В отличие от многих иудейских пророков, Иисус никаких письменных свидетельств после себя не оставил. Главное из всего сказанного им запечатлелось лишь в памяти его ближайших учеников. Именно из веры и миропонимания этих живых носителей заповедей Иисуса сформировалась и начала своё поступательное движение на Запад христианская религия.
Иисус хорошо знал Моисеев закон и вообще был высокообразованным человеком. Тем не менее он приблизил к себе людей из народа, не сведущих в религиозных вопросах. Возможно, он предпочёл, чтобы его слова запали в не утончённые, но зато чистые души. Четверо из его двенадцати апостолов — братья Пётр и Андрей, братья Иоанн и Иаков Зеведеевы — прежде занимались ловлей рыбы на Галилейском озере. Матфей был мытарем — сборщиком податей, что у евреев считалось крайне унизительным занятием. В книге Деяний говорится и о том впечатлении, которое Пётр и Иоанн, самые активные из апостолов, произвели на членов синедриона. Когда Пётр и Иоанн предстали перед первосвященниками и старейшинами Израиля, их выслушали. Члены синедриона увидели, что перед ними представители низов народа — «4.13 люди некнижные и простые», и удивились, когда узнали, что эти не искушённые в познаниях мужи являются учениками Иисуса. Старейшины Израиля постановили запретить Иоанну и Петру не только проповедовать, но даже упоминать имя их распятого учителя. Однако на запрещение синедриона Пётр и Иоанн возразили: «4.20 Мы не можем не говорить того, что видели и слышали».

Апостолы Иисуса жили в Иерусалиме коммуной. Они продолжали строго соблюдать закон Моисея и повторяли в своих проповедях слова Иисуса о том, что его благословение принадлежит в первую очередь потомкам Израиля. Прошло около десяти лет после распятия их учителя, прежде чем среди крестившихся оказался первый человек не из рода Иакова. То был эфиоп, сановник царицы Эфиопской, который приехал на поклонение в Иерусалим. Из истории, рассказанной в книге Деяний, следует, что этот африканец скорее всего придерживался Моисеева закона, но строго говоря, иудеем считаться не мог, потому что был евнухом. Его крестил Филипп — один из попечителей иерусалимской общины.
Приблизительно в это же время апостол Пётр обходил уверовавшие в Иисуса синагоги Израиля. Он тоже крестил неиудея — римского сотника Корнилия. Это произошло в Кесарии. Пётр крестил также близких родственников и друзей Корнилия. Апостолы узнали о случившемся в Кесарии, и когда Пётр вернулся в Иерусалим, стали упрекать его: «11.3 ...Ты ходил к людям необрезанным и ел с ними». Пётр в своё оправдание рассказал им о видении, которое было ему накануне, и о том, как во время его проповеди Дух Святой снизошёл на римлян. «11.17 Итак, — закончил Пётр свою оправдательную речь, — если Бог дал им такой же дар, как и нам, уверовавшим в Господа Иисуса Христа, то кто же я, чтобы мог воспрепятствовать Богу?».
Выслушав Петра, апостолы несколько успокоились. Тем не менее споры между христианскими авторитетами о том, допустимо ли посвящать в веру неиудеев, только начинались. Такие крещения происходили пока лишь как редкие исключения.

Христианство, возможно, осталось бы только одной из форм иудаизма, если бы однажды не произошло необычайное событие с иудеем Савлом — молодым фарисеем, который истово преследовал первых христиан.
Павел — тогда ещё Савл — заручился рекомендательным письмом первосвященника к синагогам Дамаска и направился в этот сирийский город, чтобы схватить вероотступников, которые там обосновались. Он намеревался заковать их в кандалы и отправить на суд в Иерусалим. О том, что случилось с ним по дороге в Дамаск, Павел говорит со страниц новозаветных книг неоднократно. Спустя годы после того поворотного в его жизни дня он в своей речи перед разгневанной толпой скажет:

То ли от яркой вспышки света, то ли от пережитого потрясения Павел ослеп и оставался незрячим в течение трёх дней. А когда зрение к нему вернулось, он крестился и вместо исполнения карательной миссии стал возвещать в синагогах Дамаска о богосыновстве Иисуса.
Природа сил, которые круто изменили судьбу Савла, а вместе с тем — и путь развития христианства, оставалась для Скрижаля загадкой. Он склонен был думать, что Лука или один из редакторов книги Деяний несколько приукрасил случившееся и что путешествие Павла в Дамаск обошлось без чудес. Но Скрижаль верил в правдивость интриги новозаветной истории: в душе Савла произошёл какой-то внезапный переворот. Этот
самоотверженный муж был кристально честным человеком. Он не мог солгать, рассказывая о главном событии своей жизни. Да и что за корысть могла заставить преуспевающего фарисея, ревностно боровшегося с еретиками, превратиться в гонимого отовсюду проповедника, готового на любые лишения и страдания вплоть до самопожертвования.

Павел родился и вырос в диаспоре, в далёком от Иудеи киликийском городе Тарсе. Его семья строго придерживалась Моисеева закона и принадлежала к партии фарисеев. «3.5 Я, обрезанный в восьмой день, из рода Израилева, колена Вениаминова, Еврей от Евреев, по учению фарисей», — скажет он о себе в послании к филиппийцам. Павел получил очень хорошее образование и в отличие от ближайших учеников Иисуса был высокоэрудированным молодым человеком. Даже апостол Пётр считал, что мудрость Павла граничит с чрезмерной мудрёностью. В одном из своих посланий, которое в Новом Завете названо «Вторым соборным», Пётр, призывая братьев по вере к непорочности, сослался на поучения Павла — не вполне вразумительные, как назвал их Пётр:

После того что случилось по дороге в Дамаск, Павел решил начать своё благовествование. Но вернувшись в Иерусалим, он понял, что в столице Иудеи, где его знают как гонителя христиан, к нему не прислушаются. И однажды, когда Павел исступлённо молился в храме, ему был голос: «Я пошлю тебя далеко к язычникам».

Судя по дальнейшему образу действий Павла, он решил идти далеко за пределы Израиля для того, чтобы нести благую весть не приверженцам древних культов, а рассеянным по миру иудеям. Услышанные им в храме слова — «Я пошлю тебя к язычникам» — вполне могли означать: «Я пошлю тебя к иудеям, которые живут в среде иноверцев». И похоже, именно так Павел понял это откровение. Лишь много лет спустя он по праву назовёт себя апостолом язычников.
В своё первое миссионерское путешествие Павел отправился около 45-го года вместе с Варнавой. Они побывали на Кипре и прошли по городам Малой Азии. В этом первом странствии Павел выбрал тактику, которой следовал и в дальнейшем. Попадая в очередной город, он первым делом шёл в местную синагогу. Здесь он напоминал иудеям о стихах из Священного Писания, которые пророчески указывали на приход Спасителя. Затем он начинал рассказывать об Иисусе — о том, как сын Божий в самом деле явился в Израиль.
После проповедей Павла еврейская община обычно раскалывалась надвое: одни иудеи начинали верить в неземную миссию распятого в Иерусалиме законоучителя, а другие отвергали богосыновство Иисуса. При этом иудеи, которые принимали крещение, образовывали самостоятельную общину. Когда агитация среди иудеев не имела желательного для Павла успеха, он начинал грозить им, что уйдёт благовествовать к язычникам. Тем не менее, как следует из рассказа его помощника Луки, Павел и после своих угроз возвращался к евреям опять и опять, каждый раз настойчиво призывая их одуматься и принять Христа. При еврейских общинах было довольно много людей разных религиозных взглядов, которые склонялись к иудаизму. Они также слышали речи Павла и просили его продолжать проповеди для них. И Павел переносил свои выступления из синагоги в какое-нибудь другое, общедоступное, место, где собирались вместе уверовавшие иудеи и эллины — язычники, как называли их христиане.
В каждом из городов, куда Павел приходил в качестве миссионера, он оставался до тех пор, пока не чувствовал, что образованная его усилиями христианская община жизнеспособна. Однако нередко случалось, что он покидал свою новую паству вынужденно, едва начав увещевания. Иудеи часто возмущались словами Павла о пересмотре Моисеева закона; они считали его речи настолько богохульными, что решали расправиться с ним. Тогда Павел, если успевал, незамедлительно исчезал из города. В противном случае ему крепко доставалось — если не от иудеев, то от местных властей, которые видели в нём возмутителя спокойствия. А иногда ему попадало и от тех и от других.

