать о дальнейших подробностях того интимного свидания.
Царь пронзил своего посыльного таким суровым взглядом, что Луха не знал, куда ему деваться.
В поэме, которую продолжал переводить вслух Нудимуд, рассказывалось о том, как правитель Урука Гильгамеш и его друг Энкиду отправились в поход и убили чудовище Хумбабу. Энкиду вскоре умер. Гильгамеш, глубоко потрясённый смертью друга, надел рубище, ушёл в пустыню, но так и не смог убежать от навязчивой мысли: «И я не так ли умру, как Энкиду?». В надежде узнать секрет вечной жизни герой пустился на поиски Утнапишти — единственного на всей земле бессмертного человека. После многих странствий Гильгамеш встретил некую хозяйку богов, жившую на обрыве у моря. И он рассказал ей о своём страхе умереть.
Скрижаль только теперь сообразил, что человек, который сидел около царя и всё время что-то писал на большой дощечке, стенографировал перевод Нудимуда.
Старик уже заметно подустал, но его глаза горели молодым задором. Он, видно, вновь почувствовал себя в роли учителя и вдохновенно, с небольшими запинками декламировал:

Хозяйка богов отвечает Гильгамешу:
«Гильгамеш!Куда ты стремишься?
Той жизни, что ищешь, ты не найдёшь.
Когда боги создавали людей,
Они смерть определили человеку,
А жизнь — в своих руках удержали.
Ты, Гильгамеш, насыщай желудок,
Днём и ночью да будешь ты весел,
Праздник справляй ежедневно,
Днём и ночью играй и пляши.
Да будут светлы твои одежды.
Радуйся, что дитя твою руку держит,
Своими объятьями радуй подругу —
Только в этом удел человека.

Из дальнейшего перевода Нудимуда следовало, что совет хозяйки богов не успокоил Гильгамеша. Он продолжил свои странствия, нашёл Утнапишти и попросил бессмертного мужа помочь и ему, Гильгамешу, обрести вечную жизнь. Но тот лишь развеял мечты героя. По словам Утнапишти, его судьба уникальна: он получил бессмертие в качестве исключения, которое боги сделали для него, праведника, выжившего после потопа. Утнапишти посоветовал Гильгамешу снять с себя рубище, умыться, отправиться домой и жить, как подобает живым. На прощанье он всё же открыл своему гостю, каким образом можно вернуть молодость, но Гильгамеш эту возможность упустил и возвратился в родной Урук ни с чем.
Впрочем, путешествие героя не было совсем бесплодным. И первым это заметил царь. Когда Нудимуд перевёл до конца текст последней плитки, Ашшурбанапал попросил его повторить заключительные слова Гильгамеша. В той фразе правитель Урука, уже смирившийся с неизбежностью, сообщает о каком-то положительном результате своих исканий. Старик продекламировал ещё раз: «Но нечто я нашёл, что мне знаменьем стало: да отступлю я!».
Царь склонил голову, насколько это позволила ему жёсткая борода, и надолго задумался.
— Хотел бы я знать, что нашёл Гильгамеш... — наконец произнёс Ашшурбанапал.
Затянувшееся молчание нарушил Нудимуд. Было похоже, он уже вполне освоился с ролью учителя.
— Мне кажется, этот муж понял, что жизнь, пусть даже временную, нужно принимать как дар, — высказался старик.
Царь посмотрел не него исподлобья.
— А ты как думаешь? — обратился Ашшурбанапал к Скрижалю. — Что нашёл Гильгамеш?
Скрижаль растерялся. Он почему-то надеялся отсидеться на приёме у царя лишь в роли наблюдателя и слушателя.
— Я думаю... — собираясь с мыслями, Скрижаль тянул с ответом. — Думаю, автор поэмы оказался настолько мудрым, что сумел умолчать о главном... Он побуждает самого читателя искать ответ на этот вопрос.
— Что же по-твоему главное? — подхватил царь.
— Не знаю, — честно ответил Скрижаль. Поразмыслив, он добавил: — Важно не сокрушаться о том, что от нас не зависит, а делать всё возможное, чтобы прожить жизнь достойно. При этом главное дело у каждого может быть своим, неповторимым... Похоже, древний автор и подводит читателя к этой мысли.
— Какое же по-твоему главное дело у меня? — не отступал Ашшурбанапал.
Скрижаль не знал, что ответить, но его выручил Луха, который вступил в разговор.
— Для царя главное властвовать, — убеждённо заявил он. — Вы владыка всего мира. Пройдут века, а народы земли будут по-прежнему восхищаться вами и трепетать при одном упоминании вашего имени.
Уголки губ Ашшурбанапала саркастически вздёрнулись.
— Давай-ка посмотрим, затрепещешь ли ты, Луха, если я назову имя Саргона Аккадского, — произнёс он с усмешкой.
Никаких признаков испуга Луха не выказал. Если он кого боялся и боготворил, так разве что государя, который держал его на службе.
— Но ты хотя бы знаешь, кто этот человек? — поинтересовался Ашшурбанапал.
— Нет, — признался Луха.
— Так знай: Саргон тоже владел чуть ли не всем миром. Но что он оставил после себя? — спросил царь и сам же ответил: — Ничего. А вот это осталось, — кивнул он в сторону стеллажей. — Пережило его, переживёт и меня. Не сами плитки, а запечатлённая в них мудрость людская.
Пауза, наступившая после слов царя, изрядно затянулась, и гости поняли, что Ашшурбанапал хочет закончить эту встречу. Они встали со своих мест, причём старик, которого на приём к царю внесли едва живым, вскочил из-за стола первым.
— Нудимуд! — обратился к нему царь, — с этого дня ты получаешь должность моего главного переводчика с языков Шумера и Аккада.
Ашшурбанапал поднялся.
— А мой заморской гость, — он посмотрел на Скрижаля, — может всегда рассчитывать на комнату при дворце и столование.



*

Занятия на курсах программирования заканчивались довольно рано. И после классов Скрижаль обычно отправлялся в Центральную библиотеку, — она находилась в двадцати кварталах от места его учёбы. Он шёл в библиотеку, чтобы провести хотя бы пару часов за чтением нужных ему книг. Следующим в его списке массовых религий, их основателей и наиболее известных мировых культур значился Древний Египет.