— Тут у нас в хуторе не упускают случая, чтобы меня не осудить, — вздыхает чрезмерно упитанный, спокойно-приветливый отец Андрей. — То, что я бился над восстановлением храма, это, значит, пустяки. То, что дети стали в него ходить, ерунда. То, что семь школьниц недавно исповедовались, тоже ерунда. И что три семиклассницы мечтают стать певчими — мелочи.
Но здесь все думают, что я не только должен в рясе служить, но и на своем огороде работать! В тридцатиградусную жару! Они — голиком, а батюшка, будь добр, уродуйся в рясе! Они думают, что я и спать должен в рясе! — отец Андрей рассмеялся. — Они, наверное, считают, что настоящий батюшка — такой небожитель, что и… в туалет не ходит! Ну что ж, доставил я им радость: нет у меня теперь туалета.
Рассказываю. Сидят как-то гости в доме, и один говорит: что у тебя там творится во дворе? Говорю: матушка порядок наводит, мусор, наверное, жжет. «А почему так трещит?» Выглядываю: да там заодно и туалет горит! Перестаралась... Соседи, конечно, возрадовались, тут же всему хутору доложили: ура, у батюшки туалет сгорел! Но если бы узнали о моей истинной великой печали, еще больше бы ликовали: туалет-то я отстрою, но в туалете сгорела книжка Платонова, по русской истории! Совсем немного оставалось дочитать, а вот теперь и не знаю, чем там дело кончилось. Где теперь я другую достану?..
А после службы, жарким вечерком, если не пост, не среда и не пятница, люблю пивка попить… Мне — посмотри на меня внимательно — бутылки мало: мне бочка нужна! — отец Андрей снова рассмеялся. — Но знаешь, слово-то Божие до людских сердец — мне удается донести! Как-то стали люди держать себя в руках. Мужики и парни пьяными теперь стесняются выходить. А если выйдут, то так — все бочком, бочком… За это, надеюсь, простятся мне грехи. Батюшка — он ведь не безгрешен, он такой же человек, как и все…

«Мы никогда не закрываемся. Даже когда в город выезжаем на два дня — все у нас открыто».
Другая семья мне сказала о себе то же самое: уходим — не запираем. На мой вопрос: неужели здесь нет воров? — ответила: ну разве что алкоголик какой-нибудь залезет в подвал за банкой помидоров...
И ведь это не какая-нибудь северная глушь в стороне от больших дорог, а центральная часть Ростовской области; в селе — немногим менее тысячи жителей.
Воздух тут какой-то другой, что ли?..

Очень люблю такого рода неожиданные, добрые сюжеты.
Из воспоминаний Юлии Друниной «С тех вершин»:
«На отбитом нами эстонском хуторе подошла ко мне взволнованная старуха. Она бережно держала раскудахтавшуюся грязно-белую квочку.
Эстонка не говорила по-русски, но все было ясно и без слов: у курицы оказалась перебита лапка — ей, видимо, досталось во время обстрела.
Молчаливая просьба старухи не показалась мне странной. Я не принадлежу к тем, кто считает боль исключительно привилегией человека.
Но как отнесется к подобной перевязке окружившая нас пехота? Да еще при нехватке перевязочных средств?
И тут раздался укоризненный голос пожилого бойца:
— Что же ты, дочка, над живностью издеваешься?
Пожилого поддержал молодой:
— Они, городские, все такие. Без понятия.
Вслед за солдатами вступил хор. Чего я не наслушалась!
На остряка, предложившего сварить из «раненой» суп, цыкнули так, что он только молча захлопал светлыми запыленными ресницами».
А вот у Друниной же — о «нехватке перевязочных средств»:

По каналу «Культура» обсуждали за круглым столом «Горе от ума». Живая такая передача, участники, перебивая друг друга, обсуждали действующих лиц. Каскад мыслей, наблюдений, сравнений... Прекрасно поговорили, с доскональным знанием пьесы и литературной ситуации того времени!
Но один из участников допустил большую ошибку. Он привел развернутую цитату из Розанова (в духе нашего философа: едкую, несправедливую). И все рассуждения знатоков сразу померкли...
Я услышал горячее слово, возглас из глубины души, обостренную реакцию человека, для которого литература — личное дело, предмет долгих раздумий и переживаний. Я услышал мыслителя, который шел от художественности, а не от содержания.
И после этого столь бурная беседа мной воспринималась уже как школьный урок или семинар по литературе, где выступают отличники, ни одного из которых — не процитируешь: нечего...