В результате миссионерской деятельности Павла и Варнавы на Кипре и в Малой Азии крестилось немало эллинов. Но среди главных проповедников христианства, как вскоре выяснилось, не было единого взгляда на то, нужно ли подвергать новообращённых обрезанию. Оставался открытым и более общий вопрос: требовать ли от них строгого исполнения Моисеева закона или упростить для них принятие христианства. Спор об этом разгорелся в сирийском городе Антиохии, куда вернулись Павел и Варнава и где затем появились представители наиболее авторитетной, иерусалимской, общины христиан. Павел как все крещёные иудеи продолжал соблюдать заповеди Торы, но категорически возражал против обязательности того же для новообращённых из неевреев. Поскольку спорящие стороны не смогли прийти к соглашению, было решено отправить делегацию к апостолам в Иерусалим.
Собрание апостолов и пресвитеров состоялось в Иерусалиме в 49 году. Если бы не убеждённость в своей правоте Павла, подтверждённая успехом его проповеди иноверцам, собор в Иерусалиме скорей всего остановился бы на том, что исполнение Моисеева закона является обязательным для всех христиан. По крайней мере, именно к этому склонялось большинство участников дискуссии. Не будь Павел столь настойчив, и самого такого совещания, по всей вероятности, не случилось бы. Тогда все христиане, возможно, продолжали бы следовать предписаниям апостолов: делали бы обрезание, чтили субботу и соблюдали все еврейские традиции.
В результате долгих дебатов авторитетное собрание постановило не затруднять иноверцам обращение в христианство: соблюдение Моисеева закона было признано для них необязательным.

После завершения этого знаменательного собора в Иерусалиме апостолы здесь же, в столице Израиля, поделили между собой сферы влияния. Собственно говоря, они просто закрепили на словах уже сложившееся к тому времени положение вещей. Как вспоминал потом Павел в послании галатам, апостолы Иаков, Пётр и Иоанн утвердили за ним и его помощниками право идти на северо-запад, к народам Средиземноморья, в то время как сами они оставались в пределах Святой земли, — им надлежало распространять христианство среди иудеев.
Так молодая церковь Израиля, которая вознамерилась донести весть о спасении во все концы мира, разделила — крайне неравным образом — и те земли, где ей предстояло заронить семена новой веры, и самих сеятелей. Но когда придёт время жатвы, то окажется, что плоды взошли в основном на ниве Павла. В самой же Иудее, где жили и благовествовали все апостолы, следы христианских общин уже через каких-нибудь два десятка лет затеряются.
Павел совершит почти невероятное. При поддержке нескольких верных помощников он сдвинет, казалось бы с незыблемого основания, весь римский, в целом рациональный мир и направит его на путь принятия христианских таинств.

Лена позвонила Скрижалю из Санкт-Петербурга, из переговорного пункта. За три минуты разговора они почти ничего не успели сказать друг другу, но Скрижаль знал, что даже такой звонок стоил Лене чуть ли не половину её месячной зарплаты. Перезвонить ей Скрижаль не мог. На работе личного телефона у неё не было, а телефонные автоматы Санкт-Петербурга международные линии не обслуживали. Звонить Лене домой Скрижаль не имел права. Им оставалось только одно: писать друг другу письма.

Павел возвращался из Иерусалима в Антиохию в приподнятом духе. Он нёс с собой постановление собора, которое отвечало его убеждению о необязательности Моисеева закона для новообращённых из неевреев. Но как показала жизнь, радость Павла была преждевременной. Тот же вопрос, вроде бы уже решённый авторитетным собранием, вновь вызвал серьёзные раздоры между христианскими проповедниками.
Хотя предписания Торы были признаны для крестившихся иноверцев чрезмерным бременем, Моисеев закон по-прежнему оставался непреложным для иудеев, которые уверовали в Иисуса. Такое размежевание в обрядовой стороне религиозной жизни повлекло за собой неизбежные противоречия. В частности, из-за особых требований еврейского закона к пище стала невозможной совместная трапеза христиан из иудеев и тех христиан, которые не принадлежали к потомкам Израиля.
Апостол Пётр на решающем совещании в Иерусалиме в 49 году подал свой голос за введение для крестившихся иноверцев более доступной для них религиозной практики. Однако даже он избегал общения с такими братьями по вере. Судя по свидетельству Павла, он чуждался подобных контактов из опасения упрёков со стороны правоверных христиан, какими считались тогда христиане из иудеев. К тому же Пётр действовал с оглядкой на мнение главы иерусалимской общины апостола Иакова, брата Иисуса. А тот был строгим ревнителем закона Моисея. Об этом малодушии Петра, о его боязни осуждения со стороны апостола Иакова Павел говорит в послании галатам:

По свидетельству евангелистов Иоанна и Луки, апостол Пётр и прежде проявлял малодушие: он отрёкся от имени ученика Иисуса, когда признание этого факта сулило ему большие неприятности. Настоящее его имя было «Симон», но он получил от учителя прозвище «Пётр», означающее «камень». По свидетельству Матфея, Иисус в присутствии других учеников объявил ему: «16.18 Ты — Пётр, и на этом камне Я создам Церковь Мою...». Скрижаль видел, что Иисус в этом предвидении явно просчитался. Духовный фундамент нового исповедания заложил Павел. Именно он сделал переосмысленный после казни Иисуса иудаизм интернациональной верой. Без самоотверженного труда Павла, как понимал теперь Скрижаль, не было бы христианства.

