С первых лет жизни — сначала в детском саду, затем в школе — Скрижаль заучивал догматы атеизма. Это своеобразное вероучение отрицало существование Бога, но тоже представляло собой культ со своими священниками и проповедниками, с верой в богочеловека и со своими карательными органами, выполняющими роль инквизиции. Иконами в этом культе служили портреты вождя мирового пролетариата. Портреты Ленина висели повсюду — на улицах и площадях, на фасадах общественных зданий и во всех кабинетах начальников, от самых титулованных до мало-мальски значимых. Газеты, книги, радио и телевидение без устали славословили этого обожествлённого человека. О чём бы статьи, книги и передачи ни были, в них непременно присутствовали реверансы в адрес Ленина. Одним из догматов этого культа был постулат о непогрешимости основателя Советской державы.
Когда Скрижаль впервые взялся за чтение Нового Завета, миф о Ленине как «самом человечном человеке» в его сознании уже почти рассеялся. После первых нескольких прочтений евангелий, к его представлению об идеальной личности стал приближаться образ другого мужа — Иисуса, проповедника из Галилеи. Осмысление судьбы христианского законоучителя Скрижаль оставил тогда на будущее. Теперь, спустя десять лет, на протяжении которых он постоянно пополнял свои знания, Скрижаль уже мог охватить те события двухтысячелетней давности в целом. И он опять засел за изучение Нового Завета.

Очередное обращение к уже проштудированным новозаветным книгам доказывало ему, насколько разными по прошествии времени могут быть впечатления одного и того же человека от прочтения одного и того же текста. В данном случае этим человеком был он сам.
Образ Иисуса предстал перед Скрижалем в этот раз гораздо более сложным. В читанных и переписанных им когда-то от руки евангелиях он увидел очень много важных подробностей, которых раньше почему-то не замечал. Возможно, это случилось оттого, что теперь он подходил к оценке личности Иисуса с очень высокими мерками. Во всяком случае, он научился трезво оценивать действительность и больше не творил себе кумиров.
За чтением евангелий перед ним снова встал вопрос о степени достоверности содержащихся в них сведений. Скрижаль видел в этих книгах немало противоречий. Ему важно было понять, правдивы эти рассказы или во многом мифологизированы, принадлежат они приверженцам Иисуса, чьи имена поставлены в названиях книг, или авторами их являлись другие люди. Однако мнения историков и богословов звучали разноречиво.
Скрижаль знал, что три века спустя после новозаветных событий — в 325 году — на Вселенском соборе в Никее епископы отобрали из многих известных к тому времени жизнеописаний Иисуса четыре повествования. Остальные были запрещены и подлежали уничтожению. Скрижаль успел убедиться и в том, что канонизированные евангелия подвергались редакторской правке. Поэтому он вполне допускал, что между нравственным обликом исторической личности — проповедника Иешуа из
Галилеи — и образом главного персонажа новозаветных книг может существовать громадная дистанция. Коль так, то разбор высказываний и поступков Иисуса с целью понять его характер и учение немного стоит. Но очевидным для Скрижаля было и другое. Образ обожествлённого галилеянина выстраивался в сознании всех тех, кого интересовала его судьба, на основании именно этих четырёх текстов. Поэтому даже при наличии существенных искажений и домыслов в рассказах евангелистов Скрижаль вполне мог судить о характере литературного героя Нового Завета, за которым безусловно стояла и ясно просматривалась судьба сильной исторической личности.
Скрижаля интересовал жизненный путь не только Иисуса. Он хотел увидеть облик человечества в целом. А поскольку христианский мир в оценке назиданий, действий и миссии своего законоучителя отталкивался от канонизированных новозаветных текстов, то сами эти книги являются абсолютно объективным материалом для суждений о верованиях около третьей части землян.
Скрижаль решил рассмотреть исторические события, описанные в Новом Завете как достоверные, но при этом поверять их критическим взглядом. Если проповедник Иешуа был действительно безупречен с точки зрения нравственности, рассудил Скрижаль, то безусловно одобрил бы отрезвление легковеров, убеждённых в исторической правде приписанных ему — порочащих его — слов и поступков.

Внимательно перечитав книги евангелистов, Скрижаль подметил, что мировоззрение Иисуса за те несколько последних лет его жизни, которые освещены в этих рассказах, существенно изменилось. Вступающий на самоотверженный путь галилеянин во многом отличался по характеру от законоучителя, который обращался к Богу накануне казни. Более притягательным для Скрижаля был нравственный облик этого человека времён Нагорной проповеди, когда Иисус находился в самом начале подвижничества. В дальнейшем, как видел Скрижаль, христианский законоучитель нередко противоречил своим назиданиям — и высказываниями, и поступками. Во всяком случае, именно таким, нарушающим провозглашённые им же этические нормы, запечатлели его евангелисты.

Когда личность Иисуса предстала перед Скрижалем в развитии, он задумался над тем, как, в какой среде формировались убеждения этого человека.
Иисус появляется в свете новозаветной истории в возрасте около тридцати лет. Поэтому о более ранних годах его жизни — вплоть до того часа, когда он, никому не известный иудей из Назарета, выступил со своей проповедью, — можно говорить лишь предположительно. Тем не менее Скрижаль ясно увидел, в каких кругах вращался Иисус до своего законоучительства и кем были наставники Иисуса. Прежде Скрижаль, возможно, отнёс бы такие суждения к домыслам. Но теперь ему открылось нечто мало освещённое в рассказах евангелистов. Он пришёл к выводу, что этот молодой проповедник из Назарета был ярким выразителем взглядов фарисеев.
Если бы ещё не так давно Скрижаль услышал об общности воззрений Иисуса и фарисеев, он, пожалуй, подумал бы, что заявляющий об этом человек пытается столь нелепым образом привлечь к себе внимание или хочет как-то унизить христианского законоучителя. Теперь же, когда он хорошо представлял себе положение вещей в Иудее и суть религиозных течений того времени, факт тесной связи Иисуса с фарисеями стал для него очевиден.

Главными религиозными группировками в Иудее в эпоху, которая предшествовала разрушению Второго храма, являлись саддукеи и фарисеи. Это были своего рода партии, боровшиеся за власть и влияние в стране. В течение последних двух столетий существования еврейского государства у власти почти неизменно стояли саддукеи, и лишь очень редко они уступали свои позиции фарисеям. За сто лет до рождения Иисуса, при царе и первосвященнике Александре Яннае, спор между саддукеями и фарисеями дошёл даже до междоусобной войны. Война продолжалась шесть лет. Фарисеи потерпели в ней поражение и потеряли убитыми около пятидесяти тысяч человек.
Саддукеи были представителями богатых семей священников и аристократов. Они считали себя блюстителями Моисеева закона. Священность этого кодекса и соблюдение его предписаний народом обеспечивали саддукеям влияние в обществе и являлись для них к тому же источником дохода. Признавая кодекс Моисея — так называемый писаный закон — за конституцию Иудеи, они добивались строгого наказания каждого нарушителя этих правил как государственного преступника. В то же время саддукеи отвергали правомерность Устного закона — тех еврейских традиций и обычаев, которые не были зафиксированы в Торе, но передавались устно из поколения в поколение.
Другую партию — партию фарисеев — составляли образованные выходцы из народа, облечённые доверием сограждан. Фарисеи тоже указывали на непреходящее значение Моисеевых книг, но в отличие от саддукеев они признавали обязательность и устных традиций — тех, которые иудеи соблюдали в повседневной жизни. Фарисеи прибегали также к более гуманным толкованиям Торы, что облегчало народу исполнение очень строгих Моисеевых предписаний.
Менявшийся мир требовал иных, более человечных законов. Прежде всего, в противоречие с реалиями вошли крайне суровые постановления уголовного кодекса Моисея. Согласно некоторым из них, за чисто религиозные преступления полагалась смертная казнь. Очень трудным стало также соблюдение правил ритуальной чистоты и субботнего отдыха. Необходимость в пересмотре древнего законодательства связана была с тем, что потомки Израиля вошли в соприкосновение с иноверцами, — иудеи оказались невольно затронутыми движением людских потоков, которое началось вместе с завоеваниями Александра Македонского и продолжилось затем с войнами между преемниками Александра. Послаблений в соблюдении культовых правил требовал также и значительный рост международного обмена и торговли. Следовать Моисеевым заповедям целиком и полностью стало практически невозможно. Фарисеи считали, что закон должен служить благу людей. И они стремились облегчить жизнь своим соотечественникам. Для этого они проводили постепенную, продиктованную временем реформу Моисеева кодекса. На упрёки саддукеев в облегчённом толковании Торы фарисеи часто отвечали: «Суббота для народа, а не народ для субботы».
В среде самих фарисеев тоже не было единства взглядов. Незадолго до рождения Иисуса фарисеи разделись на два лагеря, которые значительно отличались по степени свободы в толковании Моисеевых книг. Шаммай и его последователи держались буквы закона более строго, чем Гиллель и его ученики.

Скрижаль уже понимал, что убеждения Иисуса сформировались не просто в среде фарисеев, но в обществе тех из них, которые принадлежали к школе Гиллеля. Причём, как заключил он, Иисус в течение какого-то времени занимал среди них если не первое, то весьма видное место. На то ясно указывали тексты новозаветных книг. По свидетельствам евангелистов, около Иисуса всё время находились фарисеи. Они называют Иисуса учителем, и всё его поведение выдаёт в нём наставника: он то поучает, то порицает их, то рассказывает им притчи.
Евангелист Лука сообщает о том, как в субботу Иисус пришёл на званый обед в дом одного из фарисейских начальников. Поскольку хозяин дома был фарисеем, то конечно, и пришедшие к нему в этот праздничный день гости, включая Иисуса, были одного с ним круга. Подтверждением тому служит и высказанное одним из гостей убеждение в существование загробной жизни, — такая вера в народе Израиля была присуща только фарисеям. В присутствии этих мужей Иисус исцелил больного, после чего стал поучать слушателей. Заметив, что приглашённые норовили занять самые почётные места, он начал наставлять их — безусловно самых уважаемых и влиятельных из собравшихся людей: он посоветовал им впредь не занимать первые места, потому что если придёт более почётный гость, то один из них к своему стыду вынужден будет уступить ему место. На этом Иисус не остановился. Он стал поучать и хозяина дома — «одного из начальников фарисейских»:

Ни хозяин дома, ни кто-либо из присутствующих не перечит Иисусу. На этом собрании фарисеев он явно выступает в роли главного учителя.
О том, что Иисус поначалу был выразителем взглядов определённой группы людей, свидетельствовал и текст третьей главы Евангелия от Иоанна. То был разговор между Иисусом и пришедшим к нему ночью фарисеем Никодимом — одним «из начальников Иудейских». Никодим обращается к Иисусу очень почтительно: «равви», чего в то время удостаивались только наиболее выдающиеся законоучители. Иисус разговаривает с Никодимом как с оппонентом. Он разъясняет ему, как можно родиться заново — воскреснуть. «Как это может быть?», — недоумённо спросил Никодим. «3.10-11 Ты — учитель Израилев, и этого ли не знаешь? — удивился в свою очередь Иисус. — Истинно, истинно говорю тебе: мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели, а вы свидетельства нашего не принимаете». В употреблении Иисусом местоимений «мы» и «вы» ясно слышится противопоставление воззрений двух групп людей, от одной из которых он себя в то время ещё не отделял.
Закон Моисея ничего говорит о загробной жизни. Но Иисус, так же как фарисеи, верит в бессмертие души и воскресение мёртвых. Именно распространение учения фарисеев, выразителем которого он выступил, а также приверженность к этому учению апостола Павла, который до начала своего подвижничества был фарисеем и глубоко усвоил представления этого религиозного движения о послесмертии, привели к тому, что Западный мир перенял у этих новых учителей Иудеи веру в загробную жизнь.