Меня не оставляет мысль, что между некоторыми критиками и их пониманием стиха, их чувством поэтического слова стоит непреодолимая преграда.
Эта преграда — слова «инифицированный», «рецепция», «дихотомия», «интенция», «концепт», «коммуницирует»... и даже... страшно сказать... но скажу: «пейоративная лексика»... И прочие, прочие, прочие.
Более того, такие слова мне кажутся даже не скрытой — откровенной насмешкой над стихами, над поэтом; откровенным издевательством.
Вот критик пишет об одном хорошем авторе: «Постоянное понижение новаторской планки, т. е. периодическая замена данного ему от рождения плазменного аннигилятора на шестидесятиваттную лампу накаливания» заставляют его «снова и снова продуцировать стихи одного температурного режима с одним и тем же световым потоком, как бы количественно доказывая, что только так и должно быть».
Значит, плазменный аннигилятор устарел, и теперь поэт продуцирует иные стихи. Ну-ну.

Я знаю людей, которые живут будто от праздника к празднику: все остальное — «серые будни».
Как ужасно звучит… То есть, получается, будни — бессмысленный прогон от праздника к празднику, какая-то ложная, скучная жизнь; а праздник — существует для того, чтобы осветить эти будни теплом, добротой, радостью, весельем. Иначе говоря, праздники — служат тем же самым будням.
Где-то у Ивана Ильина написано, что люди, которые не могут и не хотят преобразить будни внутри себя, сделать их осмысленными, многоцветными, — попросту не заслуживают праздников.
А почему я вспомнил вдруг об Иване Александровиче? В Екатеринбурге из осколков метеоритов установлен ему памятник!

Это легенда? Но у донского журналиста А. А. Карасева в «Крымском вестнике» (1900,
№ 57) — так:
«Пушкин, бродя по Новочеркасску, зашел в книжную лавочку Жиркова.
«А есть у вас сочинения Пушкина?», — спросил поэт.
«Сколько стоит эта книжка?»
Торговец заломил непомерно высокую цену, в 4 — 5 раз превышавшую номинальную.
«Почему так дорого?» — улыбаясь, спросил Пушкин.
«А очень уж приятная книжка. — Случалось ли вам пить чай без сахара?» вдруг спросил торговец.
«Да ведь это очень неприятно».
«Ну, так вот пойдите домой, возьмите эту книжку и велите налить себе чаю без сахара. Пейте чай и читайте эту книжку — будет так же сладко, как и с сахаром».
Какой тонкий ценитель!
…А может, чтобы сбыть товар, торговец так говорил и о любом другом поэте?..

Бравший Берлин девяностолетний Андриан Михайлович Гончаров, член ревизионной комиссии в Георгиевской церкви, что на Колодезной горе в Новочеркасске, рассказывал:
25 мая 1941 года вышел указ: организовать 35-дневные полевые сборы для подготовки молодых бойцов. Гончаров поехал — и не вернулся: началась война. Его определили в одну из четырех армий, которые под Вязьмой попали в окружение. Раненый в ногу и в живот, Андриан оказался в плену. Первые сутки сидел, прикованный к столбу. Когда от отчаяния заплакал и перекрестился, немец-охранник прервал игру на гармошке и с добродушной улыбкой бросил пленному свой паек: утешься, мол. Гончаров не дотянулся, и немец ногой пододвинул паек поближе.
Четыре раза собирался бежать, да в последний момент останавливала опаска: не время. На пятый — была не была! Часовой за проволокой (заранее надрезанной в нужном месте) закуривал, отвлекся. Гончаров — за проволоку и в туалет, из туалета в поле, с поля — в лес. После долгих блуждание по чащобам набрел на партизан.
Однажды и ему довелось приглядывать за пленным, привязанным к дереву. Немец плакал и молился. Гончаров вспомнил самого себя. Христианская душа, он, оглядевшись вокруг, освободил руку немца и сунул ему свой паек. Пускай утешится...