Вскоре после возвращения из Иерусалима в Антиохию Павел отправился во второе миссионерское путешествие. На этот раз все тяготы пути с ним делил его новый помощник, пророк Сила. Они посетили те малоазийские города, где Павел проповедовал несколькими годами ранее. К радости Павла, основанные им общины не только продолжали существовать, но и значительно выросли в числе. Павел и Сила прошли всю Малую Азию до самого западного её края, переплыли через Эгейское море и оказались на территории Европы, в Македонии.
Благовествование Павла в Европе началось крайне неудачно. В Филлипах — первом македонском городе, где он стал учить, — его и Силу изрядно побили. Павел привёл здесь в чувство душевнобольную женщину. Прежде, будучи одержимой, она обладала способностью предвидения, но после выздоровления потеряла пророческий дар. Женщина оказалась служанкой неких людей, которым приносила своими прорицаниями большую прибыль. Таким образом её хозяева утратили источник дохода. Они схватили Павла и Силу, привели их к местным властям и заявили городским начальникам: «16.20-21 Сии люди, будучи Иудеями, возмущают наш город и проповедуют обычаи, которых нам, Римлянам, не следует ни принимать, ни исполнять». Сообщив об этом в книге Деяний, Лука продолжает: «16.20-21 Народ также восстал на них, а воеводы, сорвав с них одежды, велели бить их палками и, дав им много ударов, ввергли в темницу». На следующий день Павла и Силу освободили, и они получили возможность уйти из Филипп.
В Фессалониках, следующем городе Македонии, где продолжил свою проповедь Павел, он был несколько удачливее. Три субботы подряд он выступал в местной синагоге и сумел склонить на свою сторону некоторых иудеев и многих эллинов. Но и тут миссионеры столкнулись с крайне враждебными по отношению к ним настроениями: взбунтовались иудеи, — те из них, кого возмутили речи Павла о богосыновстве Иисуса. Разгневанная толпа ринулась к дому Иасона, где остановились пришельцы с Востока, но квартирантов в доме не оказалось. «17.6-7 Не найдя же их, они повлекли Иасона и некоторых братьев к городским начальникам, крича, что эти всесветные возмутители пришли и сюда, а Иасон принял их, и все они поступают против повелений кесаря, почитая другого царём, Иисуса», — говорится дальше в книге Деяний. Павлу и Силе пришлось ночью спешно уйти из города.
Дорога привела их в Берию. Здесь в Иисуса поверили многие: и дети Эллады, и чада Израиля. Но те иудеи в Фессалониках, которые упустили Павла, узнали, что он находится неподалёку. И самые горячие из них явились в Берию, чтобы поднять местных жителей против незваных смутьянов. Друзья помогли Павлу бежать, и он в одиночку отправился в Афины.

Ко времени появления Павла в Аттике Афины подрастеряли былое великолепие, но всё ещё оставались величественными. Идеальные, будто живые, формы мраморных статуй, архитектурное совершенство города, грандиозность и строгость храмов, посвящённых античным богам, вызывали у приезжих восхищение и душевный трепет. Однако он, пришедший с Бостока миссионер, воспринял красоту Афин как правоверный иудей. «17.16 Павел возмутился духом при виде этого города, полного идолов», — свидетельствует Лука.
Павел всегда начинал проповедь с обращения к иудеям. Не изменил он своему правилу и в Афинах. Найдя синагогу, он стал приходить сюда с вестью об Иисусе. Помимо этого, Павел ежедневно бывал на главной площади города, где собирались ораторы и философы. Он вступал здесь в беседы и рассказывал о божественной миссии, которую исполнил законоучитель из Назарета. Б Афинах издавна ценили свободу слова, и горожане были охотливы до серьёзных разговоров. Поэтому Павла с его необычным для эллинов учением попросили выступить перед ареопагом. На заседании ареопага старейшины и достойнейшие граждане Афин внимательно следили за ходом мысли Павла, но слушали его лишь до тех пор, пока он не заговорил о воскресении Иисуса. «17.32 Услышав о воскресении мёртвых, — сообщает Лука, — одни насмехались, а другие говорили: об этом послушаем тебя в другой раз».
Поднятый на смех самым авторитетным собранием афинян Павел покинул великий город. Такой провал мог обескуражить кого угодно, но только не Павла. Он добьётся почти невозможного: его словам будут с благоговением внимать все народы Римской империи, хотя его самого к тому времени уже не будет в живых. Произойдут события, о которых он, скорее всего, даже не помышлял. Через каких-нибудь три с небольшим столетия после его появления в Греции, в 392 году, эдиктом римского императора Феодосия христианская религия будет объявлена единственно допустимой во всей империи. И здесь, в Афинах, как во всех подвластных Риму землях, прозвучит императорский указ об уничтожении языческих храмов. С этих пор уже христиане начнут преследовать приверженцев древних культов, как некогда были гонимы сами.

После неудачи в Афинах Павлу ещё не раз пришлось испытать подобное разочарование. И всё же на долгих дорогах Европы и Азии он познал и счастье: его радовало, что созданные его усилиями христианские общины росли и крепли. Павлу предстояло преодолеть ещё тысячи миль по суше и по морю. Он приобщит к молодой церкви и многих иудеев, и многих сынов и дочерей других народов Средиземноморья. Он опять и опять будет убеждать и мудрецов, и невежд, будет спорить и с раввинами, и со служителями древних культов; он будет диктовать исполненные и любовью, и укоризной послания братьям и сёстрам по вере.
«9.6 Кто сеет щедро, тот щедро и пожнёт», — писал Павел в послании к молодой христианской общине города Коринфа. Чтобы обильно посеять и обозреть всходы собственных подвижнических трудов, Павел обошёл полмира. Он не раз говорил, что готов отдать жизнь ради исполнения возложенной на него свыше миссии. В том же послании к коринфянам, названном в библейском каноне Вторым, он перечислил принятые им побои и несчастья, которые выпали на его долю. Павел говорит о них так, будто приводит список заслуженных им высоких наград:

Скрижаль поражался тому, как смог этот пустившийся в странствования без денег и связей чужеземец не только не затеряться в разнородной и разноязыкой ойкумене Древнего мира, но заставить тысячи людей взволнованно заговорить об Иисусе, сыне Божьем, который явился в Израиль. Казалось бы, столько вынести и столького добиться мог лишь человек недюжинной силы. Однако в том же послании к коринфянам Павел с грустью говорит о себе как физически немощном человеке. «12.7 Дано мне жало в плоть», — образно пишет он о своём тяжёлом недуге. Он признаётся, что умолял Всевышнего избавить его от этой напасти. Но в ответ Павлу было откровение, что ему без того многое дано и что сила Бога совершается в немощи.
Павел пообещал апостолам собирать милостыню для нуждающихся христиан Иудеи, и он не забывал это делать. Для себя же денег он ни от кого не брал — всюду зарабатывал на хлеб своими руками, тяжёлым трудом. Больше того, он готов был отдать и заработанное. Продолжая письмо к коринфянам, Павел обещает, что они и в этот раз не понесут из-за него никаких издержек: «12.14-15 Вот, в третий раз я готов идти к вам, и не буду отягощать вас, ибо я ищу не вашего, а вас... Я охотно буду тратить своё и истощать себя за души ваши».

С тех пор как Скрижаль вернулся из Израиля в Нью-Йорк, на него временами нападала неодолимая тоска. Одинокий образ жизни его прежде вполне устраивал. Но после тех считанных блаженных дней, в течение которых успел прирасти к Лене, а затем оказался оторванным от неё, он стал чувствовать свою ущербность. Разбуженный в нём мужчина теперь протестовал против одиночества, — он настойчиво требовал женщину. И хотя Скрижаль был сильнее этого упрямца, с которым разделял одну телесную оболочку, он не знал, как с ним бороться.