На тесную связь Иисуса с фарисеями указывали и его поучения. Очень многие его высказывания и заповеди являлись дословной или приблизительной передачей известных положений из Устного закона. В своё время Гиллель — основатель фарисейской школы, который почил ещё тогда, когда Иисус был ребёнком, — говорил о сути иудаизма: «Не делай ближнему то, что не хочешь, чтобы делали тебе. Вот сущность всей Торы. Остальное — лишь комментарий». Эти слова звучат и в Нагорной проповеди Иисуса, переданной Матфеем: «7.12 ...Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними, ибо в этом закон и пророки».
Подобно фарисеям Иисус занимается толкованием Священного Писания и тоже склонен к послаблению строгих древних правил ритуальной чистоты и субботнего отдыха. В упрощении обрядовой стороны иудаизма он пошёл ещё дальше последователей Гиллеля.
И Матфей, и Марк, и Лука рассказывают, как в один из субботних дней ученики Иисуса срывали колосья на засеянных полях. Фарисеи увидели это и упрекнули Иисуса в том, что его ученики совершают не дозволенное в субботу деяние. Отвечая им, Иисус сначала сослался на случай нарушения Моисеева кодекса царём Давидом, любимцем Бога. А затем он, по свидетельству Марка, произнёс фразу, которую любили повторять наиболее либеральные из фарисеев: «2.27 Суббота для человека, а не человек для субботы».
Как самый последовательный из фарисеев, Иисус трактует древние карательные законы в гораздо более снисходительном к человеческим слабостям смысле, чем делали это другие. Иоанн Богослов сообщает, что на празднике Кущей в Храме фарисеи обратились к Иисусу как к наставнику и судье: «8.3-5 Тут книжники и фарисеи привели к Нему женщину, взятую в прелюбодеянии, и поставив её посреди, сказали Ему: Учитель! эта женщина взята в прелюбодеянии; а Моисей в законе заповедал нам побивать таких камнями: Ты что скажешь?». В выборе наказания для грешницы Иисус руководствуется не соответствующим этому случаю правилом из Священного Писания, а чувством человеколюбия, которое во многом присуще и духу Моисеева кодекса. «Кто из вас без греха, первый брось на неё камень», — ответил он ревнителям закона. Когда те ретировались, Иисус сказал женщине, что не осуждает её, и лишь посоветовал ей впредь не грешить.
В способе передачи своих убеждений Иисус также следовал традиции фарисеев. Подобно этим учителям еврейского народа, он ограничился устными назиданиями. Никаких письменных изложений своих взглядов и никаких письменных заветов он после себя не оставил.

При том что Иисус относился к человеческим слабостям довольно снисходительно, он в то же время внушал соотечественникам более высокие нравственные нормы по сравнению с требованиями Моисеева кодекса. В Нагорной проповеди, пересказанной в Евангелии от Матфея, он поначалу будто вовсе не собирался противоречить заповедям Торы. Более того, он провозгласил их непреходящее значение:

Однако далее в этой же речи Иисус не просто отступает от буквы Моисеева закона, но порой утверждает прямо противоположное. Обращаясь к народу, он поднимает планку приемлемых этических норм на немыслимую прежде высоту:

В Моисеевой Книге Левит повторяется рефреном невыполнимая, казалось бы, для смертных заповедь: «будьте святы». Но Иисус обратился к народу с ещё более требовательным назиданием. Он призвал иудеев подняться в нравственном отношении до абсолюта, до Бога: «5.48 Итак будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный».

Скрижаль видел великую заслугу Иисуса именно в том, что этот дерзкий проповедник из Назарета решительно заявил соотечественникам о необходимости пересмотреть приоритеты древних культовых традиций: вместо ревностного соблюдения формальной, внешней стороны богопочитания он призвал их сосредоточиться на нравственной сущности религиозного чувства. Но по иронии судьбы, спустя лишь несколько веков после его казни, в центре внимания новой, христианской религии оказалась всё та же формальная, обрядовая сторона богослужения. Сути учения распятого в Иерусалиме проповедника христианский мир не принял. Даже народы, которые признали божественную миссию Иисуса, не последовали его назиданиям по существу. Скрижаль ясно видел, что от времени образования первой христианской общины и до этого часа, когда он мысленно озирал взглядом прошедшие века, христианский мир не жил и не живёт по заповедям всепрощения и человеколюбия.

Находившиеся в развитии убеждения Иисуса изменились до такой степени, что он в конце концов отмежевался не только от фарисеев, но и вообще от иудеев. Эта перемена в его мировоззрении ясно прослеживается в Евангелии от Иоанна.
В начале Иоаннова повествования Иисус предстаёт приверженцем Моисеева закона. Об этом свидетельствует его разговор с самаритянкой. Направляясь в Галилею через Самарию, Иисус захотел пить. Он подошёл к колодцу, но ему нечем было зачерпнуть воду. Он дождался, пока за водой пришла женщина, и попросил у неё попить. Она удивилась: «4.9 Как ты, будучи Иудей, просишь пить у меня, Самарянки? ведь Иудеи с Самарянами не общаются». После разговора, который состоялся между ними, женщина поняла, что перед ней пророк. Очевидно кивнув в сторону священной для самаритян горы Геризим, она произнесла: «4.20 Отцы наши поклонялись на этой горе, а вы говорите, что место, где должно поклоняться, находится в Иерусалиме». И тогда Иисус ответил ей: «4.21-22 Поверь Мне, что наступает время, когда и не на горе сей, и не в Иерусалиме будете поклоняться Отцу. Вы не знаете, чему кланяетесь, а мы знаем, чему кланяемся, ибо спасение от Иудеев». «Мы», произнесённое Иисусом в этом разговоре, указывает на то, что в начале своей проповеднической деятельности он был правоверным иудеем, хотя уже тогда говорил о необходимости поклоняться Богу не в храме, а в духе и в истине, как пояснил он той самаритянке. С течением времени его оценка собственных убеждений претерпела существенные изменения.
После всех нападок на Иисуса — за нарушение им покоя в субботний день и за то, что называл себя сыном Бога, — всё резче, всё непримиримей становились разногласия между ним и его гонителями. Ко времени последней вечери с учениками Иисус уже мысленно отделял себя от служителей Моисеева закона. «13.33 Дети! — произнёс он, — недолго уже быть Мне с вами. Будете искать Меня, и, как сказал Я Иудеям, что куда Я иду, вы не можете прийти, так и вам говорю теперь». Эти переданные Иоанном слова, где звучат противопоставления «Иудеи» и «Я», «Иудеи» и «вы», означают, что Иисус уже обособлял от иудеев не только себя, но и своих апостолов, которые все были иудеями.
Продолжая речь о своих преследователях, Иисус на той же пасхальной вечере сказал ученикам: «15.23-25 Ненавидящий Меня ненавидит и Отца Моего... Но да сбудется слово, написанное в законе их: возненавидели Меня напрасно». Так закон Моисея — тот самый священный кодекс, который Иисус неукоснительно соблюдал сам и о котором, согласно Луке, говорил: «16.17 Скорее небо и земля прейдут, нежели одна черта из закона пропадёт», — он за день до казни назвал «их закон».

Когда Джим предлагал Скрижалю должность библиотекаря, он обмолвился, что в случае отказа Скрижаль просто передаст библиотечные дела другому человеку. С момента того разговора минуло два месяца, но никаких изменений в его положении не произошло. Помимо участия в программных разработках компании, Скрижаль по-прежнему выполнял и обязанности библиотекаря. Он стал опасаться, что решив сбросить не ту лямку, на которую ему прямо указал начальник, он будет продолжать тянуть обе.

После того как Скрижаль увидел некие вехи в становлении взглядов Иисуса, этот человек для него уже не возникал в рассказах евангелистов как бы из ниоткуда. И теперь Скрижаль сосредоточил своё внимание на противоречиях, которые крайне поразили его при очередном прочтении Нового Завета. Почему-то раньше он не замечал, что Иисус, проповедник столь высоких идеалов — тот, кто, казалось бы, первым должен следовать провозглашённым им нравственным принципам, — сам же неоднократно эти принципы нарушает.
Читая новозаветные книги в этот раз, Скрижаль выписывал всё, что характеризовало Иисуса как личность. И он всё более поражался тому выводу, который напрашивался из его записей. Поначалу он сомневался, не занимается ли он чем-то вроде выискивания пятен на Солнце. Но его сомнения довольно быстро пропали. Он видел, что многое в действиях главного персонажа евангелий — если оставить в стороне рассказы о сотворённых Иисусом чудесах — указывало на поведение вполне земного человека. Этот человек, подобно всем смертным, имел свои слабости и недостатки.

Священники и блюстители закона, очевидно, донимали Иисуса в такой степени, что он не мог простить им этих преследований. В результате в книгах Нового Завета осталось запечатлённым явное несоответствие между его высказываниями о подобающей реакции на оскорбление и его собственным отношением к обидчикам.
По свидетельству и Матфея, и Марка, и Луки, пока гонения на Иисуса не ужесточились, он говорил, что любая обида, в том числе и нанесённая ему, сыну человеческому, как называл он себя, должна быть прощена. Матфей передаёт его слова так:

Почти также всепрощающе прозвучал ответ Иисуса Петру, когда тот спросил у него, сколько раз прощать брату. О том, что Иисус призывал своих учеников извинять обидчиков, сообщает и Марк:

Но как следует из рассказа Иоанна, терпение самого Иисуса, кажется, переполнилось и он ушёл из мира с обидой на своих братьев по крови. Продолжая на предпасхальной вечере речь к ученикам о ревнителях Моисеева закона, которые гнали его отовсюду, он произнёс: «15.22 Если бы Я не пришёл и не говорил им, то не имели бы греха; а теперь не имеют извинения во грехе своём».

Бранные слова грязнят душу того, кто их произносит, говорил Иисус. «15.18 Исходящее из уст — из сердца исходит; сие оскверняет человека», — передаёт его слова Матфей. Но поучая других воздерживаться от употребления дурных слов, сам Иисус бранится. Если верить евангелистам, он позволял себе оскорблять людей, которые просто не разделяли его взгляды.
В Нагорной проповеди Иисус провозгласил, что гневающийся на своего брата понапрасну подлежит суду. Как свидетельствует Матфей, он даже уточнил: «5.22 Кто же скажет брату своему: "рака”, подлежит синедриону». А слово «рака» означало лишь «пустой человек». Эту фразу о необходимости судить как преступника того, кто гневается на ближнего, Иисус закончил словами: «А кто скажет: "безумный”, подлежит геенне огненной».
Несмотря на посул столь суровой кары, Иисус не раз предстаёт в рассказах евангелистов гневающимся и дающим волю своему негодованию. В речи к народу, записанной Матфеем, Иисус обличал фарисеев и книжников. При этом он обратился к слушателям со словами: «23.17 Безумные и слепые!». Этот же гневный выпад он повторил следом ещё раз; во всяком случае, Матфей зафиксировал такое же обращение к народу и в 19-м стихе той же 23-й главы. Если всё сказанное законоучителем из Назарета в Нагорной проповеди относилось и к нему самому, то выходило, что именно ему, Иисусу, назвавшему соотечественников безумными — причём слово «безумные» прозвучало из его уст как минимум дважды, — предстояли мучения в геенне огненной.
В той же речи Иисус буквально изощрялся в подборе нехороших слов для характеристики фарисеев. Он то и дело называл их лицемерами и слепцами. Им, братьям по крови, он бросал в лицо оскорбительные слова; его гнев, если доверять Матфею, перемежался вспышками ярости. «23.33-35 Змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения в геенну? ...да придёт на вас вся кровь праведная, пролитая на земле!..» — восклицал Иисус. Он не раз напоминал другим об известной библейской заповеди из Книги Левит: «19.18 Не мсти и не имей злобы на сынов народа твоего, но люби ближнего твоего, как самого себя». Но получалось, сам он эту древнюю заповедь нарушал.

И Матфей, и Марк рассказывают случай, когда в Финикии к Иисусу обратилась за помощью женщина, хананеянка. Она припала к ногам иудейского пророка-чудотворца и просила исцелить её больную дочь. Иисус считал своей миссией спасение лишь сынов и дочерей Израиля, и его первой реакцией на эту просьбу, по свидетельству Матфея, был грубый отказ. «15.26 Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам», — ответил он этой женщине. Если Иисус действительно произнёс эти слова, то его грубости и высокомерию по отношению к хананеянке нельзя было найти оправдание, ведь единственной виной несчастной матери — если считать это виной — было лишь то, что в её жилах не текла еврейская кровь.
Даже в том случае, если братское чувство любви Иисуса простиралось на совсем небольшой круг людей, — лишь на тех из евреев, которые приняли его учение, — он и тогда, как следует из Евангелия от Иоанна, изменял собственному призыву к терпимости и человеколюбию. «8.43 Почему вы не понимаете речи Моей?» — обращается Иисус к тем иудеям, которые уверовали в него, и тут же сам отвечает на свой вопрос, браня слушателей уничижительными словами: «8.43-44 Потому что не можете слышать слова Моего. Ваш отец дьявол; и вы хотите исполнять похоти отца вашего».
Если полагаться на евангелистов, Иисус выказывал горячность и по отношению к ближним, в буквальном смысле этого слова, людям. После того как он открыл своим ученикам предстоявшую ему трагическую участь, Пётр ужаснулся от услышанного и — безусловно в порыве любви к своему учителю — попытался возразить. В ответ на это Иисус в запальчивости, совершенно незаслуженно, оскорбил Петра. По крайней мере, так описывает события евангелист Марк:

Получалось, Иисус назвал сатаной человека, которому сулил главную роль в распространении своего учения.