— Живу без вредных привычек, — хвалился напоследок Андриан Михайлович. — Кроме одной: выпиваю. Каждый вечер стакан вина. А на День Победы — одним стаканом не обходится!

Я вот все говорю, что не надо попусту спорить, не надо тратить силы на то, чтобы разубеждать людей. Ведь каждый любит стоять на своем в ущерб возможности всего-то навсего расширить свой кругозор. Или допустить, что таковое расширение в принципе возможно.

Знаменитый философ Джон Локк в книге «Опыт о человеческом разуме» приводит анекдотический пример «точки зрения»:
«Так вышло с одним голландским послом. Он рассказывал сиамскому королю об особенностях Голландии, которой тот интересовался, и между прочим сказал, «что в холодную погоду вода в его стране становится так тверда, что по ней ходят люди и что она выдержала бы даже слона, если бы только слоны там водились». На это король возразил: «До сих пор я верил странным вещам, которые ты мне рассказывал, потому что я считал тебя человеком честным и правдивым, но теперь я уверился, что ты лжешь»».

П. А. Бартенев записал рассказ Петра Александровича Плетнёва, дружившего с Пушкиным:
«Жуковский, когда приходилось ему исправлять стихи свои, уже перебеленные, чтобы не марать рукописи, наклеивал на исправленном месте полоску бумаги с новыми стихами… Раз кто-то из чтецов, которому прежние стихи нравились лучше новых, сорвал бумажку и прочел по старому. В эту самую минуту Пушкин, посреди общей тишины, с ловкостью подлезает под стол, достает бумажку и, кладя ее в карман, преважно говорит:
— Что Жуковский бросает, то нам еще пригодится».
А я вполне мог бы быть тем чтецом. Много огорчений с этими переделками.

Много интересного нашел в дневниках Макса Фриша. Вот он пишет о критике, и его мысль мне близка:
«Симпатия — не отказ от критики. Но симпатия обладает терпением, терпением надежды, она не ловит нас на какой-нибудь выходке — неуместной, дерзкой, нелепой, заносчивой, бесцеремонной, самоуверенной; она всегда оставляет нам дальнейший шанс… По-иному поступает партнер, не испытывающий симпатии: он заносит в счетную книгу все, что есть, и не выдает никаких авансов, он внимателен и справедлив, и это ужасно».
Но нет, на «справедливости» нужно остановиться и найти у Фриша кое-что иное на эту же тему:
«Нет ничего проще: из картофелины вырезают нечто похожее на грушу, вонзают в нее зубы и публично возмущаются, что не чувствуется вкуса груши, совершенно не чувствуется!»
И еще — признание:
«Я не могу теперь без краски стыда видеть рецензии, какие писал студентом, причем стыд вызывает… общий тон, попытка быть остроумным, этакая смесь дерзости и снисходительности, и при этом я ведь знаю, что был полон чувства неполноценности».

А ну-ка, сейчас я позову наших. Швейцарец Макс Фриш, конечно, интересен и сам по себе, но иногда я люблю сводить интересных людей.
Сначала — Афанасий Фет, как старший:
«У всякого предмета есть тысячи сторон», но «художнику дорога только одна сторона предметов — их красота»... Так как мир «во всех своих частях равно прекрасен, то внешний элемент поэтического творчества безразличен».
Теперь Фриш (из дневников 1946 года):
«Только тот, кто сам любит прекрасное, кажется, выносит вид и безобразного, и именно таким образом, что может его изобразить.

И все-таки, все-таки... у Фета сказано намного глубже. Он воспринимает мир во всецелости. Он не разделяет его на красивое и безобразное. И поэтому видит гораздо больше и острее, чем, например, Татьяна Бек, которая всего-то хочет спасти «некрасивое, несовершенное», «наделив» его красотой.

