Книжно-Газетный Киоск


Поэзия Союза писателей XXI века на карте генеральной


Александр ВЕПРЁВ


МЕЖДУ СОБАКОЙ И ЗВЕРЕМ
 
БЕЛОЕ ОБЛАКО

Все хочу написать стихотворение об отце,
да все время откладываю…
А дело вот в чем, когда я был маленьким,
отец однажды сказал, что купит мне
«Железную дорогу».
Это такая детская игрушка:
на полу раскладывается игрушечная железная дорога
со станциями и домиками, а по дороге кругами
бегает маленький электровозик...
Жили мы тесно, в комнатке четыре на четыре.
Помню огромный, под орех, двухстворчатый шифоньер,
на боковой стенке которого была приклеена газета
с портретом Гагарина. У окна стоял такой же светлый сервант,
заполненный посудой, рядом с ним родительский диван,
затем моя кроватка, а посередине комнаты возвышался
круглый стол. Телевизора у нас не было...
И когда мать спросила отца,
куда он эту дорогу собирается разложить,
отец сказал, что под столом: больше некуда.
— Но под столом у мальчика чемодан с игрушками, —
резюмировала мать.
Мой чемодан и вправду был большим, похожим на сундук,
где кроме игрушек хранился старинный амбарный ключ,
который я нашел в деревне, когда гостил
у бабушки с дедушкой, и всякие безделушки
от самокатных подшипников, до пластмассовых пробок...
Больше от родителей я никогда не слышал
про железную дорогу,
да и они, похоже, забыли про нее...
На протяжении всей жизни я периодически вспоминал
тот разговор и в душе был счастлив,
что отец хотел купить мне дорогую игрушку.
Вспоминал, даже когда мои родители развелись
и мать увезла меня в другой город,
потому что теперь для меня это было
больше чем воспоминание...
Иногда мне казалось, что отец был рядом.
Вот он стоит у окна, курит папиросу,
смотрит за окно, словно размышляет о том,
когда мы пойдем покупать нашу «Железную дорогу»,
или думает, где лучше расположить ее.
Вот ранним утром он ведет меня в детский сад,
напевая на ходу известную песенку,
видимо, для того, чтобы нам было идти веселее,
песенку, которую мы всей семьей
однажды услышали в кинотеатре
на вечернем сеансе…
Прошло много лет.
Отец умер, за ним ушла моя мать...
Я уехал жить в южный город.
Снял у старика-армянина однокомнатную квартиру,
возле набережной открыл свое маленькое предприятие
по продаже солнцезащитных очков: на юге солнца много,
и глаза необходимо защищать от него.
Но, как говорят жители Кавказа,
глаза от солнца не спрячешь, а от людей и подавно.
На второй летний сезон купил в рассрочку квартиру
с видом на море.
Дом стоит на горе…
Я часто сижу на балконе
и любуюсь субтропическим пейзажем,
небом и огромными белыми облаками.
Внизу стоят крохотные домики,
по склону горы спускается лиственный дикорастущий лес,
а ближе к морю располагается железная дорога,
по которой ежедневно — и не раз — бегает маленький
электровоз. Иногда он гудит,
будто пытается сказать о чем-то важном,
а его маленькие вагончики — под перестук колес —
забавно покачиваются из стороны в сторону…

Мне кажется, что отец сдержал свое обещание.
И они вместе с матерью смотрят на меня
с белого облака.



«КАР-Р!..»

«Куда ж нам плыть?»
                   А. С. Пушкин



1

На письменном столе лежат, покрыв
столешницу стола, листы бумаги:
эскизы и наброски… На полу
листы лежат, на тумбе, на диване.
Листы, как снег, как память о былом,
как будто слепки дней моих ушедших, —
разбросаны, лежат в моем дому,
пылятся под столом и под диваном,
на стопке книг, на полке у окна,
точней — на подоконнике оконном...
Окно выходит в полдень белоснежный,
как будто бы в огромный снежный лист.
И в нем совсем не трудно угадать:
то зимний лес, то мерзлую дорогу
среди гудков окраины фабричной,
под снежными дымами заодно.