Скрижаль подметил на страницах евангелий и то, что обожествлённый галилеянин в спорах с оппонентами прибегает к сомнительного рода риторическим приёмам. Ради доказательства своей правоты он может пожертвовать здравым смыслом и при этом сослаться на один из библейских стихов, который не по сути, а лишь по форме служит в качестве обоснования справедливости его слов. Именно таким образом Иисус, как следует из Евангелия от Иоанна, повёл себя в разговоре с фарисеями в Иерусалиме в дни праздника Кущей.
Те препирательства начались после заявления, сделанного Иисусом в Храме перед народом: «8.12 Я свет миру; кто последует за Мною, тот не будет ходить во тьме, но будет иметь свет жизни». На столь дерзкие притязания этого гонимого отовсюду проповедника фарисеи вполне здраво возразили ему, что его посулы нельзя считать истинными, поскольку он сам о себе свидетельствует. Первая фраза Иисуса в ответе сомневающимся фарисеям была уклончивой и бездоказательной: «8.14 Если Я и Сам о Себе свидетельствую, свидетельство моё истинно, потому что Я знаю, откуда пришёл и куда иду».
Сказанное не вязалось с тем, о чём Иоанн поведал пятью страницами раньше; можно было предположить, что Иисус в корне изменил свои взгляды: за несколько лет до этого разговора с фарисеями он утверждал прямо противоположное. «5.31-32 Если я свидетельствую сам о Себе, то свидетельство Моё не является истинным. Есть другой, свидетельствующий обо Мне», — сказал он, после чего назвал таким свидетелем Иоанна Крестителя.
Теперь же, спустя несколько лет, Иисус вместо ответа фарисеям на их возражения о голословности его заявлений, сначала произнёс фразу, которая заключала в себе явное противоречие: «8.15-16 Вы судите по плоти; Я не сужу никого. А если Я и сужу, то суд Мой истинен, потому что Я не один, но Я и Отец, пославший Меня». Выходит, своё категоричное заявление «Я не сужу никого», он тут же с лёгкостью опроверг другим: «А если и сужу...». И наконец, Иисус подвёл под свои слова «Я — свет миру» некое обоснование. «8.17 Ведь и в законе вашем написано, что двух человек свидетельство истинно. Я Сам свидетельствую о себе, и свидетельствует о Мне Отец, пославший Меня», — заключил он свой ответ сомневающимся фарисеям.
Редакторская ссылка помогла Скрижалю быстро отыскать то положение из Второзакония, на которое сослался Иисус. «19.15 Недостаточно одного свидетеля против кого-либо в какой-нибудь вине и в каком-нибудь преступлении и в каком-нибудь грехе, которым он согрешит: при словах двух свидетелей, или при словах трёх свидетелей состоится [всякое] дело», — гласил упомянутый Иисусом наказ из Моисеева кодекса. Так в споре с фарисеями он явно не к месту сослался на установленный Торой порядок определения истинности свидетельских показаний и к тому же подменил его смысл: первым свидетелем Иисус назвал не кого-нибудь, а себя, а вторым человеком, подтверждающим правоту его слов, назвал Бога.
Если бы такой способ оправдания чьих-либо слов и действий Скрижаль признал допустимым, ему следовало бы согласиться и с тем, что любой авантюрист, утверждающий, что Бог на его стороне, тем самым приводит бесспорные доказательства истинности своих заявлений и правомерности своих поступков. Скрижаль подумал, что Иисус — если Иоанн передал события точно — выказал бы больше самоуважения и заслужил бы большее признание пытающихся непредвзято разобраться в новозаветной истории, если бы вместо той суетливой игры словами перед фарисеями просто промолчал.

В полнейшую растерянность привела Скрижаля рассказанная Иисусом притча об одном нерадивом управляющем. Вернее, сразила Скрижаля та мораль, которую Иисус вывел из своего иносказания для слушавших его учеников. Почему-то прежде Скрижаль не обращал внимания на эту, шестнадцатую, главу из Евангелия от Луки. Он, должно быть, пропускал её как неудобную, не согласующуюся с тем, что ему хотелось видеть в учении Иисуса.
Притча начиналась с того, как некоему богачу донесли, что человек, управляющий его имением, расточает имущество. И хозяин потребовал от своего работника отчёта в делах. За управителем, видно, в самом деле имелись какие-то грехи. Теперь же он точно обокрал хозяина, но сделал это так, что приобрёл себе друзей из числа задолжников того состоятельного человека:

Хозяин каким-то образом узнал про этот подлог, но действия управляющего пришлись ему по душе: «16.8 И похвалил господин управителя неверного, что догадливо поступил». Скрижаль никак не мог понять такую реакцию обманутого хозяина. И совсем уж не укладывалось у него в голове наставление, которым Иисус у Луки завершил свою притчу: ««16.9 И Я говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители».
Таким образом, Иисус поставил ученикам в пример для подражания человека, обокравшего своего работодателя. Помимо того что это назидание не вписывалось ни в какие нормы нравственности, понятия бедности и богатства в нём явно путались с представлением о сиюминутном и вечном. Получалось, пропуск смертного в нетленные чертоги зависит не от достоинств самого идущего в те чертоги человека, а от неких его друзей — кого бы Иисус ни имел здесь в виду под друзьями. Причём, как следует из притчи и призыва Иисуса, расположения друзей позволено добиваться любыми способами, не исключая подкупа и обмана. Это нравоучение недвусмысленно попирало неоспоримые древние заповеди: «не кради», «не лжесвидетельствуй».
Признать, что эта притча была рассказана Иисусом именно в таком виде и согласиться с тем, что именно такое наставление он дал своим ученикам, — означало увидеть утрату самим Иисусом тех нравственных ориентиров, на которые он указал народу в Нагорной проповеди. Скрижаль сверил русский текст этой главы с текстом англоязычной Библии и расхождений в переводах не обнаружил. В поисках объяснения такой несуразицы он склонился к мысли, что эта аллегория Иисуса в повествовании Луки оказалась искажённой — то ли по вине редакторов, то ли из-за ошибок переписчиков. Однако придя к такому выводу, Скрижаль задумался над тем, почему он решил списать эту притчу на недоразумение. И он осознал, что виной тому — его личное представление о нравственности, то есть субъективное отношение к прочитанному. Видимо, не один авантюрист воспринял наставление Иисуса о приобретении друзей неправедными путями как переданное абсолютно точно, а несуразицей посчитал призыв любви к врагам. Чтобы быть до конца объективным, понял Скрижаль, необходимо допускать одинаковую степень достоверности за всеми наставлениями Иисуса, включая и это, побуждающее ко лжи.
Мысль о возможных искажениях новозаветных текстов в очередной раз призвала Скрижаля помнить о том, что анализируя переданные в евангелиях события и слова Иисуса, он совсем не обязательно имеет дело с фактическим материалом. Ему нужно было смириться с тем, что в лучшем случае он сумеет уяснить характер литературного героя новозаветных книг, но при этом никогда не узнает, насколько правдиво образ, который сложится, будет отражать черты интересующей его исторической личности — законоучителя Иешуа из Назарета.

При внимательном чтении евангелий Скрижаль не раз усматривал в облике их главного персонажа черты довольно жестокого человека.
Иисус в интересах служения ему и его делу велит людям переступать через известные нравственные заповеди. Эти заповеди в народе Израиля безусловно нарушались и прежде, но их справедливость вроде бы ни один пророк не оспаривал. Иисус же, как следовало из рассказов евангелистов, представлял себе жестокость по отношению к самым близким людям вполне допустимой.
Один из иудеев, который слушал проповеди Иисуса и видел совершённые им чудеса, решил идти за ним и попросил на то его позволения. Этот человек хотел лишь похоронить сначала своего умершего отца. Но Иисус не дал ему выполнить сыновний долг. И случилось это, судя по всему, в тот самый день, когда Иисус произнёс исполненную человеколюбия Нагорную проповедь. О том сообщает Матфей:

Повеление Иисуса прямо противоречило одной из десяти главных заповедей Моисея: «почитай отца своего и мать», — той заповеди, на которую сам же Иисус указывал как на непреложную.
Если бы свидетельства о приемлемом, с точки зрения Иисуса, отношении человека к самым родным людям ограничивались только этим неприглядным эпизодом, Скрижаль, возможно, подумал бы, что слова христианского законоучителя оказались каким-то образом искажёнными и здесь. В крайнем случае, — хотя это никак не укладывалось в представление Скрижаля о допустимых этических нормах, — он мог бы предположить, что такую непочтительность к близким людям Иисус считал возможным лишь по отношению к покойникам, — усопший уже не может ощутить любви к себе со стороны живых. Но этим свидетельством Матфея о бессердечности проповедника из Назарета новозаветная история не ограничивалась.
Евангелист Лука передаёт тот же самый, приведённый Матфеем разговор Иисуса с человеком, у которого умер отец, а затем сообщает о другом диалоге. Здесь из реплики Иисуса следует, что он полагал вполне возможным не менее пренебрежительное отношение и к живым домочадцам:

Коль в Царство Божие, подумал Скрижаль, попадают одни жестокосердные люди, то он не хотел бы оказаться в этом царстве.

Если списывать резкость высказываний Иисуса на неточность передачи его слов евангелистами, то необходимо признать, что эта неточность обнаруживает странное постоянство. Скрижаль обратил внимание на ещё более категоричные выражения назаретянина.
«10.36 И враги человеку — домашние его», — внушал Иисус двенадцати апостолам. Среди них находился и Матфей, который передал эти слова, — при допущении, конечно, что первое из четырёх евангелий в самом деле принадлежит ему. Но и эта фраза, указывающая на самых близких для человека людей как на его врагов, формально, как рассуждал Скрижаль, ещё не противоречила заповеди любви к ближним, потому что если близкие являются врагами, то их как врагов, по назиданию Иисуса, положено любить. И всё же повествование Луки действительно указывало, что всем приверженцам Иисуса надлежало не просто подавить в себе любовь к своим домашним, но культивировать прямо противоположное чувство:

Часто для уверенности в точности русского перевода Библии Скрижаль пользовался англоязычными текстами. Он и в этот раз удостоверился в совпадении Синодального перевода 26-го стиха четырнадцой главы Евангелия от Луки о долженствовании ненавидеть близких людей с тем же стихом из New World Translation of the Holy Scriptures — Библии, которая была у него под руками. И всё же для уверенности, что в канонизированной в IV веке книге Луки приведены именно эти жестокие слова, Скрижаль не пожалел времени на поиски других переводов. Найденное буквально ошеломило его. Он увидел, что редакторы продолжают искажать тексты новозаветных книг.
И в версии 1392-1395 годов богослова Джона Уиклифа, которого историки упрекали за слишком дословный перевод Священного Писания, и в Женевской Библии 1560 года, которая в течение двух веков была наиболее читаемой английской Библией, и в Библии короля Якова, датируемой 1611 годом, которая быстро стала нормативной версией для протестантов, и в последущих англоязычных переводах Писания — 26-й стих четырнадцатой главы Евангелия от Луки передаёт повеление Иисуса каждому из его приверженцев возненавидеть отца, мать, жену, детей, братьев и сестёр. Однако в ряде популярных изданий XX века этот категоричный наказ христианского законоучителя в передаче Луки оказался сильно приглушённым или полностью переиначенным. В общеизвестных текстах God’s Word Translation и The Message долженствование ненависти в этой фразе заменено на требование отказаться от родных, покинуть их. В World English Bible повеление «возненавидеть» обращёно в «пренебречь». А редакторы Библий, изданных в конце XX века — New Century Version, Good News Translation, Contemporary English Version, New Life Version, — подкорректировали назидание Иисуса таким образом, что его слова о ненависти к близким людям стали читаться как слова о любви: «Кто приходит ко мне, но любит отца, мать, жену, детей, братьев и сестёр больше, чем меня, тот не может быть моим учеником». Картину происходящего со священными для христиан текстами Скрижалю дополнили новые переводы Библии на русский и украинский языки. И в этих Писаниях тот же стих Луки свидетельствует не о ненависти, а о более высокой степени любви, которую Иисус требовал к себе, по сравнению с любовью к родным. Скрижаль не стал продолжать свои изыскания, поскольку другими языками не владел.
Он давно уяснил, что в первые века христианской эры новозаветные тексты подвергались правке. Но мысль о том, что этот процесс может продолжаться, ему не приходила в голову. Теперь Скрижаль уже не исключал, что через несколько столетий подавляющее большинство из читающих Библию христиан будут искренне верить, что именно эту, изменённую в рассказе Луки, фразу как впрочем и другие сочинённые древними и новыми редакторами слова произнёс более двух тысяч лет назад Сын Божий.