Знаменитые тютчевские строки

Владимир Гандельсман прочитывает и таким образом: нам не дано предугадать, как наше слово отзовется н а  ч т о-т о, и нам сочувствие к  к о м у-т о дается, как нам дается благодать.
Мне в этом варианте особенно нравится даже не столько то, что он мог прийти в голову читающему, а то, что одни и те же строки действительно можно понимать по-разному, и обвинения типа «ты не так понял поэта», «мыслишь не на его уровне», смысла не имеют…

Как только была основана Григорьевская премия, я отыскал книжку Геннадия Григорьева. С первых же строк его стихотворения «Катание на тройке» я сразу услышал кушнеровскую «Мойку», в том же размере написанную: «Пойдем же вдоль Мойки, вдоль Мойки...» (очень известное стихотворение). И когда дошел до строк «Пусть Саша гуляет по Мойке, мы Сашу с собой не берем!», мысленно захлопал в ладоши: точно, это о Кушнере, — только почему Григорьев не захотел Александра Семёновича брать с собой?..
Но на том дело не кончилось. Петербургский прозаик Сергей Носов в комментариях к поэме того же Григорьева «Доска, или Встречи на Сенной» вспомнил анекдотическую сцену в ленинградском Доме писателя, очень меня насмешившую:
«Маститые поэты, заседая в одной из гостиных еще не сгоревшего Дома, высказывались по поводу выхода в свет сборника «Молодой Ленинград». Когда зашла речь о стихотворении Григорьева, председатель секции поэзии Семён Ботвинник будто бы возмутился: «Что за панибратство?! Разве можно так о Пушкине: «Пусть Саша гуляет по Мойке, мы Сашу с собой не берем»?» — «Нет, нет, — возразил Кушнер с места, — это не про Пушкина, это про меня!»

В детстве я любил «Детство» Горького. Там-то (если не путаю) встретил простую мысль: «Обиды мешают дело делать. Останавливаться на них — только время терять».
Спустя много лет прочитал стихотворение Веры Павловой, в котором произнесен жестокий приговор обидам:

Состояние обиженной передано емко и остроумно. Но еще ведь — «канализационный люк», «зловонная яма»! Кажется, с обидами у меня давно покончено. Кажется... Не хочется в яму.

«Умейте домолчаться до стихов», — писала Мария Петровых. А в недавно изданной толстой книге избранного Давида Самойлова я недавно нашел вот что (кажется, ранее не встречалось):

Меня это нисколько не удивило. Живущая в Таллинне Елена Скульская о поэте, в частности, вспоминала:
«Последние годы жизни Давид Самойлов провел в Пярну. Он бросил, швырнул под ноги прошлому Москву и поселился в маленьком деревянном домике сыровато-желтого цвета. Дом был набит книжными полками; они проступали сквозь стены — пятнами, фресками; крупнели, темнели, сгущались в тучи, нависали будто непролазные брови над глазами поэта. Он расчертил свой маршрут по Пярну — от одного «эйнелауда» до другого «эйнелауда» — от одной рюмочной до другой.
...Он пил много, с удовольствием, находил прелесть в каждой фазе опьянения, много курил, терял зрение, как теряют вещи, только что бывшие под рукой и вдруг куда-то запропастившиеся, он находил их на ощупь, он наклонялся за ними, как парк мог бы наклониться за палой листвой; он все прекрасно видел и без зрения; он гулял вдоль залива, щедро разговаривая со всеми, кто приезжал его проведать... Он умер со стихами. Прижавшись к ним и уходя к бездарнейшему из собутыльников — смерти».

В связи с чтением большого избранного Давида Самойлова. Вот стихотворение 1962 года:

А вот, без риторики, легко, мимоходом, пушкинское замечание о подражании (точнее — о неподражании). «Русский архив», 1874 год; вспоминает М. В. Юзефович:
«Однажды на мой вопрос, как удалось ему не подражать тогдашнему обаянию Жуковского или Батюшкова и не попасть даже на школьной скамье в их подражателей, Пушкин отвечал: ”Я обязан этим Денису Давыдову. Он дал мне почувствовать, что можно быть оригинальным”».

Он напоминает мне Алексея Николаевича Апухтина. Очень, очень тяжел на подъем — почти до полной невозможности подняться. Опутан инерцией своего повседневного существования с головы до ног. Лишний раз из дому не выйдет. Раз-другой в год на день рождения к кому-нибудь сходить — подвиг.
Но Апухтин хоть стихи писал. И вышучивал, скорее всего, самого себя («Из записок ипохондрика»):

Но, может, ему и простительно: ведь он был необыкновенно тучным, и сам рассказывал, как однажды в его гостиную вошла маленькая девочка и спросила у мамы, указывая на хозяина пальчиком: «Это человек или нарочно?»