2

Как будто зимний день взошел с листа,
иль стал листом в чудесном превращенье;
стоит в снегах среди густых снегов;
вот скрипнул снег, вот сани покатили...
Вот лыжник вдоль дороги пробежал…
Там, за верстою белою, — деревня,
и снежный дым под небом белым… Там
стоят снега, как белые деревья.
И голос, что зовет издалека,
как будто возникает где-то рядом.
Что скажет — невозможно не понять,
а что сказал — запомнить невозможно.
Снега растут — куда ни бросишь взгляд —
на крыше, на деревьях, на беседке…
Вот этот мир — как будто белый лист,
как будто стол, покрытый снежной пылью.



3

Вот брат с сестрой устроили снежки.
И в белой немоте, как на опушке,
кружится снег и падает на снег,
как будто бы рассыпалась подушка.
Вот клякса, но, увы, не от чернил,
поскольку нет чернил для авторучки,
но клякса есть. Как черный ворон — «Кар-р!»,
как будто бы картавит, но неслышно.
Я вижу, что у кляксы нету глаз,
что белый мир, увы, она не видит,
ей, может быть, плевать на всех на вас,
поскольку клякса пачкает бумагу,
поскольку — клякса... На пустом дворе
играет озорной малец соседский:
то ворона вспугнет, то хворостиной,
как саблей, по сугробам полоснет…



4

Вот мать его в дверях жилой постройки
стоит в фуфайке, вязаной перчаткой,
протягивая руку, как на ощупь,
субботний снег пытается ловить.
Потом она с сожителем своим,
по виду и по выправке военным,
во двор выходит хлопать половик.
Они его растягивают, словно
змею какую, взявшись за концы.
Затем они «змею» вздымают к небу
и резко опускают: хлоп! И снова…
Все хлоп! да хлоп! по воздуху стучат,
как будто дух змеиный выбивают.
Так, делая морозные хлопки,
малого мать визжит, как хряк Бодрюша,
которого по первому снежку
зарезали прилюдно за сараем.
Она визжит все громче и смеется,
и кажется: вот-вот работу кончит,
и будет любоваться, как сожитель,
устав, со лба сотрет холодный пот.



5

В конце концов, напрасно рассуждать,
как сложится судьба семьи нескладной,
по виду и по выправке — военной,
кабы не мальчик этот озорной.
Он, как и я, посматривает в мир,
измерив мир своим воображеньем:
что было для него когда-то светом —
сегодня стало дымкой снеговой…



6

Листы, листы — как память о былом,
как будто слепки дней моих суровых —
разбросаны — лежат в моем дому.
И даже под крыльцом и под забором...
Листы кругом, куда ни посмотри, —
тона, полутона, — они повсюду
лежат, как снег, и почерком кривым,
как скрепами, к судьбе снегов прибиты.
Как, впрочем, эти белые стихи,
которые, увы, не бдят за этим...



7

Не бдят. Зачем им бдеть?..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .



ЗИМНЕЕ МОРЕ
 
Три верлибра в одном верлибре
 
I

Осенняя листва, летящая над берегом
вдоль и поперек моря,
однажды становится стаей безголосых чаек...



II

Осенняя листва, летящая над набережной
вдоль и поперек берега,
однажды становится стаей бумажных птиц...



III

Осенняя листва, летящая над набережной
вдоль и поперек моря,
однажды становится пеной...



МЕЖДУ СОБАКОЙ И ЗВЕРЕМ
 
Верлибр в четырех верлибрах
 
I

Пока пищу готовил, за окном стемнело...
Видимо, писательское творчество и кулинарное —
две вещи трудно совместимые.



II

Видимо, надо выбирать между поваром и писателем,
как между писателем и поэтом, поэтом и художником,
художником и предпринимателем,
Вепревым и Вепревым.