Уже в самом начале миссионерства первых христианских агитаторов оказалось, что между ними нет единогласия в понимании заповедей Иисуса. Неизбежный процесс расхождений во взглядах, который происходит со всяким заслуживающим внимания учением, был ускорен в христианстве тем, что сам Иисус по многим принципиальным вопросам высказался неоднозначно или противоречиво, а то и вовсе не оставил суждений.
Павел знал об Иисусе лишь по рассказам других людей. Лично ему, как писал он галатам, приходилось общаться только с двумя апостолами: Петром и Иаковом Алфеевым, да и то лишь в течение непродолжительного времени. К тому же случилось так, что Павел проповедовал и написал свои послания тогда, когда ни одного из четырёх канонических евангелий ещё не существовало. Тем не менее он осмелился противостоять авторитету двенадцати апостолов, а затем стал главным носителем и пропагандистом нового учения на Западе. Жизнеспособным это молодое вероучение сделали, главным образом, его беспредельная самоотверженность и чуткое сердце. Успеху Павла в деле распространения христианства безусловно способствовала и его высокая образованность. Ни один из апостолов не был знатоком Священного Писания. Ни один из них не обладал и такой силой убеждения, какой владел Павел. Во многом благодаря именно его осмыслению назиданий и самой жизни Иисуса, да ещё благодаря наставлениям Иоанна Богослова христианская этика, как понимал Скрижаль, поднялась на ту нравственную высоту, которая во все последующие века привлекала к себе чистые души.

Разногласия между христианскими авторитетами касались не только практической стороны жизни для принимающих крещение. Необходимо было более чётко выставить и нравственные ориентиры нового исповедания. Но главные хранители устного наследия, которое осталось от Иисуса, сделать это не могли, поскольку их мнения не совпадали.
Законоучитель христиан ушёл, не разъяснив до конца своих суждений о вере. Он сказал лишь то, что к Богу приходят исключительно через него и что имеющий веру может сдвинуть горы. Уже первые христианские проповедники высказывались о месте веры и движущих ею силах довольно разноречиво. Глава христианской общины Иерусалима апостол Иаков Алфеев, брат Иисуса, в соборном послании провозгласил, что вера сама по себе мертва, если не подкреплена делами. Павел же заявил прямо противоположное: человек оправдывается верой, независимо от исполнения дел, предписанных Моисеевым законом.
Когда-то, вдумавшись в слова о вере, которая способна сдвинуть горы, Скрижаль удивился, почему Иисус не указал, какое чувство должно стоять за верой, чтобы сделать её такой, всепобеждающей. Видимо, эту недоговорённость в рассказах учеников Иисуса заметил и Павел. Во всяком случае, именно он подвёл основание под новую веру, ещё не определившуюся в главном. «5.6 Во Христе Иисусе не имеет силы ни обрезание, ни необрезание, но вера, действующая любовью», — утверждает Павел в послании к галатам, как бы восполняя недосказанное Иисусом. «13.2 Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы передвигать, но не имею любви, то я ничто», — пишет он в Первом послании к коринфянам.
Суждения самого Иисуса о любви, переданные евангелистами, противоречивы. С одной стороны, он вроде бы подтвердил, что главными заповедями Торы являются два завета: возлюбить Бога всей силой своего сердца и любить ближнего как самого себя. Причём второй призыв, который касается отношения к людям, Иисус значительно усилил назиданием любить врагов. С другой же стороны, если верить евангелистам, он говорил, что его учеником может быть лишь тот, кто возненавидит отца, и мать, и всех своих домашних. В последнем прочтении Нового Завета Скрижаль к своему удивлению обнаружил также, что древнюю заповедь любить ближних Иисус, то есть литературный герой евангелий, не столько дополнял, сколько подменял заповедью любить врагов, связывая необходимость любви к врагам с грядущим вознаграждением.
Если Иисус действительно повелел всем идущим за ним возненавидеть своих родителей и детей, Павел должен был знать об этом. И тогда, выходит, он категорически отверг это наставление Иисуса. По крайней мере достоверно то, что Павел постоянно призывал братьев и сестёр по вере ко взаимной любви и вполне определённо высказался о должном отношении к близким людям. «5.8 Если же кто о своих и особенно о домашних не печётся, — пишет он в Первом послании к Тимофею, — тот отрёкся от веры и хуже неверного».
По убеждению Павла, любовь никогда не покинет мир, даже когда пророчества прекратятся, и когда сама речь умолкнет, и когда знание упразднится. «13.13 А теперь, — итожит он сказанное в Первом послании к коринфянам, — пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше». Так, в конце концов Павел ставит любовь выше веры.

Повествование о Павле в книге Деяний заканчивается кратким сообщением о том, что он прожил в Риме два года, принимал всех приходящих к нему и свободно проповедовал Царство Божие. Никаких достоверных данных о его последних днях и кончине не сохранилось. Согласно преданию, Павел был казнён в Риме, но это не более чем легенда. Он имел римское гражданство, а смертный приговор римскому гражданину являлся чрезвычайным событием и мог быть вынесен лишь за очень тяжёлое преступление.
Скрижаль мысленно сопровождал Павла в каждом миссионерском путешествии. Когда незримая нить, которая связывала их, оборвалась, он попытался найти хоть какие-то сведения о жизни Павла в Риме. Скрижаль ничего не нашёл. Однако после очередного погружения в историю Римской империи, после изучения событий, происходивших в первом веке новой эры, он настолько близко соприкоснулся с культурой и повседневностью древних римлян, что увидел себя их современником.