В речах представленного на страницах евангелий богочеловека Скрижаль находил нечто большее чем внесение разлада в семейные отношения. Он назвал бы это разжиганием вражды между людьми. В том же обращении к двенадцати ученикам, в котором Иисус назвал домочадцев врагами, он, согласно Матфею, сначала произнёс:

По Луке, Иисус выразился ещё резче:

Из этих и дальнейших слов Иисуса следовало, что он, говоря о разделении, имел в виду разлад, который начнётся в семьях иудеев: одни пойдут за ним, а другие нет. Однако между его учением и положениями Моисеева кодекса, как видел Скрижаль, не было непримиримых разногласий. А если бы такие и существовали, то законоучителю, призывающему других любить своих врагов, хвататься за меч было негоже, даже если про меч он обмолвился только фигурально.
Раскол в народе Израиля действительно произошёл. Причём самым серьёзным в спорах между иудеями оказался вопрос о миссии самого Иисуса в контексте библейской истории. Гораздо человеколюбивее — в духе Нагорной проповеди — прозвучал бы призыв Иисуса не к вражде, а к любви между разделившимися: между принимающими его как мессию и отвергающими его.
Почему любовь нужно завоёвывать мечом? Почему Иисус столь ревнив? — спрашивал себя Скрижаль. И разгадки причины несогласованности заповедей христианского законоучителя он не находил.

У Скрижаля оставались большие сомнения в исторической правде многих сообщений евангелистов. Если же такие воинственные речи Иисус действительно произносил и если он действительно призывал слушателей идти за ним, возненавидев близких, то это счастье, подумал Скрижаль, что Иудея в те времена подчинялась Риму и опальный законоучитель из Галилеи по законам империи не мог обрести реальную власть руководителя новой религиозной общины, как позднее удалось Мухаммеду. Иначе проповеди Иисуса могли вылиться в страшную бойню. И тот меч, который взяла на вооружение церковь и который стал сносить невинные головы начиная с конца IV столетия, заступил бы, видимо, на свою кровавую службу намного раньше.

Только теперь Скрижаль осознал почти абсурдное: из евангелий следует, что Иисус проповедовал в Иудее любовь к врагам и ненависть к близким людям.
О нет, ты ошибаешься! А как же Нагорная проповедь? — возразил он себе, когда заключил, что этот эксцентричный галилеянин учил иудеев ненавидеть близких. Скрижаль перечитал пятую главу Евангелия от Матфея — и поразился ещё больше. Оказалось, в той части Нагорной проповеди, где Иисус повторил заповедь из Книги Левит о необходимости любить ближнего, как самого себя, он вовсе не призвал своих слушателей следовать этому древнему правилу, а сразу повёл речь о любви к врагам: «5.43-44 Вы слышали, что сказано: люби ближнего твоего и ненавидь врага твоего. А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас...». Противопоставление, которое звучит в этих словах, как бы отменяло назидание любить ближнего. Вопреки некоему повелению ненавидеть врагов, которого Скрижаль в Пятикнижии не встречал, Иисус этой фразой переносил долженствование любви на них, на недругов. Можно было предположить, что он не подтвердил Моисеев завет любить ближнего, поскольку это и так, само собой, разумеется. Тем не менее дальнейший текст заставлял думать, что Иисус ничего не упустил из того, что хотел сказать. Этот вывод с очевидностью следовал из заключительных слов его Нагорной проповеди, переданной Матфеем. После призыва любить врагов и фразы о Боге, который велит Солнцу восходить над злыми и добрыми людьми, Иисус уточнил: «5.46 Ибо если вы будете любить любящих вас, какая вам награда?».
А какая награда полагается за любовь? И каким образом истинная любовь может быть связана с каким-либо интересом? — недоумевал Скрижаль. Но по логике прозвучавших в Нагорной проповеди назиданий получалось именно так: врагов нужно любить не по причине естественности такого всепрощающего бескорыстного чувства, а потому что за это полагается некая награда; а поскольку за любовь к ближнему никакой награды не будет, то и любить ближнего незачем.

Скрижаль помнил, что пересказ Нагорной проповеди Иисуса встречается в новозаветных книгах ещё раз — в Евангелии от Луки. И он перечитал шестую главу этого писания, чтобы опровергнуть свои выводы или найти им подтверждение.
Скрижаль не мог поверить глазам. Согласно Луке, Иисус в Нагорной проповеди даже не процитировал библейскую заповедь о необходимости любить ближнего, а когда повёл речь о любви, то сразу указал на долженствование любить врагов: «6.27 Вам, слушающим, говорю: любите врагов ваших, благотворите ненавидящим вас...». Чуть далее, как передаёт Лука, Иисус повторил древнее изречение иудеев: «6.31 И как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Скрижаль без каких-либо колебаний признал бы звучание в Нагорной проповеди этого известного библейского правила как завет самого Иисуса по-доброму относиться ко всем людям, включая, разумеется, и близких; однако дальнейшие слова христианского законоучителя, переданные Лукой, наводили на мысль, что Иисус позаимствовал это высказывание из Книги Товита для того, чтобы поучать своих слушателей о надлежащем отношении скорее к недругам, чем к друзьям и родным. «6.32-35 И если любите любящих вас, какая вам за это благодарность? ибо и грешники любят любящих их, — пояснил Иисус. — И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за это благодарность? ибо и грешники то же делают... Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая...».
Выходило, и по Луке Иисус проповедовал не безусловное, естественное для человека чувство любви ко всем людям, а прежде всего любовь к недругам, имеющую своей целью некое вознаграждение.

Скрижаль пошёл в этих поисках до конца — и выписал из евангелий все речи, в которых звучит библейская заповедь любить ближнего как самого себя. Оказалось, помимо упоминания этого древнего правила в Нагорной проповеди по версии Матфея, оно встречается в евангелиях ещё в четырёх фрагментах.
Два из этих пяти свидетельств евангелистов — одно Матфея, другое Марка — были пересказом одного и того же разговора Иисуса с фарисеями. В том разговоре один из знатоков учения Моисея спросил Иисуса, какая, по его мнению, самая главная заповедь в Моисеевом законе. По Матфею, Иисус ответил:

Этот разговор происходил за три дня до казни Иисуса. К этому времени он уже отличал свои взгляды от вероучения иудеев. Тем не менее, сказав, что суть Моисеева кодекса и книг пророков заключается в заповедях любви к Богу и любви к ближнему, Иисус, по свидетельству Матфея, не счёл нужным добавить, что сам он тоже убеждён в необходимости всем и каждому следовать этим назиданиям.
По Евангелию от Марка, Иисус в этом разговоре с книжниками назвал главными те же два правила Торы, которые передал Матфей, но по Марку Иисус заключил свой ответ фарисею словами: «12.31 Иной, большей этих [заповедей], нет». Эта фраза оставляла читателям свободу понимать сказанное Иисусом двояко. Её можно было понять в том смысле, что названные два завета являются основными в законе Моисея — ведь собственно говоря, того фарисея интересовало мнение Иисуса именно о главенстве правил Торы. Фразу «Иной, большей этих заповедей, нет», можно было понимать и в том смысле, что и с его, Иисуса, точки зрения важнее заповедей любви к Богу и любви к ближним просто не существует. Фарисей остался доволен ответом Иисуса и добавил от себя, что исполнение наказов любви к Богу и к ближнему важнее жертвоприношений. «12.34 Недалеко ты от Царствия Божия», — заметил ему Иисус. Эта реплика означала, что Скрижаль поспешил с выводами: на самом деле, в необходимости любить ближнего Иисус был глубоко убеждён.

Последние два из пяти упоминаний библейской заповеди любить ближних звучат в евангелиях, когда у Иисуса спрашивают о том, каким наставлениям нужно следовать для обретения вечной жизни. Эти два новозаветных свидетельства, одно — в восемнадцатой главе у Матфея, другое — в десятой главе у Луки отражают два разных разговора Иисуса с соотечественниками. Во всяком случае, на один и тот же заданный ему вопрос о вечной жизни он ответил по-разному.
«19.18-19 Иисус же сказал: не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать и люби ближнего твоего, как самого себя», — передаёт ответ своего учителя Матфей. Эта фраза, подтверждающая неоспоримость библейских заветов прозвучала у Матфея как свод правил, которые безусловно отвечают убеждениям самого Иисуса. Сомнения Скрижаля вызывало то, что заповедь любить ближнего соседствовала в этом наставлении с требованием почитания родителей: подтверждение этой заповеди в корне противоречило сказанному в четырнадцатой главе Евангелия от Луки, согласно которой Иисус повелел своим приверженцам возненавидеть отца и мать, как впрочем и жену с детьми, и братьев, и сестёр, — каждого из тех, кто подпадает под понятие «ближний». Причём согласно тому же Евангелию от Луки, Иисус в другой раз ответил на тот же вопрос об условиях обретения вечной жизни иначе, — он перечислил заповеди книги «Исхода» включая наказ о почитании родителей, но уже без требования любви к ближнему: «18.20 Знаешь заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою».
Если бы высказывания христианского законоучителя о любви и ненависти к окружающим людям ограничивались только этими свидетельствами евангелистов, Скрижаль так и остался бы в смущении от непоследовательности героя новозаветных книг или от произвола редакторов этих текстов. Однако последнее из пяти упоминаний Иисуса о любви к ближним в пересказе Луки не только не развеяло сомнения относительно того, как понимал человеколюбие проповедник Иешуа, но привело Скрижаля в замешательство.