III

Ох, нелегкая это работа быть художником сковороды
и слова, профессором мясорубки и верлибра,
деятелем смехотворческого чтения и рева…



IV

При всем при том, находясь между Вепревым и Вепревым,
как между «тому подобное» и «так далее»,
или как между собакой и зверем.



КУЛЬТУРНЫЙ УРОВЕНЬ

На самом деле патриотизма надо немного —
всего лишь одну строчку.



ДРЕБЕЗГИ ТЬМЫ,
ИЛИ БОСИКОМ ПО ЧЕРНОМУ НЕБУ
 
Диалог с деревом и зверем
 
I

Вой одинокого волка разломил ночь на три части.
Так разламывается глиняный кувшин, упав на камни.
Или глиняная книга.

К хорошей новости — на две части;
к удаче — на три части;
если разлетается вдребезги — к счастью!

Иноземец вздрогнул во сне и, проснувшись,
вскочил над лесом: ноги — в корягах,
голова — в звездах.

— Ночь разлетелась — к удаче!


Одна часть ночи, как большая лохматая птица,
вспорхнула в небо; вторая часть — превратилась
в осклизлую пасть волка; третья часть завертелась,
как диск под ногами, уходя из-под ног вниз  —
в лесное ущелье…

Иноземец рванулся! Побежал туда,
куда побежали его испуганные ноги…
Петлял, как заяц между стволов деревьев…
Бежал, пытаясь догнать свои ноги; бежал, не зная куда
и не зная откуда; бежал, не зная зачем, почему, для чего
и не зная предела.

Ружье, словно преданный раб, бежало рядом с человеком,
петляло между стволов и сучьев; подпрыгивало, как заяц.
Ружье походило на огромную сороконожку,
было связано с человеком одним ремнем,
будто сковано было с человеком одной цепью.

Так они бежали, куда глаза не глядели,
куда глядело их испуганное сознанье…

— Страх человека перешел в стадию бега.

— Бег человека перешел в стадию страха.

— Страх человека перешел в стадию Бога…

— Бог перешел в стадию человека!

Сердце иноземца стучало, грохало бешеной кровью,
разум стучал о ружье, а ружье — о разум…

Ружье на ходу дрожало, набитое сухим огнем и железной пулей.
Хотело выстрелить, да побоялось, что промажет…

На бегу, иноземец подумал мельком, что пуля
умеет летать, как пчела, только гораздо быстрее.

— Ужалит в самое сердце — не встанешь!

— Жжы-у-у-у!



I I

Понимая, что опасность не миновала, человек,
гонимый страхом, остановился для того, чтобы отдышаться
и, наконец-то, вскинуть ружье. И произвести выстрел.

Зверь приближался. И когда зверь приблизился
и приготовился сделать прыжок на свою добычу,
иноземец (точнее — добыча) произвел в целях самообороны
долгожданный выстрел, тем самым возвестив округу
о своей молниеносной победе.

— Бах!

Ночь повалилась к ногам иноземца так же, как раненый зверь
падает к ногам человека.

— Бывает, что человек сам себя загоняет в угол. Сам себе
указывает путь, по которому нельзя пройти дважды. —
Сказал умирающий зверь.

— Бывает... Но у человека нет крыльев. Только — разум.

— На мудреца и зверь бежит!

— Но у человека нет когтей, только пули!

— Камень, как ни бей его, не заплачет, — улыбнулся
окровавленный зверь.

— Слава тому, кто не знает, где проходит этот путь,
где находится тот угол, где начинается новая жизнь.

— Даже если этот путь и тот угол есть часть твоей судьбы
и является долгой дорогой в глухом лесу собственных противоречий,
исканий вечных смыслов и огорчений.

— Или всего-навсего — долгой тропой междоусобной войны
с дикими животными и деревьями, — сказал иноземец.

— Или потому что наступила ночь.

— Или просто от обычного желания разжечь костер и разогреть пищу...

— Или просто… — сказал зверь и умер.