У Аршака Тер-Маркарьяна в 2008 году вышел в Москве двухтомник: первый том — стихи, второй — писательские байки. Много колкостей отпущено в адрес ростовских писателей советского периода. Я сейчас не буду говорить о том, что Аршак Арсенович и сам хорош, а перейду к его заметке о приезде к Шолохову, проникнутой трепетом перед «живым классиком». Мне это напоминает откровенную пародию.
«Личный секретарь писателя Пётр Чукарин еще в гостиной предупредил, что нежелательно затевать литературные споры, так как Шолохов весь в работе и это может его расслабить. Но земляк и друг детства писатель Михаил Никулин все-таки не удержался и бесстрашно спросил:
— Как пишется, Михаил Александрович?
— Хорошо! Сегодня поставил точку в романе “Они сражались за Родину”. — И задумался, затянувшись папироской».
Еще:
«Я впервые находился среди именитых и немножко робел. Большинство писателей было старше Шолохова лет на десять, но выглядели моложе его, еще не достигшего шестидесяти лет. Чувствовалось, он отдавал все силы творчеству, поэтому “горел”».
Тут не хватает, в качестве иллюстрации, знаменитой фотографии: Шолохов в своем кабинете за рабочим столом. За которым на самом деле он никогда не работал. Да и никто из домашних не видел, как он работал. И архивов никаких после его смерти не осталось. Ни записки.
Но что доподлинно известно — много сил он отдавал стакану. Как не гореть от огненной воды…

Под логикой может прятаться обычная глупость, я в этом дано убедился. Но попробуй скажи об этом логически мыслящему человеку!
Не надо говорить. Надо молчать — и посмеиваться, как это делает известный венский эссеист, литературный критик, прозаик и драматург Карл Краус; я недавно нашел у него такое замечание:
«Врачи легко определяют помешательство: стоит им поместить пациента в психлечебницу, как он тут же проявляет признаки сильного беспокойства».

Интересно рассказывает Сергей Мнацаканян в своей книге «Ретроман, или Роман-Ретро» (Москва, 2012) о встречах с писателями и поэтами, знаменитыми и не очень, ушедшими из жизни. Память, вижу, у автора хорошая, хотя иногда он оговаривается: в точности сказанного не уверен.
Но в начале книги с изумлением читаю: «Песни писал и Григорий Поженян. Одна из низ до сих пор считается народной.<…> «Шаланды, полные кефали», — эту песню пел Марк Бернес».
Как такое могло прийти мемуаристу в голову? Ведь не секрет, что и «Шаланды», и «Темную ночь» написал никак не Поженян. Автор — забытый поэт-песенник Владимир Агатов. Сам автор музыки — Никита Богословский — вспоминал, как режиссер фильма «Два бойца» настаивал: не хватает «одесской песни»! Агатов принес свои «Шаланды», но у Богословского душа не лежала писать музыку к такому тексту («Баланды, полные фекалий», — так он его обозвал). Но потом, прослушав большое количество блатных песен, смягчился и даже вдохновился.
А «Шаланды» с «Темной ночью» Бернес записал на пластинку в 1943 году, в сопровождении джаз-оркестра Александра Цфасмана. Есть и поздний бернесовский вариант, 60-х годов — но уже без прежнего шарма.