Из десятой главы Евангелия от Луки следовало, что Иисус вкладывал в слово «ближний» крайне странный смысл. А это полностью меняло значение его высказываний о непреложности известной ветхозаветной заповеди. Согласно Луке, заповедь возлюбить Бога и ближнего произнёс в том разговоре некий иудей, после чего Иисус посоветовал ему именно так и поступать. Когда же тот иудей спросил: «А кто мой ближний?», — Иисус вместо прямого ответа на поставленный вопрос рассказал очередную притчу. История была о человеке, который отправился из Иерусалима в долгий путь. На него напали разбойники. Они ограбили его, избили до полусмерти и бросили на дороге. Сначала мимо него прошёл священник. Увидев бедолагу, он даже не остановился, чтобы помочь ему. Затем по дороге прошёл левит — и тоже последовал дальше. А помог несчастному самаритянин, который сжалился над ним и перевязал ему раны. «10.36 Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний [тому] попавшемуся разбойникам человеку?» — спросил в конце своего рассказа Иисус. «10.37 Оказавший ему милость», — без колебаний ответил иудей. И удовлетворённый ходом мысли своего слушателя, Иисус закончил разговор словами: «10.37 Иди и поступай так же».
Получалось, на обращённый к нему вопрос: «А кто мой ближний?» — Иисус не только не ответил прямо, но сочинил притчу, из которой приходилось лишь догадываться о его понимании значения этого слова. Поскольку жители Иудеи и Самарии враждовали между собой, совет Иисуса соотечественнику поступать так же, как поступил самаритянин по отношению к иудею, прозвучал двусмысленно. Он мог означать, что Иисус в очередной раз внушал очередному собеседнику относиться по-братски к недругам. Чтобы избежать такой двусмысленности, Иисус мог прямо сказать о необходимости помогать абсолютно каждому, кто нуждается в помощи, но этого не сделал. А постановка вопроса: «Кто из этих троих, думаешь ты, был ближний..?» — опять вела Скрижаля к нелепому заключению: круг людей, по отношению к которым следует проявлять свои добрые чувства, определяется согласно Иисусу, не чем иным как холодным расчётом, принципом «любовь — только в ответ на любовь или же за некое вознаграждение». По крайней мере, вывод, к которому законоучитель подвёл слушателя в конце притчи, безусловно гласил, что священник и левит не являются для этого пострадавшего человека ближними. Категоричный вопрос Иисуса: «Кто из этих троих...?» и его одобрение ответа слушателя не оставляли в том никаких сомнений.
Таким образом, уже согласившись с тем, что Иисус проповедовал любовь не только к врагам, но и к ближним, Скрижаль неожиданно для себя пришёл к выводу, что Иисус, по версии Луки, понимал под словом «ближние» вовсе не всех людей, которые окружают человека в повседневной жизни, а лишь тех из них, которые заботятся о данном человеке. Во всяком случае, эта пересказанная Лукой притча определённо означала, что безусловной любви ко всем людям Иисус не проповедовал.
Косвенным подтверждением такого умозаключения было и молчаливое свидетельство апостола Иоанна, любимого ученика Иисуса. Если верить исключительно Иоаннову евангелию, то проповедь любви вообще не являлась сколь-нибудь значимой для миссии Иисуса. Слова «любите друг друга» он несколько раз повторил только самым близким ученикам лишь за день до казни, как запечатлено это в повествовании Иоанна. В его передаче новозаветных событий, Иисус ни разу не произнёс заповедь о любви к ближним. И новый для иудеев завет любить врагов Иисус, по Иоанну, тоже не провозглашал.
Увиденные Скрижалем несовпадения существенно смещали источник этих противоречий с личности проповедника Иешуа на субъективные, продиктованные личным восприятием тексты евангелистов, исправленные к тому же редакторами этих книг.

Из своих первых обращений к книгам Нового Завета Скрижаль вынес впечатление о человеколюбивом характере проповедей Иисуса и о высоких нравственных качествах самого христианского законоучителя. Теперь же, после внимательного, непредвзятого прочтения евангелий он понял, что прежде видел в этих книгах то, что ему просто очень хотелось увидеть.
Иллюзии Скрижаля развеялись. Из рассказов евангелистов следовало, что в целом Иисус стремился расширить очерченный законами Моисея круг людей, по отношению к которым должно проявлять человеколюбие. Но Скрижалю было хорошо известно и то, что послабления жёстких устаревших требований Торы добивались все фарисеи. Тот из них, кто стал бы проповедовать безусловную любовь ко всем людям, независимо от веры, национальной принадлежности и социального положения, действительно заслуживал бы право называться таким законоучителем, который поднял требования гуманности на новую высоту. На страницах же евангелий Иисус представлен как проповедник, который выказывает презрение к самаритянам, противопоставляет любовь к ближнему любви к врагам и считает близкими для человека только благоволящих к нему. Наставления о любви ко всем людям приходится в его поучениях выискивать или скорее предполагать, что такие слова Иисус произносил, а игнорировать и даже ненавидеть домочадцев он, если верить канонизированным церковью текстам, призывал неоднократно.
Эти свидетельства евангелистов побуждали Скрижаля по меньшей мере признать, что увещевание любить членов своей семьи, родственников и просто незнакомых людей не входило в число положений, которые определяли суть проповедей Иисуса. Однако безоговорочно принять этот вывод ему не давала история раннего христианства. Установление отношений братской любви между членами первых иудейских общин, стремившихся жить согласно наставлениям законоучителя Иешуа, могло произойти только в том случае, если таким намерениям был дан соответствующий мощный импульс.

Чем больше Скрижаль анализировал новозаветные тексты, тем больше обнаруживал серьёзные несоответствия между высокоморальными жизненными правилами, к выполнению которых Иисус призывал иудеев в Нагорной проповеди, и его же словами и действиями, как переданы они евангелистами.
Скрижаль осознавал, что его придирки идут, возможно, оттого, что он подходил к оценке этой неординарной личности с чересчур высокими требованиями. Но он понимал и другое.
Для суждений о нравственности человека, которого миллионы людей считают Богом, никакие мерки не должны представляться слишком завышенными.
Скрижаль в своих изысканиях руководствовался не эмоциями, а разумом. Бесспорным же ему виделось то, что разжиганием вражды между людьми, а также своими воинственными, полными гнева высказываниями в адрес недругов - фарисеев и тех иудеев, которые не шли за ним, — герой евангелий поступал вопреки своим призывам. Тем самым он профанировал своё учение, которое назвал Новым Заветом, — обесценивал потому, что новой, самой существенной по сравнению с кодексом Моисея отличительной особенностью его назиданий, как представлены они в евангелиях Матфея и Луки, было именно долженствование любить врагов.
Согласно Матфеевой истории, Иисус сказал фарисеям: «12.зо Кто не со Мною, тот против Меня»; то же передаёт и Лука. Именно этот воинственный лозунг — «кто не с нами, тот против нас» — неоднократно был использован в последующие века с целью довести разногласия, неизбежные в любом обществе, до непримиримой вражды, до травли инакомыслящих, до кровопролития. В устах того, кого Скрижаль хотел бы видеть в Иисусе, были бы куда естественней иные слова, — слова, звучащие в духе Нагорной проповеди: «со мною и те, кто против меня».
Из более позднего, переданного Матфеем, высказывания Иисуса можно было бы заключить, что его взгляды на вражду между людьми изменились, стали терпимее, подобно тому как прошли стадию развития другие его убеждения; «26.52 Все взявшие меч мечом погибнут», — сказал он одному из своих заступников, который с мечом в руках бросился его защищать. Но Лука приводит иные, полные противоположного смысла, слова, произнесённые Иисусом накануне ареста. По Луке, Иисус повелел своим ученикам продать всё, что у них есть, и не раздать деньги нуждающимся, как можно было подумать, а купить мечи:

Истолковать слово «меч» фигурально Скрижаль в данном случае не сумел. В этом наставлении Иисуса речь шла именно о холодном оружии. Если это оружие и упоминают иносказательно, то лишь в качестве символа войны. Коль верить Луке, то вообще выходило, что эта воинственная заповедь была последним назиданием Иисуса, которое он оставил перед казнью своим двенадцати ученикам. Получалось, Иисус призывал любить врагов, но собирался воевать с ними.
Задумавшись над тем, евангелисты ли так исказили смысл услышанного, или же сам Иисус высказывался столь противоречиво, Скрижаль неожиданно для себя увидел ещё одно возможное объяснение разногласий в канонизированных церковью книгах: быть может, в евангелиях оказались запечатлёнными изречения и события из жизни двух существенно отличавшихся по своему мировоззрению проповедников Иудеи.

Скрижаль обратил внимание не только на непонятную жестокость некоторых поучений главного действующего лица евангелий, но и на проявленную им безжалостность к абсолютно невинному растению. И Матфей, и Марк рассказывают историю о том, как их наставник был голоден и надеялся найти плоды на смоковнице. Не обнаружив на ней смокв, Иисус проклял это дерево, хотя, по словам Марка, просто ещё не время было собирания плодов:

Случай со смоковницей обескуражил Скрижаля ещё и тем, что Иисус не только использовал данные ему свыше способности не самым лучшим образом, но таким поступком и дальнейшим его объяснением подал повод думать о всесилии веры, независимо от того, на какие дела — добрые или злые — она подвигает людей. Как свидетельствует далее Марк, Иисус отталкивался именно от этого сомнительного примера с загубленной смоковницей в своих поучениях о том, какой должна быть вера:

В этом назидании Иисус даже словом не обмолвился, какого рода намерения должны стоять за верой. Продемонстрировав свои способности таким довольно неприглядным образом, он мог хотя бы заметить ученикам, что проклятие невинного дерева — не самое лучшее приложение устремлений в чём-то убеждённого человека. Ведь из сказанного можно заключить, что и злодею также ничто не в состоянии помешать исполнить чёрный замысел, если только он не усомнится в удачном исходе своих действий. Однако Иисус, вернее главный литературный герой новозаветных книг, никаких оговорок не сделал. Тем самым он, а точнее, канонизированный церковью текст, дал повод проходимцам думать, что никакой связи между характером намерений, стоящих за верой, и теми нравственными принципами, которые Иисус провозгласил в Нагорной проповеди, вовсе не существует.

Когда Скрижаль увидел неопределённость в столь важном с его точки зрения вопросе о вере, он захотел понять, что всё-таки по убеждению Иисуса должно лежать в основании веры. В качестве такого фундамента Скрижаль надеялся найти если не любовь, то какое-нибудь близкое к ней положительное чувство. Но ничего подобного он в текстах евангелий не обнаружил. Из них однозначно следовало, что здание веры, которое Иисус выстроил для своих учеников, было с одной единственной дверью.
По Иоаннову евангелию, Иисус начал одну из своих притч словами: «10.1 Истинно, истинно говорю вам: кто не дверью входит во двор овчий, а перелазит иначе, тот вор и разбойник». Люди, которые слушали его, не поняли, что он хотел сказать этой аллегорией. И он пояснил: «10.9 Я есмь дверь: кто войдёт Мною, тот спасётся, и войдёт, и выйдет, и пажить найдёт». В тот раз Иисус ещё не назвал указанный им путь к спасению единственно возможным. Но в повествовании Иоанна проходит одно событие за другим, и вот уже накануне того рокового праздника Пасхи Иисус в беседе с апостолами поясняет Фоме: «14.6Я есмь путь и истина и жизнь; никто не приходит к Отцу, как только через Меня». Таким образом, он объявил, что храм веры имеет единственный вход. В дальнейшей своей речи, обращённой к ученикам, Иисус, если верить Иоанну, высказался ещё более категорично:

Именно этим ультимативным заявлением воспользовалась средневековая инквизиция, посылавшая на костёр вероотступников. И действия палачей формально не противоречили такому пониманию веры. Подобные категоричные высказывания могли быть истолкованы в равной степени убедительно как для блага людей с чистыми помыслами, так и в интересах человеконенавистников.
Простор для самых противоположных трактовок оставляли и другие слова Иисуса о вере, переданные Матфеем:

Иисус и здесь сказал лишь — во имя кого, но не во имя каких идеалов должно быть созвано собрание, чтобы оказаться благословенным и всесильным. Поскольку этот посул сформулирован столь просто, — достаточно лишь пару человек, готовых действовать во имя Христа, — то, получалось: и жестокие расправы над инакомыслящими, и кровь крестовых походов, и костры инквизиции находили оправдание в якобы незримом присутствии Иисуса в рядах этих борцов за веру. Ведомые ненавистью и уверенные в своей правоте, эти люди могли смело надеяться на помощь со стороны Всевышнего.

Жена Скрижаля ещё до окончания учёбы на курсах программирования получила предложение работать по специальности, и она с радостью его приняла. Школа, где она училась, организовала встречу студентов с представителями одной из фирм Нью-Йорка. Работодатели провели собеседование с каждым из учащихся. По результатам интервью они отобрали трёх человек и предложили им должности программистов с довольно хорошей зарплатой. В их число попала и супруга Скрижаля.