То ли потому что утро этого декабрьского дня выдалось столь ветреным и холодным, то ли потому что после изгнания евреев при императоре Клавдии немногие вернулись в Рим, в еврейском квартале не было ни души. Впрочем, только начинало светать. Когда показался прохожий, Скрижаль поздоровался с ним и сказал, что ищет Павла киликиянина, выступающего с проповедями. Худощавый с тощей бородкой мужчина посмотрел на него как на зачумлённого, покачал головой и не проронив ни слова пошёл своей дорогой. После второй неудачной попытки разговорить встречного, Скрижаль понял, что ведёт себя глупо.
В синагоге оказалось около тридцати человек. В большом полутёмном без окон помещении хаззан, склонившийся над свитком, нараспев читал стихи из Второй книги Моисея. Скрижаль стал прислушиваться. Мысли увели его к скитающимся по Синаю беженцам из Египта, и он на время забыл, что находится в Риме, и зачем он здесь. Выходя из синагоги, он спросил прислужника, знает ли тот что-нибудь об иудеях, которые приняли Христа.
— Как же не знать, — настороженно ответил старик, — вероотступники они.
— А Павла киликиянина... — заволновался Скрижаль, но подавил радость и осторожно спросил: — Где можно найти?
Старик посмотрел на него искоса и зло промолвил:
— Зачем он тебе не знаю, но кто ходит к нему оскверняет веру.
Скрижаль понял, что ничего от старика не добьётся. Поразмыслив, он направился в город.
По календарю шёл третий день сатурналий — самого весёлого праздника римлян и самого демократичного. Он проходил в пиршествах, спортивных играх и народных гуляниях. В эти дни в Риме всё было поставлено с ног на голову: рабы освобождались от всех своих повседневных обязанностей и становились свободными людьми; как свободные граждане они разгуливали в тогах и пилосах, а господа, включая аристократов и сенаторов, угождали им, прислуживали им за столом и одевались, как домработники. Этот праздник напоминал римлянам о блаженной жизни в Золотом веке, когда по преданию все были свободны, равны и одинаково счастливы.
Скрижаля поразило огромное количество людей в городе. Толчею усиливало то, что прохожим трудно было разойтись на узких улицах. Несколько раз он попал в давку. Немало удивило его и то, сколь разнообразно по национальному составу население Рима. Он видел и чопорных белолицых дам в длинных закрывающих обувь разноцветных одеждах, и благородного вида мужчин, элегантно поддерживающих полы своих плащей, однако ему показалось, что в городе живут в основном иноземцы: преобладали уроженцы Востока — греки, египтяне и чернокожие. Многие были уже навеселе. Скрижаль не ожидал увидеть и высокие пяти — шести этажные дома. Он улавливал утончённые ароматы, исходившие от изысканно одетых дам, но не раз удерживал дыхание, когда в нос ударял острый запах мочи, шедший от грязных луж.
Обращаясь к прохожим, заговаривая с гуляющими по Форуму и паркам, Скрижаль спрашивал о Павле из Киликии, проповеднике, но люди не слышали о таком. На вопросы о христианах ему тоже никто ничего внятного не ответил. Только пожилой сириец, с которым он разговорился на Коровьем рынке, сказал, что в Риме действительно где-то есть община иудеев, почитающих распятого Христа, но где живут — не знает. Когда же Скрижаль спрашивал, в каких районах города селятся иудеи, ему отвечали: за Тибром, в Трастевере; чтобы туда попасть, нужно перейти по мосту Фабриция на Тиберину, а затем перейти мост Цестия, — то есть указывали на еврейский квартал, где он побывал рано утром.
Скрижаль решил вернуться в Трастевере и походить вокруг еврейского квартала. Перейдя мост Цестия, он повернул в узкую улочку, которая должна была привести его в район, где жили сирийцы. Но сразу же за углом он остановился. Посреди улочки, шириной не более чем в три-четыре шага, пировала разношёрстная компания. За ближними круглыми столами, прямо перед ним, сидели женщины и несколько детей, а за дальними ели и пили стоя мужчины. Веселье было в разгаре. Скрижаль решил ретироваться.
— Дорогой человек! Постой! — услышал он и оглянулся.
Дружелюбно улыбаясь, его зазывал седой холёного вида человек с кувшином в руках.
— Присоединяйся к нам! — приветливо, как хорошему знакомому, сказал он.
Скрижаль стоял в нерешительности, не зная как поступить.
— Ну пожалуйста, сделай мне одолжение! — попросил мужчина.
Скрижаль тоже улыбнулся и кивнул головой.
— Вот и хорошо! — обрадовался гостеприимный человек. Он подвёл Скрижаля к дальнему столу, взял с серебряного подноса кубок и наполнил вином.
— Согрейся, дорогой! — по-отечески промолвил он и поставил кубок перед Скрижалем. — Эпикрат, Хадад, поухаживайте, пожалуйста, за гостем, — попросил он стоявших рядом мужчин. Улыбнувшись всем, он отошёл от стола.
Рыжеволосый парень, которого седовласый хозяин назвал Эпикратом, был уже в изрядном подпитии. Он весело подмигнул Скрижалю и пододвинул к нему блюдо, на котором по одну сторону лежали стопкой небольшие лепёшки, а по другую — сыр, яйца и маслины.
— Угощайся... — сказал он. — Сегодня наш день... Хотя ты, наверное, не раб... Впрочем, сегодня нет рабов, сегодня все равны.
Последние слова Эпикрата заглушили бурные возгласы. Из дома вышли две девушки с большим подносом, на котором красовался запечёный поросёнок. Хозяин был явно доволен, что угодил компании. Он сам стал разрезать поросёнка, а девушки разносили мясо пирующим.
Четверо мужчин, с которыми Скрижаль стоял за одним столом, ели поросятину и обсуждали, куда пойдут сегодня. Из их разговора Скрижаль понял, что в первый день сатурналий они болели за свою команду в Большом цирке; накануне все четверо были на гладиаторских играх и теперь решали, как провести последний день праздника. Склонялись к тому, чтобы пойти на гонки.
— Соревнований опять не получится, — ухмыльнулся смуглый бородатый мужчина, которого одна из девушек, подавая мясо, назвала Феликсом. — Никто не решится обогнать Нерона.
Компания зашумела. Друзья Феликса сошлись на мнении, что Нерон сегодня выступать уже не будет, а даже если будет, то в Риме всё равно нет ничего интереснее гонок на колесницах.
— Давайте выпьем за наших! — поднял кубок лысый полнощёкий мужчина. — За победу!
Эпикрат поднёс свой кубок к кубку Скрижаля, чтобы чокнуться, но насторожился и спросил:
— А ты за кого болеешь, за зелёных или за синих?
— Я... ни разу не был в Большом цирке, — смутился Скрижаль.
— Не может быть! — изумился Эпикрат. — Да ты что?!
Все четверо переглянулись и расхохотались.
— Ну ты и чудак! — сказал полнощёкий. Он осушил свой кубок, резко выдохнул и назидательным тоном произнёс: — Не знаю, откуда ты приехал и зачем, но если не побываешь в Риме на гонках — считай, зря прожил жизнь.
— Пойдём с нами! Это нужно видеть! — подхватил Эпикрат.
Пока Скрижаль раздумывал, как выкрутиться, полнощёкий
ударил кулаком по столу и заключил:
— Решено! Идём в Большой цирк!
— Я не иду, — сказал Феликс.
— Хм. Не ожидал от тебя. — удивился полнощёкий. Язык у него заплетался. — Неужели пойдёшь на Марсово поле? Без нас?
Феликс вытер матерчатой салфеткой сначала губы, потом бороду и ответил:
— Нет, я обещал жене, что мы пойдём с ней в дом к Наркиссу. — Он посмотрел в сторону столов, за которыми сидели женщины и дети, и добавил: — Она прожужжала мне уши. Хочет, чтобы мы стали иудеями.
— Да ты сумасшедший! — Полнощёкий выпучил глаза. — Пропускать из-за этого последний день игр?!
— Ничего нового в цирке я не увижу, а у Наркисса посмотрю на Павла киликиянина, — сказал Феликс. — Хочу понять, чем он приворожил к себе мою жену.
У Скрижаля ёкнуло сердце.
— Можно и я с вами пойду?! — стараясь не выдать волнения, обратился он к Феликсу.
Феликс обрадовался, но на всякий случай пояснил, что слова о ворожбе не следует принимать всерьёз: ни гаданий, ни сеансов магии в доме Наркисса не будет; туда ходят послушать диковинные речи одного странного иудея.
Когда всё мясо было съедено, полнощёкий подлил всем вина. Он предложил выпить по последней и поспешить в цирк.
Прежде чем разойтись, мужчины и женщины обступили хозяина и долго наперебой благодарили его за трапезу. В этой сумятице Феликс познакомил Скрижаля со своей женой, Хелидоной. Это была красивая черноокая женщина. Из-под её наброшенной на голову туники выбивались пышные черные волосы, перехваченные чуть повыше лба атласной лентой. На ней были длинные серёжки из небольших разноцветных камней и такие же цветные бусы.
Пока они втроём шли в дом к Наркиссу, Скрижаль из слов Хелидоны узнал, что она и Феликс — рабы того седовласого господина, который всех потчевал; они живут в его доме и недавно с его разрешения поженились. Потом Хелидона заговорила о Павле — о том, что его привезли в Рим как преступника, но в суде оказалось, что никаких доказательств его вины нет; присяжные единогласно оправдали его.
— Это святой человек, — дрогнувшим голосом произнесла она. — В нём столько любви к людям...
У Хелидоны заблестели глаза.
— Его проповеди изменили мою жизнь, — сказала она. — Теперь я знаю, что после смерти можно воскреснуть.
Скрижаль всю дорогу только кивал головой. Феликс тоже молчал, а когда Хелидона заговорила про воскресение, Скрижаль уловил на его лице ухмылку.
Они остановились у одноэтажного дома, который был без единого окна и какой-либо отделки. Хелидона взяла молоточек, висевший при входе, и постучала в дверь.
Им открыл долговязый юноша в короткой тунике.
— Подождите, пожалуйста, в таберне, — торопясь, попросил он. — У Павла опять... — бросил он на ходу, возвращаясь вглубь дома, и не закончил фразу.
Хелидона заволновалась, но ничего не сказала.
Они зашли в боковую, расположенную с левой стороны от входа комнату. Скрижаль озяб и надеялся согреется, но крыши над головой не было. Здесь теснилось человек пятнадцать, в большинстве женщины. Одного из мужчин Скрижаль узнал — это был молодой иудей, которого утром он видел в синагоге. Все молчали. Тишину нарушал только странный хрип, доносившийся из глубины дома.
Феликс наклонился к Хелидоне и тихо спросил:
— Ты знаешь, что случилось?
— У Павла геркулесова болезнь, — прошептала она, не поднимая головы, и отрешённо, ещё тише добавила: — Он отмечен Богом.
Скрижаль зашёл в комнату последним и чтобы никого не теснить, остановился у дверного проёма. Пытаясь понять, что происходит, он посмотрел вглубь коридора — туда, откуда доносились звуки, — и увидел часть комнаты, в глубине которой на боку лежал человек. Кто-то стоявший на коленях поддерживал его голову.
— Приходит в себя! — донеслось оттуда.
Только теперь Скрижаль понял, что Павел страдал эпилепсией и у него случился приступ.
Они ещё немало дожидались в таберне, пока долговязый юноша пригласил всех в гостиную. За это время он впустил в дом ещё трёх женщин.
В просторном помещении, куда все переместились, окон тоже не было. Свет падал сверху. У противоположной от входа стены сидел на стуле щуплый седобородый с высокой залысиной человек. Чуть в стороне от него на низком табурете расположился средних лет живописного вида мужчина с длинными чёрными волосами и пышной бородой.
Кроме табуреток, стоявших вдоль стен, и трёх расстеленных на полу матрасов, в комнате ничего не было. Подняв голову,
Скрижаль увидел квадратный проём в потолке размером с окно, а в нём — небо. Прямо под проёмом в центре комнаты находился уходящий в пол резервуар — видимо, для сбора дождевой воды. Так же как пол, он был выложен черно-белой мозаикой.
Феликс и Скрижаль стали около стены рядом с сидевшей на табуретке Хелидоной. Женщины, которым сидячих мест не досталось, устроились на матрасах.
— Братья и сёстры мои, мир вам... — приятным тёплым голосом заговорил седобородый мужчина, и Скрижаль понял: Павел. — Простите, что заставил вас ждать. Это жало, впившееся в плоть, изводит меня, но я не ропщу. Я благодарен Богу, потому что в немощах моих мне ясней открывается его величие. Не робщите и вы на болезни, на тяготы жизни, на обиды от родных и недругов. Радуйтесь, как радуюсь я. На то есть особая причина.
Павел обвёл собравшихся добрым приветливым взглядом.
— Дети мои! — с чувством произнёс он. — Я вижу сегодня новые лица, и это меня радует ещё больше.
Его глаза светились счастьем.
— Кто уже знает, пусть ещё раз услышит, а кто пришёл в первый раз, путь откроет сердце и тоже возрадуется, — продолжал он. — У меня для вас есть благая весть.
Павел повёл речь о том, что Иисус родился в Галилие от семени царя Давида, а по духу был сыном Божьим. Он стал подробно рассказывать, чему Иисус учил соотечественников и какие совершил чудеса.
— А ты видел, как шёл он по воде? — спросил высокий молодой мулат, стоявший у стены напротив Скрижаля.
— Нет, — улыбнулся Павел. — Не видел. И самого Иисуса Христа на его земном пути мне не довелось повстречать. Но ещё живы некоторые из тех, кто собственными глазами лицезрел совершённое им, и я знаю этих людей. Поверьте, нет ничего невозможного для сына Божьего.
Павел продолжал рассказывать о том, как скрывался Иисус от гонителей, как был схвачен, распят и на третий день воскрес.
— А ты видел его после воскресения? — спросил Феликс.
— Видел, — ответил Павел. — Очами души видел, потому что глаза, зрящие только земное, в тот миг ослепли. Я был тогда одним из тех, кто преследовал его учеников. Однажды на пути в Дамаск меня ослепил яркий свет и я упал наземь. И я услышал голос: «Савл! Почему ты гонишь меня?!». Я спросил: «Кто ты, взывающий ко мне?». И он мне ответил: «Я Иисус назорей, которого ты гонишь». Он обещал помогать мне, наставлять и с тех пор ведёт меня по жизни.
— А не могло тебе почудиться тогда? — спросил мулат. Казалось, он склонен был верить услышанному и хотел развеять свои сомнения.
Женщины зашикали на него.
— Дети мои, не шумите, — благодушно попросил Павел. — Шедшие со мной в Дамаск тоже видели тот дивный свет. Да и сами рассудите. Если бы не явился ко мне тогда Иисус, я бы не разговаривал сейчас с вами. Какая мне выгода сочинять небылицы?.. Живу я своим трудом. Мне ни от кого ничего не нужно. Напротив, я сам хочу раздать всё, что имею. А имею я многое. Ведь нет ничего больше любви... Я люблю каждого из вас; я молюсь, чтобы и у вас в сердце жила любовь, и чтобы возрастала. Не гневайтесь друг на друга, прощайте друг другу, помогайте нуждающимся. И всё у вас да будет с любовью.
Несколько женщин всхлипнули.
— Возлюбленные мои! — продолжал Павел. — Христос умер за грехи наши, как должно было случиться согласно Писанию. Он пришёл в мир спасти заблудших. И я — первый из грешников, потому что хотел воспрепятствовать ему. Но будем веровать в Иисуса Христа — и будем спасены. Очистите себя от всякой скверны, подражайте Богу и надейтесь на Бога, воскрешающего мёртвых.
— А как ты знаешь, что человек может воскреснуть? — спросил иудей, который молился утром в синагоге.
Павел добродушно улыбнулся.
— Брат мой! Родные мои! Посудите сами, — заговорил он так, как говорят об очевидном. — Коль не было бы воскресения мёртвых, то и Христос бы не воскрес. Но Христос воскрес, а значит, и мы сможем: Бог воскресил его, воскресит и нас силой своей. Только будьте святы. Будете святы — и будете жить вечно.
— А в той вечной жизни... мужчины тоже смогут спать с женщинами? — спросил кудрявый черноокий парень с пухлыми губами и мелко вьющейся бородкой.
— У кобеля одно на уме, — пробурчала молодая женщина, сидевшая у его ног на матрасе.
— Любимые мои... Давайте поговорим об этом в другой раз. Сегодня только скажу, что счастливое время при царе Сатурне, которое вспоминают в эти дни все римляне, меркнет перед блаженной жизнью, которая ждёт нас при вечном царе. Будем рабами Иисуса Христа — и тогда удостоимся благодати от Бога отца и его сына.
Когда они вышли на улицу, уже смеркалось. Скрижаль хотел поблагодарить Хелидону и Феликса за то, что взяли его с собой, но прежде чем он успел что-то сказать, Хелидона, растроганная проповедью Павла, нежно прижалась к мужу и взволнованно произнесла:
— Давай станем христианами.
— Глупости всё это! — сказал Феликс, насупив брови. — Не верь этим басням про вечную жизнь.
— Но Павел же разговаривал с воскресшим Иисусом! — возразила Хелидона, поражаясь его непониманию.
— Послушай меня! — резко ответил ей Феликс. — У страдающих геркулесовой болезнью бывают видения... Да я лучше три дня в году буду свободным человеком, чем вечным рабом этого распятого иудея.
Хелидона отчуждённо посмотрела на мужа и отстранилась от него.
— Чтобы ты больше не смела сюда ходить! — приказал ей Феликс.
Она обиделась и гордо зашагала прочь по вымощенной базальтовыми плитами улице. Феликс не спешил догонять её.
— А ты что скажешь обо всём этом? — спросил он.
— Хм... Мне нужно подумать, — Скрижаль уклонился от прямого ответа. Ему действительно хотелось осмыслить пережитое в этот декабрьский день и подвести итог тому, что принесло христианство Западной цивилизации.

