Говорю тебе не потому,
Что провисло время и открылось
Всеми сторонами поутру.

Тихим вздохом вытаив слова,
Укрываешь бреши зим и держишь
Угольки каленые. Ова-

-ла лица запомнить в этот дождь
Не посмеешь, но поспеет первый
Снег. И потому так хорошо.

Чудотворное оно дерево
Вот и растет мается
Вот и болит верою
Вот и живет кается
Листьями листьями ивами
Тонут плывут лебеди
Врастают в круги синие
Богом своим и деревом
Боком похожим на облако
На простыню белую
Словно стоишь около
И самолет делаешь.

Ни снега, ни воды не надо.
Осипшим яблоком в пустом саду —
в протянутой руке посреди сада

удержишь на весу, как на беду.
И солнце, закатившись на ладони,
слезами растопляя тело льду...

На полуслове ты меня догонишь
в неярком свете к дому моему;
еще два шага — и уже не помнишь

звучанье твоих уст и полумглу,
и снег, и тьму на языках старинных,
где я тебя на свет переведу,

где я тебя на вдох переведу,
где я на жизнь тебя переведу,
на свой язык тебя переведу.
Недлинно.

Выбоина моя
выстроила меня
дольше огня/полымя
выбоина моя

плачет когда смеюсь
я не крою я рвусь
и по краям одна
выбоина до дна

вы по обеим рек
в стан обойми и снег
выбоин января
выли во мне меня.

Вечно вот так вот первая
Заговоришь Богу:
Господи, Господи, белая
женщина и дорога...
И в запотевшее зеркало
Выдохнешь слово в слово:
Я ничего не сделала.
Я ничего плохого.

Тогда ты поймешь, как я дошла одна
До железнодорожного полотна;
По обе стороны льда и весеннего света —
Дорога одна, и та до конца длинна.

Руки тянуть навстречу — да в узелки;
Так женщины ткут полотно на размер реки,
От талой воды отогревают руки.
Вот так и мне льдинки твои близки.

Заговори первый о нас. Ты —
Глубже пропасти. Так заговори стыд!
Застудив сотни верст черных полей и снега
След твой любимый вместе со мной простыл.

…и я не увижу когда
он тихо во мне развернется
живая повьется вода
как вскрикнет журавль у колодца
и скатится горе с плеча
в худую тоску запахнешься
в сенях опрокинешь печаль
о старый порог поперхнешься
ах, вот тебе бог вот порог
дели коли угол под ними
и ясно взойдет поперек
и веки поднимет.

Получи по заслугам: теперь все сестры с серьгами —
ты возишь на «Форде» жену, а я вновь бегу до аптеки,
хлюпаю носом. Краеугольный камень —
это все то, что между. Как заговорщик некий.

Прячу лицо в подушку, чтоб только тебя представить,
вот набираешь мой номер, имя мое говоришь...
Холодные волны вспыхивают кострами.
И, в общем, неважно, с кем спишь, если просто спишь.

Я же простой синицей в ладонях твоих сидела,
день наблюдала деньской, а к вечеру — улетай!
Я не хочу по заслугам. И, собственно, в этом дело.
Не размыкай ладони, губы не отпускай...

Дважды в реку одну не входят —
Тихо смыкаются воды и наполняются речью.
Руки ломают пластмассу и места себе не находят —
Ищут тепла, слепые, по-человечьи.
Строятся глазки и не кончаются войны.
Так, не спросив никого, бьется как сердце посуда.
Мы будем жить долго-долго. Я рожу тебе двойню.
Ты будешь курить свой «Kent», и я больше плакать не буду.

… теперь я знаю, где проходит граница льда,
там, где подумав «нет», говоришь: «Да»,
где настольной лампой в ночи говорит, горит,
растекается тело луны и балкон открыт,
и ты куришь «Петра», а дым сигарет…
(и вот я опять с тобой спорю, кутаюсь в одеяло, забираюсь
                                                       на кресло с ногами, мотаю головой «нет»).
Тише! Тише — вместе с нашим дыханием в комнату проникает она,—
Господи, господи, сколько же это можно!
Как я ждала ее всеми порами своей уже не совсем смуглой кожи, —
Весна.
И лицо твое уже на моих руках,
Я глажу волосы, ты руки целуешь.
Страх.
Этот огонь горит, пока он горит.
Эта весна жива, пока заживает стыд,
Как свежая рана, как Китеж-град под водой —
Любишь — не любишь, а вслух пропоешь — живой;
Тысячи раз умираешь — и вслух промычишь — она,
Словно окно, раскрытое в нас —
весна.
Там, где ты тысячу раз решил: «Нет!», заорешь: «ДА!!!»
Теперь я знаю, где ты,
где граница льда.

Тьма растет под окнами
Господу и детям
все с глазами мокрыми
и за все в ответе
мать отец неузнаны
дом горит и стынет
а откроешь — вот они
буквы-то простые.