Единственный путь к вере, на который указал Иисус — через него как дверь ко Всевышнему, — вовсе не представлялся Скрижалю такой исключительной стезёй. Больше того, этот путь казался ему неприемлемым для самостоятельно думающей личности. Иисус не призывал своих последователей ни размышлять над законами мира, чтобы осознать существование Бога собственным умом, ни прислушиваться к себе, чтобы уловить пробуждение веры в собственном сердце. Из фразы «Никто не приходит к Отцу, как только через Меня», следовало, что ключ к познанию Всевышнего есть лишь у него, то есть находится вне познающего мир и обретающего веру человека. Однако поразмыслив, Скрижаль увидел ошибочность своих рассуждений. Он стал думать, что в вопросе о вере законоучитель из Назарета в каком-то смысле оказался прав.
Сделанный Скрижалем вывод из ультимативного заявления Иисуса о пути к Богу, — а именно: источник истинной веры находится во внешнем для души мире, — справедлив только в том случае, если образ Иисуса не пребывает в душе данного человека в момент осознания им того, что Бог существует. Но утверждать это Скрижаль не стал бы. Он скорее мог согласиться с обратным выводом, если речь идёт о христианине. Осмысление земного пути казнённого в Иерусалиме проповедника так или иначе побуждает человека к размышлению о существовании правящей в мире верховной силы. И как показывала жизнь, такое размышление веками приводило очень многих пытливых натур к вере во Всевышнего. Иными словами, люди, которые прикасались к судьбе христианского законоучителя, впускали его в своё сердце, а поскольку многие благодаря этому обретали веру, то выходит, они приходили к Богу стезёй, проторенной для них Иисусом. Другое дело, что то была лишь часть человечества. Миллионы и миллионы людей верили в существование Бога и до рождения в Израиле честолюбивого сына Марии, и после его ухода из мира, ничего не зная о нём или же считая его одним из заблудших, подобно тому как большинство христиан не признают посланниками Бога вероучителей других, нехристианских, народов.
С чем не соглашался Скрижаль — так это с мнением о наличии одного единственного способа утоления духовной жажды, как настаивал на том Иисус. Скрижаль, к примеру, понимал, что воду удобней пить из сосуда; приятней — из красивого сосуда. Но согласиться с утверждением, что у каждого человека не может быть своей любимой чашки, или что жаждущему нельзя пить, скажем, из ладоней или прямо из ручья, — он не мог.

Скрижаль был крайне неприятен себе тем, что занимался буквоедством и подмечал отрицательные черты у человека, которого чуть ли ни треть землян считала более чем безгрешным: Иисус для христиан являлся одним из трёх лиц Бога. Но Скрижаль проделывал эту болезненную, требующую скрупулёзных усилий работу сознательно: снимая по живому бельмо, затуманивающее его сознание, он излечивал себя от духовной подслеповатости — от веры в кумиров.
Скрижаль не мог не обращать внимания на противоречивость высказываний христианского законоучителя. Если бы он согласился с тем, что появление Иисуса в стране иудеев было нисхождением Бога на землю, то пришлось бы признать, что Бог, помимо удивительного дара творить чудеса, наделён теми же неблаговидными чертами, которые Скрижаль увидел в образе главного литературного персонажа евангелий.

Категоричное утверждение Иисуса о том, что только следуя за ним можно прийти к Богу, заставило Скрижаля ещё раз пересмотреть подмеченные им свидетельства чрезмерного самомнения и неизжитого себялюбия героя новозаветных книг.
Иисус не раз порицал других за желание поставить себя выше окружающих. И когда его ученики спросили: «Кто больше в Царстве Небесном?», он, согласно Матфею, подозвал
к себе ребёнка и ответил: «18.3-4 Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное; итак, кто умалится, как это дитя, тот и больше в Царстве Небесном». Тем не менее у того же Матфея Иисус в споре с фарисеями, имея в виду себя, произносит: «12.6 ...Здесь Тот, Кто больше храма»; и в другом разговоре с фарисеями он, по Матфею, заявил о себе столь же заносчиво: «12.41-42 ...Здесь больше Ионы... здесь больше Соломона». Коль большим в царстве небесном надлежало быть тому, кто умалится, то после таких самохарактеристик Иисус явно терял права на самое высокое место в потустороннем мире — «одесную Бога». Даже если он осознавал себя стоящим выше древних израильских пророков и царей и даже если его самооценка в самом деле соответствовала истине, он мог бы не похваляться своим величием.
Скрижаль понимал, что скромность, будучи положительным качеством, не всегда является уместной. Но склонность к самовосхвалению не значилась в ряду человеческих достоинств никогда, и он, пожалуй, не счёл бы её оправданной ни при каких обстоятельствах.

В Нагорной проповеди, в начале своего проповеднического пути, Иисус, согласно Матфею, возвестил иудеям: «5.14 Вы — свет мира». Но проходит время — и он, как передаёт апостол Иоанн, уже утверждает иное: «9.5 Доколе Я в мире, Я — свет миру»; «12.46 Я, свет, пришёл в мир, чтобы всякий верующий в Меня не оставался во тьме». Даже если эти слова отражали суть вещей, думал Скрижаль, всё-таки было бы лучше, если бы и здесь на источник света указали другие. Эти высказывания ещё могли с натяжкой вписаться в представление Скрижаля о человеке высокой нравственности. Однако самооценка Иисуса, если полагаться на евангелистов, была гораздо более категоричной. «14.6 Я есмь путь и истина и жизнь», — возвестил он своим ученикам, как сообщает Иоанн. А заявив, что враги человеку — его домашние, Иисус, по свидетельству Матфея, уточнил: «10.37 Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня». Но и этим эгоистичным требованием беззаветной любви к себе притязания Иисуса, согласно новозаветным текстам, не ограничивались. Он ожидал от своих приверженцев готовности — для их же блага — отдать за него жизнь.
«10.39 Потерявший душу свою ради Меня сбережёт её», — передаёт его слова Матфеей. Эта же фраза звучит в евангелиях Марка и Луки.
Если все поучения евангелиезированного Иисуса о подобающей человеку скромности оценивать по розданным им же меркам, то получалось, и здесь сам проповедник нравственности никак не являлся образцом воздержанности. Самовосхваления подрывали у здравомыслящих слушателей доверие к нему. Значительно больше, чем все вместе взятые самохарактеристики Иисуса, о его незаурядности свидетельствовало то, что на предпасхальной вечере каждому из своих двенадцати апостолов, включая Иуду, чьё предательство он уже предвидел, Иисус, как свидетельствует Иоанн, собственноручно омыл и вытер полотенцем ноги.

Скрижаль испытывал неловкость, когда перечитывал рассказ евангелистов — и Матфея, и Марка, и Иоанна — о женщине, которая умащала голову Иисуса драгоценным благовонием. Эта история смутила его и теперь, когда он в очередной раз штудировал Евангелие от Матфея. Скрижаля удивляло равнодушие к несчастным людям, которое прозвучало в словах вероучителя иудеев:

Фраза Иисуса о нищих казалась Скрижалю крайне пренебрежительной по отношению к нуждающимся людям. За словом «нищие» в этом высказывании стояла серая безликая масса; отдельные личности с их горестями в этой толпе никак не просматривались. Но ведь ученики Иисуса, говорил себе Скрижаль, имели в виду тех несчастных, которые бедствовали именно в тот момент, — тех, кому можно было облегчить жизнь не откладывая; пройдёт время — и это будут уже другие страдальцы. Скрижаль оценивал фразу: «Нищих всегда имеете...» по меркам, данным самим Иисусом, — и видел, что стоящее за ней отношение к людям находится лишь где-то в начале этих шкал человеколюбия и скромности. История о возлиянии драгоценного масла на голову Иисуса показывала его учеников более сострадательными и более мудрыми людьми в сравнении с ним самим.
Ещё больше смутил Скрижаля рассказ из седьмой главы Евангелия от Луки, где говорилось, как фарисей по имени Симон пригласил Иисуса в свой дом разделить с ним трапезу. Иисус пришёл к Симону, возлёг и стал рассказывать притчу, а некая грешница тем временем не переставала целовать ему ноги. Невозмутимое спокойствие законоучителя, который не только принимал от женщины целование ног как должное, но даже поставил это ей в заслугу, наводило Скрижаля на мысль, что любовь Иисуса к себе значительно перевешивала его любовь к людям. Скрижаль не исключал и того, что веления ненавидеть близких могли подсознательно идти от ревности Иисуса — от его желания стяжать эту любовь себе. Во всяком случае, и такую мысль порождали полные противоречий высказывания и поступки литературного героя новозаветных книг. Насколько запечатлённые в них речи и нравственный облик Иисуса отличались от высказываний и склада характера исторической личности, галилеянина Иешуа, — Скрижаль мог только гадать.

Матфей, Марк и Лука описывают главным образом событийную канву новозаветной истории. Самому учению Иисуса и пересказу его речей они уделяют гораздо меньше внимания, чем делает это Иоанн Богослов. Так, Иоанн оставил свидетельство о реакции Иисуса на уход Иуды Искариота с последней трапезы, когда Иуда отправился исполнить своё чёрное дело:

Если Иоанн был точен в передаче слов учителя, то получалось, Иисус для выражения своего душевного состояния в ту роковую для него минуту использовал только один-единственный глагол — «прославлять», причём повторил его в этой короткой фразе пять раз. В английском переводе этих слов Скрижаль насчитал четыре таких глагола, что также немало. Это пророчество о славе ясно указывало, какие мысли занимали Иисуса накануне казни.
В описании той предпасхальной вечери Иоанн, в отличие от других евангелистов, очень подробно сообщает, что именно говорил его учитель самым близким приверженцам. После назиданий апостолам Иисус в предчувствии скорой расправы над ним поднял взор к небу и обратился к Богу. В его возвышенной мольбе прозвучали три желания. И прежде всего Иисус попросил у Создателя не благополучия для других, как можно было ожидать, — он сделал это позже, — а славы для себя:

Скрижаль не видел ничего предосудительного в желании славы смертным человеком, озабоченным стяжанием земных ценностей. Но законоучителю, который называл себя Божьим сыном и даже утверждал: «Я и Отец — одно», — слава должна была представляться не иначе как мишурой. Гораздо более достойными и не входящими в противоречие с миссией, которую открыл своим соотечественникам странствующий проповедник из Назарета, казались Скрижалю искренние слова Иисуса, произнесённые чуть позже той пасхальной вечери — ночью, во время молитвы в Гефсиманском саду. Там, по рассказам и Матфея, и Марка, и Луки, Иисус тоже вроде бы просил Всевышнего снизойти к нему — спасти его, если такое возможно. Но в той минутной слабости идущего на смерть человека Скрижаль странным образом чувствовал проявление какой-то внутренней силы. Правда, ни Матфея, ни Марка, ни Луки в тот момент рядом с Иисусом не было. Иоанн же — один из трёх апостолов, которые по тем рассказам находились с учителем в Гефсиманском саду, об этой молитве не обмолвился ни словом.

После очередного прочтения евангелий Скрижаль обратил внимание на то, что Иисус в качестве своих потенциальных приверженцев видел только иудеев; о проповеди язычникам он — по крайней мере в течение первых лет учительства — даже не помышлял. Согласно переданной Матфеем истории, Иисус поначалу отверг просьбу хананеянки исцелить её бесноватую дочь, пояснив причину отказа тем, что послан только к потомкам Израиля. Держаться в пределах израильской земли он велел и своим ученикам. По свидетельству Матфея, Иисус воспретил им ходить не только к язычникам, но даже в соседнюю Самарию, которая до раздела Иудеи являлась исконной и неотъемлемой частью Иудейского царства. Матфей, находившийся среди этих двенадцати учеников, сообщает:

Под язычниками здесь понимаются и римляне, и греки. По тексту Матфея, «язычник» в устах Иисуса звучит почти как бранное слово. Так, Иисус наставляет своих учеников:

Стоящее за этой фразой пренебрежение к язычникам и мытарям, а также заключённая в ней проповедь отчуждения по отношению к человеку, который причинил боль, опять же находились в полном противоречии с заповедью Иисуса любить недругов. При этом Скрижаль в очередной раз убеждался в том, что за повествованиями евангелистов совсем не обязательно стоят реальные события и прозвучавшие когда-то речи. Так, поверить в дословное воспроизведение тем же Матфеем слов Иисуса о трёхкратном прощении брата с последующим отвержением упрямца не давало упоминание слова «церковь» в этой фразе. Стоящее в Синодальном переводе и в авторитетных изданиях англоязычной Библии, оно бесспорно свидетельствовало о поздней редакторской правке как минимум этого фрагмента текста, потому что Иисус не мог говорить о церкви как сложившемся уже сообществе уверовавших в его миссию людей.
После ясно сказанного Иисусом о трёх попытках образумить согрешившего брата Пётр почему-то переспросил его, сколько раз следует прощать обидчика, и получил ответ: «18.22 Не говорю тебе: до семи, но до семижды семидесяти раз», то есть Иисус назвал цифру 490. Выходит, его наставления разительно отличались между собой по степени человеколюбия, простираясь практически от всепрощения до возможности почти полного разрыва отношений с близкими людьми. И значит, какую бы из этих, столь разных по степени терпимости линию поведения христианин ни выбрал, он имеет все основания утверждать, что поступает согласно соответствующей новобиблейской заповеди.