А вот еще ошибка памяти, причем серьезная. Я все о тех же мемуарах Сергея Мнацаканяна. Понимаю: столько встреч было, столько случайных пересечений, да еще и многолетняя работа в «Литературной газете»!.. И все-таки жаль, что Мнацаканяна никто вовремя не поправил.
Серия заметок из главы «Портреты пунктиром-3»; первая — «По итогам семинара»:
«В моей дальней памяти — нет-нет да всплывают из небытия лица четырех знакомцев, каждого из которых называли Юрий.
Первый из них — Юрий Смолдырев».
Я читаю и вспоминаю: да, тот самый; когда-то для журнала «Дон» я готовил подборку памяти Смолдырева.
«…он писал стихи… В издательстве “Молодая гвардия” вышла его первая книжечка стихов “Спираль Архимеда“… Подверглась оглушительному разгрому… Юра Смолдырев выпил столько, что по дороге домой, а жил он в каком-то подмосковном поселке, свалился по пьяни в сугроб, и только утром его обнаружили соседи. Он замерз в нескольких шагах от своего дома»…
Самое главное тут — что Смолдырева на самом деле звали Владимир.
И несколько уточнений к этой короткой, необязательной зарисовке Мнацаканяна. Родился Владимир Смолдырев 26 мая 1939 года в Ростове-на-Дону, учился в институте сельхозмашиностроения, по направлению приехал в Загорский район. Позже работал в журнале «Сельская молодежь» и в издательстве «Молодая гвардия», работа тяготила, не радовала и личная жизнь.
Накануне 8 марта 1971 года многие жители города Хотьково, где поэт снимал дом, видели его сильно пьяным, видели, как он долго лежал на мокром снегу. И видели еще, как его забрали в милицию, где продержали ночь. Через день Смолдырев умер от воспаления легких. Похоронили его на хотьковском Горбуновском кладбище.
— Смолдырев был далеко не святым! — однажды запальчиво заявил его коллега по перу. — Он совершал плохие поступки, но он не писал плохих стихов!
Коллега прав? Пожалуй, да, — плохих не писал. Но до лучших, я думаю, не дожил…

Скорее всего, сочетание «Юрий Смолдырев» возникло благодаря Юрию Болдыреву, душеприказчику Бориса Слуцкого; о Болдыреве Мнацаканян тоже вспоминает…

Собиранием афоризмов я увлекался с седьмого класса.
Они, конечно, мне во многом помогли, но… восхищение оригинальным, парадоксальным, емким афоризмом нередко влекло за собой растерянное удивление, — когда вдруг становилось очевидным, что столь же верна и полная противоположность в нем высказанному.
Я долго не хотел признаться себе, что афоризм — это усталость мысли, пожелавшей положить себе предел, избавиться от вопросов.
Я хотел к мудрости проехаться зайцем, не оплачивая ее собственным опытом и легко применяя ко всем случаям жизни.

Утром — особенно утром! — я вижу много таких лиц… Люди спешат, по сторонам не глядят, в глазах — какая-то машинальная городская напряженность, нечто безрадостное и даже скептическое… Словно именно о них писала в своих дневниках Инна Гофф (с этими дневниками я знаком благодаря Константину Ваншенкину):
«В определенном возрасте люди как бы стесняются уже воспринимать жизнь серьезно, оставляя это детям и старикам. Они воспринимают жизнь как некий средней руки фильм, поставленный на провинциальной студии посредственным режиссером. Фильм, в котором сами они играют весьма бесцветные роли» (1977 год).

Только что вышел иллюстрированный туристический справочник «100 памятных мест Ростовской области»; скупыми штрихами обрисованы наиболее известные достопримечательности. Однако ближе к последним страницам авторов потянуло на лирику. Речь идет о «почтовой станции» в городе Аксае, где «останавливался Пушкин» по дороге на Кавказ; информационный материал завершается так:
«Пусть ваш ребенок встанет у стены станции и шепотом скажет: “У Лукоморья дуб зеленый!” А потом вместе с вами тихо позовет: “Александр Сергеевич!” И поверьте, ОН откликнется, мелькнет тенью у калитки».
С авторами я знаком. Ей-богу, это совершенно непьющие люди.

Недавно вспоминали деда, снова смеялись. Хоть и причины, которые вызывают смех, не смешны.
Дед был преспокойно-добрым. Заведуя кафедрой начертательной геометрии, совершенно неспособен был устраивать блат, да и вообще совершать какие-либо хитрые ходы... Неторопливый, покладистый, к студентам лояльный. Кажется, не знал он, что такое сильные эмоции, волнения, ликования, творческие порывы...
Свои несчастья дед выражал своеобразно.
Когда у него умерла жена (мачеха моей мамы), он позвонил к нам домой и начал издалека: «У меня неприятность».
А к исходу поминок, словно все больше и больше удивляясь происшедшему, вдруг наклонился к маме: «Знаешь... налей-ка мне... еще водки». И пояснил с оттенком задумчивого огорчения: «А то у меня настроение сегодня какое-то... подавленное».
Конечно, он переживал (кто не переживает?); но вместе с тем в нем была большая доля пофигизма. По-моему, такие живут долго. Дед тому пример. И если бы не старческое упрямство, может, прожил бы и дольше.
К девяноста годам ноги стали слабеть. Не раз во время прогулок падал. Был случай, разбил лицо, поднимаясь по лестнице подъезда. Но палку брать упорно отказывался.
Я написал «старческое упрямство». Не знаю. Но сначала я расценил это как глубинное проявление характера. Я ведь никогда не задумывался, есть ли у деда характер...