Человек подошел к мертвому волку и заглянул в его глаза.

— Ты есть? — спросил человек.

— В чужих глазах себя не увидишь, — ответил человеку мертвый волк
и спросил. — Зачем ты меня убил?

— Чтобы ты не убил меня, — ответил человек.

— Я только хотел жить, — сказал волк.

 — Ты коварен, зверь! — сказал человек и закрыл волку
глаза. — Спи спокойно.

— Как же я буду спать спокойно, если я зверь?

— Но ты ведь умер?

— Умирать никто не хочет, даже погибший.

В это время темное дерево, словно темная тень
приблизилось к человеку и раскинуло свои руки для объятий:

— Скажи мне, иноземец, стоит ли увековечить памятью
разрушенный храм, если небо, под которым стоял он,
выстроило в своих пределах точно такой же,
а земля, где стоял он, священна, но осквернена убийством?

— Человек вправе делать все, что посчитает нужным
для продолжения своего рода, — изрек человек.  — Даже там,
где нет земли, но где ступила нога его.

— Это ли есть в человеке божественное начало и подобие?

— Это и есть, если бы не другое, что подразумевает и говорит Творец:
Азм есьм.

— И даже, когда чужая земля содрогнется под ним,
в предвкушение собственной правоты? И даже, когда
новый храм будет вновь разрушен во время испытания
смертоносного оружия?

— Ты коварен, человек! — ответило темное дерево. — У тебя
нет ответов на поставленные тобой вопросы.

— Разве человек должен отвечать на поставленные им вопросы?

Иноземец подошел к мертвому зверю, взял его морду
в свои ладони, посмотрел в мертвые глаза и спросил себя:
— Вправе ли зверь убивать других зверей,
только потому, что хитрее их, коварней и сильней? И кто же,
как не зверь, сможет осудить зверя в его преступлении?

— Но разве зверь совершает преступление,
когда убивает зверя? И разве это плохо, когда звери
истребляют друг друга?

— Тогда, если человек произошел от зверя, кто сможет
определить, как не зверь, где просыпается зверь в человеке
и человек в звере?

Морда волка мирно покоилась в ладонях иноземца.

— От волка пахнет псиной, как от человека…

«Бедный Йорик!» — загрустил иноземец, а потом подумал,
что если звери истребят друг друга — мир от этого станет
гораздо страшнее.

А почему будет так, иноземец не подумал.



III

— Какая все-таки гадость, эта ваша заливная свобода!



IV

Ночь смотрела на человека отовсюду. Даже снизу,
из-под ног, где в отраженье звездного неба
мерцали осколки тьмы и остовы мертвых животных.

«Дребезги тьмы» — подумалось иноземцу.

— Разум есть, да путь неймет.

Человек шел босиком по черному небу и вспоминал рассказ
старика Чингыза.

Волк в поле унес люльку с младенцем, а бедный отец,
стреляя в зверя, промахнулся и убил в люльке младенца —
своего сына.

Это ли было не горем для всего мира!

Даже для зверей.



V

И было утро... И было красиво.

«А когда красоты много, она — пугает» — подумал иноземец.



ЭПИЛОГ

— Я человек, а человек всегда прав по отношению к зверю,
если стоит перед ним с ружьем.
— Зверь встал на задние лапы и вскинул передние,
чтобы обнять человека, но человек решил убить его,
чтобы зверь стал еще дружелюбней.

— Или для того, чтобы лежать подле ног человека вместо коврика.

 2016,
гора Бытха



Александр Вепрёв — поэт. Родился в Кирове в 1960 году. Служил в авиации Черноморского флота в Крыму. Окончил Вятское художественное училище им. А. А. Рылова. Член редколлегии журнала «Луч» (Ижевск). Публиковался в журналах «Дети Ра», «Нева», «Зинзивер», «Юность», «Журнал ПОэтов» и др. Автор многих книг стихов. Член Союза писателей России, Союза писателей XXI века. Живет и работает в Ижевске и Сочи.