Скрижаль задумался над тем, почему Иисус ограничил круг учеников и свою аудиторию только иудеями. Почему он не обратился к тем же самаритянам, которые не столь ревностно придерживались Моисеева закона? Он мог отправиться на поиски приверженцев и за пределы Иудеи — к одному из соседних народов. Почему не пошёл, например, к филистимлянам? Ведь иудеи были с ними во многих отношениях близки.
Ответы на эти вопросы относительно начала тернистого пути Иисуса были очевидны: в намерения молодого проповедника из Назарета просто не входила задача создать новое учение. Иисус занимался тогда лишь толкованиями книг Моисея и еврейских пророков, поэтому ему просто незачем было искать другую аудиторию. В качестве слушателей ему нужны были именно сыны и дочери Израиля. Если же затем он всё-таки осознал свою миссию как выходящую за пределы одной маленькой страны, то и в этом случае, как рассудил Скрижаль, Иисус имел бы гораздо меньше шансов на успех, обратись он к иноверцам. И те народы, которые не имели священного писания вообще, и те потомки Израиля, которые отреклись от Моисеева закона, отвергли бы при случае и его учение. Иисусу нужны были именно иудеи с их вековыми традициями ревностного следования вере предков. Только среди соотечественников, только так — разделяя евреев, в том числе и членов одной и той же семьи, — он мог найти себе приверженцев, которые столь же неукоснительно исполняли бы его заветы, сколь строго соблюдали прежде заповеди Моисея.

Некоторые места новозаветных книг где косвенным образом, а где и прямо свидетельствовали о том, что Иисус не только не помышлял поначалу о каком-либо распространении своих взглядов вне народа Израиля, но даже сами помыслы его не выходили за пределы отечества. Лишь с обострением предчувствия скорой трагической развязки мировоззрение Иисуса стало шире, и среди его высказываний появились пророчества всемирного масштаба. Так, за несколько дней до своего пути на Голгофу, находясь на Елеонской горе, он, как сообщает Матфей, сказал ученикам: «24.14 И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придёт конец». Изменение взглядов Иисуса подтверждали и его слова в изложении Марка. В том же разговоре с апостолами, который происходил на Елеонской горе, Иисус, согласно Марку, произнёс: «13.10 И во всех народах прежде должно быть проповедано Евангелие». И Матфей, и Марк пишут также, что их наставник явился одиннадцати ученикам уже после воскресения и повелел им идти с проповедью по всему миру, ко всем народам.
И всё-таки мировоззрение Иисуса, каким он представлен в Новом Завете, даже за день до казни не было настолько широким, чтобы его беспокоило благо всего человечества. Число тех, чья судьба его волновала, составляло несколько сот, самое большое — несколько тысяч человек. По крайней мере, так следовало из повествования Иоанна. Накануне того рокового дня, после первой своей, обращённой к Богу, просьбы — просьбы славы для себя, — Иисус молил затем Бога ещё об одном: порадеть о самых близких приверженцах — о его апостолах. «17.9-10 Я о них молю: не о всём мире молю, но о тех, которых Ты дал Мне, потому что они Твои, — воззвал он к небу. — И всё Моё Твоё, и Твоё Моё; и Я прославился в них».
Если Иоанну не изменила память и если Иисус действительно был человеком с большим любящим сердцем, то почему он не хотел попросить Всевышнего о всемирном благе? — пытался понять Скрижаль. — Почему оговорился: «Не о всём мире молю» ?
Третьим своим обращённым к Богу желанием Иисус расширил круг тех, за кого ходатайствовал, — он молил о благополучии всех иудеев, которые приняли его учение, и о сплочённости в их рядах: «17.20-21 Не о них же только молю, но и о верующих в Меня по слову их, да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино, — да уверует мир, что Ты послал Меня». Если Иисус надеялся, что его просьбы будут исполнены, почему он, призывавший любить врагов, не замолвил слова хотя бы ещё и за тех соотечественников, которые не верили в его богосыновство? — спрашивал себя Скрижаль. И он опять усматривал очень большую нравственную дистанцию между той идеальной, культовой личностью, самим Богом, кем являлся Иисус для христианского мира, и тем живым, сильным духом, но крайне честолюбивым, со своими слабостями и недостатками, человеком, который представал перед ним со страниц новозаветных книг.

Скрижаль в очередной раз убедился в том, сколь быстро меняется ситуация в американской деловой среде. Ещё недавно руководство компании, где он работал, трубило о светлом будущем их молодого и быстро растущего коллектива; потом трубачи вдруг приумолкли; затем заговорили о временных трудностях и наконец, начались сокращения. В число тех, кому пришлось уйти, попал и Борис, которого приняли в компанию по рекомендации Скрижаля. Начальница подразделения, где работал Скрижаль, пригласила по очереди в кабинет почти всех программистов отдела и сообщила, что у каждого из них есть две недели на трудоустройство. Грустные слова о тяжёлых временах и об отпущенном ему двухнедельном сроке выслушал в том кабинете и Скрижаль. Он удержался на месте лишь благодаря своему двойственному положению, которое так и не определилось. Джим был влиятельным человеком в фирме, и он заверил Скрижаля, что увольнение ему не грозит, так как на нём лежат обязанности библиотекаря. А спустя три месяца электронная почта стала опять приносить сообщения о замечательном финансовом положении компании. И на места уволенных разработчиков уже набирали новых.

Перед тем как поставить перед собой вопрос, кем же всё-таки был Иисус, Скрижаль ещё раз пересмотрел свои записи о том, кем сам считал себя проповедник из Назарета.
Иисус прямо называл себя мессией, приход которого предрекали древние иудейские пророки. Его разговор с самаритянкой, пересказанный Иоанном, не оставлял в том никаких сомнений: «4.25-26 Женщина говорит Ему: знаю, что придёт Мессия, то есть Христос; когда Он придёт, то возвестит нам всё. Иисус говорит ей: это Я, Который говорю с тобою». Доказывая исключительность своей миссии иудеям, Иисус, у того же Иоанна, ссылается на книги Моисея и пророков: «5.39 Исследуйте Писания, ибо вы думаете чрез них иметь жизнь вечную; а они свидетельствуют обо Мне».
В понимании существующих в мире связей и роли, отведённой лично ему, Иисус идёт ещё дальше. Он утверждает, что является сыном Всевышнего. Это заявление стало одной из главных причин гонений на него со стороны священников Иудеи.
Если отталкиваться от текстов древнебиблейских книг, а также от практики иудаизма и при этом не поддаваться эмоциям, а следовать элементарной логике, то усмотреть святотатство в словах иудея о богосыновстве никак нельзя. И в Торе, и в современной Иисусу народной традиции потомки Израиля называли себя сынами Бога. Во Второзаконии Моисей передаёт народу то, что услышал от самого Создателя: «14.1 Вы сыны Господа Бога вашего». Иисус в Нагорной проповеди и в других обращениях к соотечественникам также повторяет: «Отец ваш небесный». Однако его слова: «мой отец небесный», «я — сын Божий», — звучали уже вызовом священникам и признанным законоучителям еврейского народа. Такие речи являлись к тому же посягательством на их исключительную роль в толковании Моисеева закона.

Понимание своего богосыновства, судя по всему, оказалось лишь этапом на пути самопознания Иисуса. Проходит какое-то время — и он уже отождествляет себя со Всевышним: «1о.зоЯ и Отец — одно»; «13.13 Вы называете Меня Учителем и Господом, и правильно говорите, ибо Я точно то»; «14.9 Видевший Меня видел Отца». Эти высказывания, зафиксированные Иоанном, в сравнении с более ранними самохарактеристиками указывали Скрижалю на интенсивно шедший процесс переосмысления Иисусом своей миссии.
Столь дерзкие, неслыханные прежде заявления действовали на блюстителей Моисеева закона, словно красная тряпка на быка. После переданной фразы Иисуса о его единстве с Богом апостол Иоанн сообщает:

Представить гнев правоверных иудеев, возмущённых речами, которые Иисус произнёс в Храме, Скрижалю было не столь уж трудно. Ему стоило лишь вообразить реакцию своих богобоязненных современников на появление в одной из многолюдных синагог, или в Соборе Петра в Ватикане, или в священной для мусульман Каабе какого-нибудь дерзкого мужа, который и теперь, спустя два тысячелетия после тех событий в Иудее, во всеуслышание провозгласил бы: «Разрушьте сей храм — и я в три дня воздвигну его»; или произнёс бы ещё более вызывающее: «Я и Бог — одно». Воображённое Скрижалем явление богочеловека в конце ХХ века лишь усилило в его глазах реакцию иудеев времён новозаветных событий, потому что религиозный фанатизм современного мира представлялся ему всё же более умеренным.
Скрижаль не сомневался, что молодой проповедник из Галилеи наделён был редкими для человека способностями. Но он видел и другое: Иисусу, а правильнее говоря — герою новозаветных книг, были присущи многие обычные для смертных недостатки. И хотя Иисус призывал соотечественников стать совершенными, как Создатель, сам он, получалось, к этому идеалу не приблизился. Поэтому согласиться с утверждением, что он есть сам Господь, означало для Скрижаля принять, что Богу присущи многие человеческие слабости. Но это привело бы к полному абсурду, поскольку само понятие Бога по определению и по самой сути подразумевает совершенное непорочное начало. Отвергнуть же заявление Иисуса о его тождественности с Творцом — означало прийти к выводу, что он выдавал себя не за того, кем являлся на самом деле. Но Скрижаль был убеждён, что говоря о своём богосыновстве и даже равенстве Богу, проповедник из Назарета — человек безусловно искренний и честный — нисколько не лукавил ни перед другими, ни перед собой.

Скрижаль понимал, что Иисус, называя себя сыном Божьим, был прав в том смысле, что каждый, в ком жива душа, неразрывно связан с организующим духовным началом мира, которое люди именуют Богом. Характер этого сыновства таков, что при определённых условиях оно может развиться в человеке до более или менее отчётливого совпадения по существу, по духу, со всеобщим родительским началом. Прозреть это родство удаётся не всем, а продвинуться в постижении главных связей ещё дальше — так чтобы полностью, до исчезновения собственного Я отождествить себя с единой духовной основой мира, получается у немногих.
Косвенное подтверждение правильности своего понимания того, что подразумевал христианский законоучитель, называя себя Богом, Скрижалю послышалось в ответе Иисуса тем иудеям, которые собирались побить его камнями. Они ополчились на него именно за утверждение: «Я и Отец — одно». На их обвинения в богохульстве Иисус, согласно Иоанну, возразил: «10.34Не написано ли в законе вашем: "Я сказал: вы — боги"?».
Эта отповедь возмущённым иудеям склоняла Скрижаля к мысли, что Иисус не настаивал на своей исключительности, хотя в других речах он такие заявления делал. В данном случае, его ответ фактически означал, что каждый из его гонителей при желании тоже может подняться до Бога. Редакторская ссылка в Библии на этот довод Иисуса указывала на стих из восемьдесят первой главы Псалтыри. Однако в небольшом, в полтора десятка строк псалме, о котором Иисус напомнил своим разъярённым соотечественникам, слова «вы — боги» были адресованы вовсе не людям. В той главе Псалтыри говорится, что Бог обратился с речью к неким богам, и в частности произнёс: «81.6 Я сказал: вы — боги, и сыны Всевышнего — все вы; но вы умрёте, как человеки...».
Подумав, что Иисус — если он в самом деле имел в виду этот стих из Псалтыри — мог тем самым уверять своих преследователей, что он — не человек, а один из богов, Скрижаль отбросил эту мысль: такие политеистические взгляды — как впрочем и сам восемьдесят первый псалом, составленный из отголосков каких-то древних песнопений, — находились в явном противоречии с верой иудеев в единого Бога и безусловно чужды были мировоззрению Иисуса. Чтобы как-то примирить факт такой подмены с неспособностью Иисуса на подлог, Скрижаль мог с некоторой натяжкой объяснить себе его позицию с философской точки зрения: дескать, законоучитель из Назарета просто наполнил слова старой песни новым содержанием, как поступал он и с древними заповедями. Здравый же смысл подсказывал, что Иисус произнёс этот стих из Псалтыри просто не к месту. С подобным его приёмом Скрижаль уже сталкивался: согласно Иоанну, Иисус в споре с фарисеями в дни праздника Кущей сослался на стих из Второзакония о необходимости как минимум двух свидетелей для подтверждения истинности чьих-либо показаний, после чего посчитал первым свидетелем себя самого, а вторым человеком, удостоверяющим его правоту, назвал не кого-нибудь, а самого Бога.
Как бы там ни было, но исполненными именно таким смыслом — утверждением близости и неразрывной связи человека с Богом — прозвучали заключительные слова Иисуса тогда, когда иудеи хотели побить его камнями. «10.38 Отец во Мне и Я в Нём», — заявил он. И всё же приписать ему убеждение, что каждый человек может подняться в духовном росте до осознания своего тождества с Богом, не позволяло свидетельство апостола Иоанна, согласно которому Иисус назвал, пусть даже образно, ворами и разбойниками людей, стремящихся прийти к Богу без его помощи.