В книгах по истории религий Скрижаль нашёл немало суждений о причинах, которые способствовали тому, что небольшое возникшее в иудаизме движение стало мировой религией. Но вживаясь в прошлое, выявляя причины и следствия исторических событий, он вполне осознал, что если бы не подвижничество Павла, — если бы христианство угасло в пределах Иудеи, — то нашлось бы также множество объяснений неудачи этого религиозного раскола в иудаизме.
Греческий мир с его многобожием столкнулся с монотеистическими воззрениями ещё за пять столетий до появления христианства. Уровень религиозного сознания и нравственные идеалы эллинов переросли привязанность к олимпийским богам. Греки начали уклоняться от официального государственного культа в сторону тайных вероучений. Главным из таких верований был орфизм. В его основе лежал миф о гибели и возрождении бога Диониса. Этот культ предписывал своим приверженцам благочестивый образ жизни. В орфизме существовали понятия, воспринятые затем христианством. То были представления о чистилище, о страданиях грешников в аду и вечной жизни праведных душ. Большую роль в распространении идеалистических убеждений и монотеистических взглядов, которые подготовили греческо-римский мир к встрече с новой, интернациональной религией иудеев, сыграли наработки философской мысли. Из первых философов наиболее весомый вклад в постижение природы духа внёс Пифагор с его высказываниями о едином Боге и о бессмертии души. В этом направлении потрудился и Сократ, а Платон обобщил, развил и популяризировал в своих диалогах эти новые для греков взгляды. Ко времени появления на Западе христианских проповедников римляне также были вполне подготовлены к принятию идеи единого Бога.
Тенденция к обожествлению выдающихся личностей тоже существовала задолго до начала христианской эры: народы земли издревле обожествляли своих царей, духовных вождей и героев. Усвоению веры в богочеловека жителями Средиземноморья способствовало и то, что римские власти насаждали в Италии и во всей империи богопочитание гения императора. Поэтому разнесённая по миру молва о том, что казнённый в Иудее праведник Иисус был не кто иной как сам Бог, не являлась для простонародья вестью совершенно абсурдной, выходящей за пределы возможного.
Если не главную, то одну из ключевых ролей в распространении христианства в Средиземноморье сыграл факт рассеяния иудеев по Древнему миру. Именно еврейские общины явились первыми очагами христианства. А поскольку служители Моисеева закона получили в Римской империи полную автономию, римские власти в течение долгого времени смотрели на споры между ними об Иисусе как на внутренние дела иудеев. Поэтому христиане, будучи уже обособленными в вере от носителей древних традиций народа Израиля, пользовались какое-то время дарованными иудеям правами и могли беспрепятственно основывать свои общины. Так христианство развивалось и крепло, пока не стало самостоятельным религиозным движением, приверженцы которого, как потомки Иакова, готовы были вынести любые испытания за свои убеждения.