Семь лет назад, в канун Пасхи, я приезжал в это дивное место на берегу задумчивой реки с лесными берегами. О тамошнем священнике отце Стефании сразу услышал только самое хорошее; одна из бабулек с чувством говорила: «Живет только для церкви! А у самого — ни машины, ни велосипеда, все деньги — на церковь, — посмотри, какая красавица стала! Кормит всех на все праздники. “На что же ты их кормишь?” — спрашивала. “А что мне приносят — тем и кормлю”. Видишь — и столы со двора не убираются! Честнейший, добрейший человек! Бывало, проедем мы по хуторам, соберем пожертвования на восстановление храма, устанем, промокнем, и к батюшке: “Утомились!” А он нам — ”Ну, давайте по рюмочке”. Понимает людей...»
В тот день отец Стефаний, поинтересовавшись, откуда я, предложил переночевать в его «каменке» — беленом домике из дикого камня на углу церковной площади (сам батюшка ночевал при церкви).
А сейчас узнаю: настоятель уже другой. «Хороший?» — «Очень! Очень!». Выяснилось: отец Стефаний перенес инфаркт, да и ноги стали совсем никуда. Назначили нового, отца Валерия, из города (ближний райцентр), где он и живет с матушкой (матушка — это жена священника), а приезжает сюда только по субботам-воскресеньям и на праздники — то есть только на богослужения. Ну и еще если требуется кого отпевать.
Первое, что сделал новый священник по назначении — забрал к себе домой отца Стефания, больного, слабенького, — выхаживать вместе с матушкой. Другими словами, взял к себе в семью.
Мы познакомились, присели. Отец Валерий, лет 37-ми, крепкого сложения, с проникновенными, очень внимательными серыми глазами, говорил мне о необходимости исповеди, о том, что главное мы все время стараемся заслонить второстепенным, третьестепенным, и без конца откладываем то, что нашей душе важнее всего и в чем есть единственный смысл нашей жизни. Говорил, что ни в коем случае нельзя никого судить и даже оценивать: тот верует, а тот нет, один больше, другой меньше, тот грешит чаще, тот — реже: «Знаешь, это как в спорте: один бежит так, что уже и след его простыл, другой догоняет, третий где-то в середине, а четвертый только учится — как правильно бежать, как дышать…» Еще говорил, что погрязший в грехах, может, на смертном одре оглянется на свою жизнь и ужаснется, и за эти страдания (оттого, что прошлого не вернешь, не перепишешь) — не исключено, что все ему простится…
Был четверг. Поздним вечером батюшке позвонили недавние переселенцы из Средней Азии (русские): утонул сын. Отец Валерий приехал в 11 вечера, провел панихиду для четырех человек (родители и родственники), — долгую, по всем правилам. «Родненькие, крепитесь», по-мужски сдержанно, серьезно и сердечно произнес он, выйдя на паперть, и потом еще минут двадцать говорил опечаленным нужные, мудрые и в то же время простые человеческие слова.
Уезжая в час ночи, просил меня по всем вопросам, которые у меня могут возникнуть, звонить ему в любое время дня и ночи. И напутствуя, отечески положил мне ладонь на плечо — даже слегка прихлопнул, и я ощутил: железная рука!
«Они протягивали ему деньги — не взял, отказался наотрез», — шепнул мне потом сторож. — «Разве такое возможно?» — «У нашего батюшки — да. Говорит: вижу, небогатые люди, на ноги как следует пока не стали, какие еще деньги…»
В прошлой, мирской жизни отец Валерий возглавлял группу, которая занималась вымогательством денег. В общем, бандитом был. Однажды он сидел у себя в саду в беседке. Поднялся сильный ветер, и рухнуло дерево. От беседки остались щепки. У отца Валерия отнялись ноги.
Зачем-то ведь я остался жить? — понял тогда отец Валерий. И решил: вылечу ноги — изменю свою жизнь в корне.