После изучения новозаветных книг, отразивших с неизвестной ему степенью искажения облик христианского законоучителя, Скрижаль вполне отдавал себе отчёт в том, что ему не удалось распутать клубок увиденных противоречий. Но теперь ему ясно открылось то, что христианский мир не подверг трезвому разбору странным образом унифицированные и полные нестыковок тексты евангелий.
Скрижаль осознавал себя носителем культуры Западной цивилизации, в основе которой лежали идеалы и духовное наследие древних греков и римлян, а не навязанные ей догматы одной из религий Востока, каким является христианство. Это усиливало его убеждённость в том, что подобно его личной переоценке новозаветной истории и характера её героя, Западный мир тоже прозреет — найдёт мужество серьёзно пересмотреть отношение к текстам евангелий и провозглашённому Богом проповеднику Иешуа.

Скрижаль попытался понять, как бы он сам, будучи правоверным иудеем, воспринял поучения Иисуса. Он представил себя идущим из родного города через всю Иудею в Иерусалим — на праздник Пасхи. Это был один из трёх главных иудейских праздников, когда все мужчины приходили в Иерусалим, чтобы предстать пред Всевышним.
За те несколько дней пути, пока Скрижаль мысленно шёл по дорогам Иудеи, он слышал от таких же, как он, паломников разные новости и байки. И очень часто люди говорили о галилеянине по имени Иешуа, который обладал удивительными способностями. Но даже видевшие этого человека лично отзывались о нём крайне противоречиво. Одни уверяли, что он пророк, каких давно уже не было на земле Израиля. Другие утверждали, что он чудотворец, знающий древние волшебные заклинания. Третьи называли его потомком царя Давида, из зелотов, и они верили, что он освободит страну от римлян и возродит царство Израиля. Находились и скептики. Они возражали, что много было их, освободителей, но где эти герои теперь и чего добились, а Иешуа, говорили они, — из ессеев, книжников, коим и вовсе дела нет до страданий народа.
Люди направлялись в Иерусалим не только, чтобы исполнить древнюю священную заповедь. Они шли также повидаться с родными и друзьями, а заодно и послушать этого галилеянина, о котором теперь говорили повсюду. Как законопослушный иудей и он, конечно же, должен был прийти на праздник в столицу Израиля.
...Когда показался величественный раскинувшийся на холмах город, попутчики Скрижаля стали разбредаться. У него самого никого из родных в Иерусалиме не было, и он решил отпраздновать Пасху где-нибудь в пригороде, где это и дешевле, и нет столпотворения.
У крутого откоса горы он невольно остановился. Зачарованный, Скрижаль долго любовался голубым небом, удивительным необозримым ландшафтом и белокаменным творением человеческих рук — Иерусалимом. Нет, Всевышний, похоже, не зря облюбовал это место, подумал он.
По каменистому склону бродили овцы. Невдалеке Скрижаль увидел пастуха и направился к нему. Пастух сидел на камне с опущенной головой и что-то внимательно рассматривал у себя под ногами. После приветствия Скрижаль спросил, где бы он мог найти миньян для участия в пасхальной жертве.
Мужчина ответил не сразу.
— Ты только что миновал селение, — не спеша выговаривая слова, произнёс он. — Вернись туда и найди там Лазаря.
Скрижаль слышал уже историю о некоем Лазаре, которого где-то в этих краях вернул к жизни чудотворец из Галилеи.
— Уж не тот ли это Лазарь из Вифании, что воскрес? — спросил он и улыбнулся.
— Тот самый, — серьёзно ответил пастух и поднял глаза, после чего опять опустил голову.
Скрижаль опешил. Он был уверен, что история с воскрешением Лазаря — просто одна из новых легенд, которые гуляли в народе. Только теперь Скрижаль заметил, чем был занят пастух: он наблюдал за муравьями. Живая муравьиная нить тянулась мимо его ног в сторону засохшей смоковницы.
Из-за склона холма показался мальчик. Он погонял отбившуюся от стада овцу и сердито покрикивал на неё.
Скрижаль сообразил, что, похоже, ошибся, приняв за пастуха этого следящего за жизнью насекомых мужчину. Он внутренне вздрогнул от неожиданной догадки. Незаметно для себя
Скрижаль потерял контроль над своими действиями, прислонился к засохшему дереву и откровенно разглядывал сидящего на камне человека.
Мужчина поднял глаза.
— Да-да, я тот самый Йешуа, — сказал он вдруг, будто читал мысли.
Скрижаль растерялся. Он не знал, как себя вести, но не уходил.
— Ты ещё что-то хочешь спросить? — видя его замешательство, помог ему Йешуа.
— Да, если можно... — в нерешительности ответил Скрижаль. Он не хотел упустить представившийся случай.
— Спроси, — согласился опальный проповедник. Он опять внимательно следил за муравьями.
Скрижалю стоило немалых усилий справиться с робостью.
— В твоих словах, которые пересказывают люди, ты нередко противоречишь себе... — наконец произнёс он. Скрижаль понимал, что не имеет права указывать этому человеку, как и что говорить, и всё же задал вопрос: — Почему... почему ты не последователен в своих словах и действиях?
— Это не так, — ответил после паузы Йешуа. — Я следую логике этого мира. Просто сам мир во многом противоречив.
Он положил поперёк муравьиной тропы ветку и с отрешённостью наблюдал за поведением насекомых.
— Но послушай... — Скрижаль поборол свою нерешительность. Он приблизился к назаретянину и опустился около него на колени. — Ты ведь можешь высказаться более определённо, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в том, что ты имел в виду. Вот ты говоришь: не мир пришёл я принести, а меч; кто не пребудет во мне — засохнет, как ветвь, а такие ветви сжигают... Или вот ещё: кто не со мной, тот против меня. Ведь это может быть истолковано во зло людям.
Йешуа грустно ухмыльнулся:
— Что бы я ни произнёс, всегда найдутся толкователи, которые объяснят сказанное в нужном для них смысле. Но если человек выслушает мои слова непредвзято, он поймёт меня правильно.
Йешуа помолчал и, взглянув на Скрижаля из-под бровей, промолвил:
— Ты вот пойди сейчас в город, к Храму, и выскажись там перед народом. Говори только о любви, — о любви к внимающим тебе и ко всему живому. И ты увидишь, что у тебя тут же появится масса недоброжелателей... Любое движение в этом мире, даже самое безобидное, вызывает противодействие.
Скрижаль не сомневался в справедливости слов Йешуа. И всё же он не мог согласиться с тем, что есть какие-то оправдания жестокости, тем более жестокосердию человека, который проповедует любовь к людям.
— Но в твоих назиданиях порой звучат очень резкие слова, — произнёс Скрижаль дрогнувшим голосом. — Ведь ты бы мог... — Скрижаль запнулся, — ...ты бы мог усмирять свой гнев и не сеять раздоры.
— Я разговариваю с людьми на том языке, который они понимают, — спокойно ответил Йешуа.
Скрижаль хотел было возразить, но сдержался. Он осознавал, что все его аргументы будут неуместны и ничего изменить не смогут. Он чувствовал, что уже рискует быть назойливым, и всё-таки попытался дознаться большего:
— Ещё вопрос можно?
— Спрашивай, — добродушно улыбнулся Йешуа.
— Что ты имеешь в виду, когда говоришь о своём богосыновстве?.. И что значит: «Я и Бог — одно»? Ты в самом деле считаешь себя Богом?
Йешуа долго молчал. Затем глубоким проницательным взглядом он посмотрел Скрижалю в глаза.
— Послушай, — начал он. — Один юноша отправился в дальнюю дорогу. Он очень утомился в пути и стал думать о ночлеге. К счастью, среди однообразного пустынного пейзажа вдали показался зелёный оазис. Юноша добрался до этого благодатного края. Он прошёл мимо заботливо возделанного виноградника, мимо ухоженного цветущего сада и остановился у большого увитого зеленью дома. Юноша постучался в открытую дверь, но ему никто не ответил. Уже темнело, и он решил остаться здесь до утра. В доме было уютно, прибрано, на столе горела свеча и даже стоял ужин, как будто его прихода здесь ждали. Юноша поел и, мысленно поблагодарив хозяина этого дома, лёг спать. А наутро он нашёл у порога письмо и прочёл в нём: «Сын мой, наследуй и дом, и виноградник, и всё, что видишь вокруг себя, и пользуйся этим, потому что ты — мой любимый сын».
Йешуа оторвал взгляд от бесконечной безоблачной дали, которая будто затаила своё высокое дыхание над Иерусалимом, и опять пристально посмотрел на Скрижаля:
— Кем ты думаешь приходится юноше автор того письма?
— Отцом, — ответил Скрижаль.
— Видишь, ты не усомнился... Вот и у меня нет никаких сомнений насчёт того, кто мой отец.
После паузы Йешуа медленно, с расстановкой произнёс:
— Я говорю о своём равенстве Творцу оттого, что сам Бог во мне осознаёт себя Богом. Если ты способен понять — поймёшь.
Он поднялся и попрощавшись, направился в сторону дальнего, бедного растительностью холма, куда увёл овец мальчик.

Скрижаль не спешил уходить с Елеонской горы. Он долго ещё рассматривал видимый отсюда как на ладони Иерусалим, вглядывался в очертания холмов на открывающейся за городом бескрайней шири и только время от времени невольно переводил взгляд на камень, с которого только что поднялся Иисус.
Эта высота над Иерусалимом была уже знакома Скрижалю. Но тогда, когда он оказался на Елеонской горе в первый раз, отсюда открывался совсем другой вид. На всём пространстве, где лежал чудный белокаменный город и где возвышался Храм, тогда дымилось пожарище и виднелись только груды развалин. Кедронская долина теперь выглядела тоже несколько иначе. Да и на склоне самой Елеонской горы новые могильные плиты значительно потеснили ряды масличных деревьев. Где-то тут Скрижаль увидел пророка Иеремию и его помощника Варуха. Заметив примятую траву у старой засохшей маслины, он невольно подумал, что быть может, именно здесь Иеремия горевал о несчастной судьбе своего народа.
Разница в пять столетий между тем появлением Скрижаля на Елеонской горе и этим приходом сюда представлялась ему в самом деле совсем незначительной. Казалось, Иеремия и Варух лишь чуть-чуть, буквально на его глазах, разминулись тут во времени с Иисусом.
На эту землю приходили пророки и уходили. И здесь, в стране Израиля, и на всех материках, города превращались в пепел и возрождались опять, чтобы вновь оказаться разрушенными. Но при каждой смене поколений и даже с исчезновением самих народов, которые некогда населяли планету, что-то всё-таки оставалось в мире не подверженным распаду. И это непреходящее начало было напрямую связано с душой каждого человека. Каждому, кому довелось появиться на свет, это незримое Нечто внушало отцовское благословение: «Наследуй мир и пользуйся, потому что ты — моё любимое, единственное и неповторимое дитя».

Скрижаль неожиданно для себя обнаружил, что его сын уже совсем вырос. Он был в числе первых учеников в школе, хотел поступить в один из самых престижных университетов Америки, Стэнфордский, и к занятиям относился очень серьёзно. При этом успевал и погулять со своей подружкой; он встречался с индианкой, с которой вместе учился в школе. Кроме того, он немного подрабатывал в продуктовом магазине недалеко от дома; уходил в школу рано утром и возвращался домой часам к десяти — одиннадцати вечера, а если появлялся дома не поздно, то мог весь вечер разговаривать по телефону со своей ненаглядной.