Заслугу первых христиан перед человечеством Скрижаль видел в том, что они жили, или по крайней мере стремились жить, в соответствии с истинными, объективно существующими и внушаемыми всем разумным существам законами духа. Приверженцев этой молодой религии объединяла вера в то, что Бог один для всех народов и что перед Богом все равны. Первые христиане пришли к пониманию того, что помимо принадлежности к своей нации, каждый человек является неотъемлемой частью единой надмирной реальности, имена у которой могут быть разные, но суть одна — любовь. Великий дар этой новой, вышедшей из лона иудаизма веры, — дар человечеству — заключался и в том, что её первые учителя не ограничились переосмыслением миропорядка. Христианство в пору своей юности доказало и на деле, что отношения между людьми, основанные на главных принципах Нагорной проповеди Иисуса, возможны, достижимы.
Послания Павла давали Скрижалю ясное представление о жизни породнённых одной верой сынов и дочерей разных народов. Это общение первых христиан строилось на чувстве братской любви и взаимопомощи. И в том была несомненная заслуга самого Павла, который сумел достучаться до тысяч сердец. Первые христианские общины явили миру невиданный прежде пример преодоления межличностных, межклассовых и межнациональных разногласий силой любви.
Скрижаль понимал и то, что добрые отношения между первыми христианами не были абсолютно бескорыстными: установление почти родственных связей между единоверцами в немалой степени объяснялось надеждой на вознаграждение, которую миссионеры внушали восприимчивым натурам. Осознавали это новообращённые или нет, за их чувством братской любви стояла надежда на заслуженное воздаяние — на вечное блаженство.
Когда церковь стала частью государственного аппарата, она быстро деградировала, ушла в обрядность и окостенела в своём формализме. Высокопоставленные чиновники от христианства даже не пытались вернуть утраченную чистоту отношений между людьми. Лишь отдельные развитые натуры, которые искали и находили в богопознании свой путь, а также относительно немногие приверженцы общинной жизни, которые порывали с официальной церковью, поднимались над приземлённостью и зашоренностью государственного культа до любви к незнакомым людям, к иноверцам, к недоброжелателям.
В целом же, Скрижаль видел, что значение уроков нравственности, которые христианство дало Западной цивилизации в первые века своего существования, никак не могло перевесить беды и несчастья, которые оно принесло миру. После того как христианство оказалось в ранге государственного культа Римской империи, а затем и европейских держав, оно стало выполнять роль стопора в духовном развитии народов Европы и Византии. По сути, догматическое христианство — вероучение церкви, которое сложилось к середине IV века, — представляло собой в сравнении с ранним христианством совершенно другую религию. Поэтому Скрижаль понимал, что говоря о заслугах и преступлениях утвердившегося в Средиземноморье института веры, нужно разграничивать уклад жизни первых христианских общин и повседневность позднего оцерковленного мира: между ними было немного общего.
Будущее этой молодой веры, увлечённой чистыми и наивными помыслами, было предопределено хотя бы потому, что канонизированные церковью жизнеописания её вдохновителя, Иисуса, показывают человека, который не может служить образцом нравственности. Запечатлённые в евангелиях черты Иисуса — его ультимативность, эгоцентричность, нетерпимость, избирательность в определении людей, которые заслуживают любви, — а также его поучения о грядущем суде над миром предопределили все пороки христианства. Эта червоточина росла и подтачивала всё лучшее, что унаследовала церковь от первых сплочённых новой верой религиозных общин.

От времён Пифагора и до взлёта мысли неоплатоников процесс познания человеком окружающей действительности и самого себя набирал силу. Это мощное интеллектуальное движение проходило через всю античность. Достижения греческоримского мира оказались возможными благодаря культивированию знаний и пытливости огромного числа самостоятельно мыслящих людей. С приходом эры жестокой монополии церкви на любые подвижки в области духа, этот интеллектуальный процесс был подавлен, остановлен на целое тысячелетие.
Поймав себя на мысли о тысячелетнем застое Западной цивилизации, Скрижаль быстро осознал ошибочность такой простой арифметики. Тот счёт, который человечество могло предъявить догматическому христианству, перевести на язык цифр никак нельзя. Ни временем, ни материальными ценностями такие потери не измеряются. Это — и несметное множество загубленных церковью невинных жизней, и целенаправленное уничтожение бесценных книг — человечество утратило их навсегда; это — и насильственно прерванная передача знаний от поколения к поколению, и посеянный в душах людей страх инакомыслия, и пассивное ожидание блаженства в загробной жизни.
Преследования и кровавые расправы блюстителей правоверия над самостоятельно мыслящими людьми виделись Скрижалю логическим результатом того, что в христианстве оказалось если не совсем отброшенным, то оттеснённым далеко на задний план убеждение в существовании прямой связи между каждым человеком и высшей силой, которую принято называть Богом. Умаление значимости этих высоких уз было в христианстве закономерным, поскольку вероучение церкви вылилось в культ одной личности — Иисуса. В тени его величия оказался даже сам Бог. Признание того, что носителем божественного начала является каждый человек, нашло своё место в христианстве, главным образом, благодаря апостолу Павлу, который не раз говорил о таком прямом высоком родстве всех людей. Вопрос Павла в Первом послании к коринфянам обращён ко всем и каждому: «зле Разве не знаете, что вы храм Божий и Дух Божий живёт в вас?».

Скрижалю позвонила сестра и сказала, что Вадим, которому он несколько месяцев назад пытался помочь в поисках работы, покончил с собой: прыгнул с балкона.
Вадим был ровесником Скрижаля. В своё время он эмигрировал из Грузии в Израиль. Там у него родился сын. Но семейная жизнь не сложилась, он развёлся с женой. Она не давала ему встречаться с ребёнком, да и в Израиле Вадим не нашёл себе места. Его родители и родная сестра со своей семьёй обосновались в США. Мать и отец были уже пенсионного возраста. Они получали пособие и жили на десятом этаже одного из тех домов, которые город построил для неимущих и малообеспеченных семей. Вадим приехал из Израиля в Нью-Йорк и остановился у родителей. Ему никак не удавалось найти работу. Всё же он устроился программистом в одной маленькой фирме, но контракт был коротким. С тех пор Вадим перебивался случайными подработками, которые не имели никакого отношения к его специальности. Он не гнушался тяжёлым физическим трудом, но не оставлял надежды вернуться к программированию.
Сестра Скрижаля была знакома с родителями Вадима, и она попросила поговорить с парнем — помочь хотя бы советом. Скрижаль несколько раз разговаривал с Вадимом по телефону, отредактировал его резюме, дал ему номер телефона своего агента по трудоустройству и поделился опытом в поисках работы: рассказал, как принято себя вести на интервью. Вадим во время этих телефонных разговоров почти всё время молчал. Когда Скрижаль посоветовал ему добавить пару слов в послужной список, Вадим ответил, что не умеет и не хочет обманывать. Хорошо понимая его нежелание хитрить, Скрижаль пояснил, что сам тоже долго не мог принять правила этой игры и не нашёл бы работу, если бы не вставил в своё резюме несколько нужных фраз. Он не знал, что означало молчание на другом конце провода. Ясно было лишь то, что Вадиму, честному и очень скромному человеку, очень трудно будет найти себе место в расчётливом деловом мире, где такая большая конкуренция на рынке труда, где из многих кандидатов на вакантную должность выбирают того, кто не только хорошо освоил свою специальность, но и умеет преподнести себя лучше других.
Той ночью родителей Вадима разбудил звонок в дверь. У порога стояли полицейские. «Где ваш сын?» — осторожно спросил один из них у отца Вадима. «Спит», — удивлённо ответил тот и заглянул в комнату сына. Кровать была пуста. Когда полицейские вышли на балкон, они увидели комнатные тапочки. То были тапочки Вадима.
Скрижаль попросил сестру рассказать ему всё, что она знала об этом человеке. Услышанное взволновало Скрижаля ещё больше. Хотя Вадим был тих и молчалив, он всегда останавливал каждого, кто при нём начинал говорить плохо о ком-либо. Его прыжок с балкона не был результатом минутного отчаяния. Вадим сделал выбор сознательно и к своему последнему дню подготовился заранее: отправил деньги сыну в Израиль, нарисовал три картины — и подарил их трём своим племянницам; он неплохо рисовал. Вадим не мог приспосабливаться, не мог принять законы, по которым живут люди, но не хотел быть и обузой для родителей. «У тебя есть такой опыт?» — спрашивали у него в очередном месте, куда он приходил искать заработок. «Нет», — честно отвечал Вадим, потому что иначе не мог, — и опять уходил ни с чем. Последний раз это случилось, когда он попробовал устроиться в магазин грузчиком.
Его близкий друг, живущий в Израиле, прислал родителям Вадима письмо с соболезнованиями, которое закончил словами: «Он был слишком хорош для этого мира».

Трагическая смерть Вадима не выходила у Скрижаля из головы. Его одолевали противоречивые мысли. Он не мог согласиться с выбором этого человека, — не мог хотя бы потому, что покончив с жизнью, Вадим нанёс глубочайшую рану своим родителям и близким; боль останется теперь с ними до конца их дней. В каком-то смысле этот прыжок с балкона был довольно эгоистичным поступком: Вадим избавил от боли себя, но заставил тяжело страдать родных.
Это самоубийство отчётливо высветило Скрижалю и другое — то, насколько ему самому недостаёт нравственного здоровья. Он тоже оказывался в ситуации, когда нужно было выбирать: оставаться верным своим принципам или солгать, чтобы найти работу. В отличие от Вадима, он тогда смалодушничал, научился обманывать, как поступали все вокруг.
Скрижаль ясно понял: если совестливому, честному человеку оказывается в мире людей чрезвычайно неуютно, значит, в этом мире происходит что-то неладное. Земляне враждуют между собой, воюют, убивают друг друга и при этом, не переставая лицемерить, посещают синагоги, церкви, мечети и на словах соглашаются с тем, что надо любить близких и даже недругов.