Книжно-Газетный Киоск


Александр БАЛТИН



Эссе о поэтах. АНДРЕЙ ШИРЯЕВ. ЮЛИЯ ДРУНИНА



Александр Балтин — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1967 году в Москве. Впервые опубликовался как поэт в 1996 году в журнале «Литературное обозрение», как прозаик — в 2007 году в журнале «Florida» (США). Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг (включая Собрание сочинений в 5 томах) и свыше 2000 публикаций в более чем 100 изданиях России, Украины, Беларуси, Казахстана, Молдовы, Италии, Польши, Болгарии, Словакии, Чехии, Германии, Израиля, Эстонии, Ирана, Канады, США. Дважды лауреат международного поэтического конкурса «Пушкинская лира» (США). Лауреат золотой медали творческого клуба «EvilArt». Отмечен наградою Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награжден юбилейной медалью портала «Парнас». Номинант премии «Паруса мечты» (Хорватия). Государственный стипендиат Союза писателей Москвы. Почетный сотрудник Финансовой Академии при Правительстве РФ. Стихи переведены на итальянский и польский языки. В 2013 году вышла книга «Вокруг Александра Балтина», посвященная творчеству писателя.



МЕТАФИЗИЧЕСКАЯ ШИРЬ
АНДРЕЯ ШИРЯЕВА

Возвышенная плотность речи в сочетании с интенсивностью словаря превращают поэзию Андрея Ширяева в полнометражную панораму — жизни вообще, и конкретного фильма его жизни в частности.

…и сражение роз неизбежно, и злой лепесток
в трансильванскую глушь заскучавшими
                                               пальцами сослан…

Трансильванская глушь столь же естественна, сколь дальнейшее продвижение галер сквозь сердце на восток — о! поэт неизбежно — и неизбывно — пропускает сквозь собственное сердце массу всего — от мелочей быта до мелькающих космических орбит; и, дыша собственным космосом, поэт сам с трудом представляет, куда заведет его властное дыхание строк — уж точно дальше Востока.

и неспешно галеры сквозь сердце идут на восток,

Абсурдность иных словосочетаний выгибает выразительность к новым смысловым эффектам, и желание «кинуть грош Харону, и встать, и выйти» столь же логично для поэта, всегда диссонирующего со временем, сколь трагично для лестницы поэзии, теряющей драгоценные шаги.
Размах культурных ассоциаций — всегда интересный сам по себе — оправлен у Ширяева в сухую жесткость изящно сделанной строки, сумма которых, помимо эстетического удовольствия, дышит своеобразной метафизикой, ибо поэт без собственной философии не интересен, как Харон, вдруг раздумавший брать гроши.
 И скрипки со временем смолкнут — чтобы продлить звучание в неизвестных пределах, и пение сирен будет манить всегда, как любая запредельность, недостижимость, но «этот мир, покончивший с тобою», на самом деле не рассчитывает рассчитаться со стихами — только с человеком, творившим их.
 Важно понимание поэта — скрипки вели в небо:

Не затем ли в небо нас вели
медленные скрипки на концерте,
чтобы притяжение земли
нам понять, как притяженье смерти…

Расшифровка жизни через смерть предпринималась многими, создавая ощущение смерти, как подлинности, и то, что концерты сирени обещают пышные букеты загробности — есть гарантия земного, долгого бытия стихов, пускай и мало востребованных, не важно: важен факт их существования, бытования, факт, не отменяемый никакими смертями.



ОБОЖЖЕННАЯ ЛЕНТА ТРАГЕДИИ

Страх и прозу, ужас и бездну войну, оказывается, можно отлить в совершенное, чеканное четверостишие, какое и через годы (а в потенции — через века) будет давать ощущение тотальности той войны тем, кто особенно ею и интересоваться не будет:

Я только раз видала рукопашный,
Раз — наяву. И тысячу — во сне.
Кто говорит, что на войне не страшно,
Тот ничего не знает о войне.

Военные стихи Друниной, исполненные чистой силой, полны той прозы, той плазмы военных трудов и жизни, что подлинность их становится монументальной; как звукопись демонстрирует хорошую хищность глазомера и разнообразие возможностей поэта.
 Военная тема — естественно, жестока, полыхает огонь, и надо спасать других и выживать самой; но стихи отцеживают лучшее из возможного, становясь хроникой, прежде, чем стать частицей антологий.
 И когда закружится, зацветет любовь — уже мирная, во время мира, пусть и ярая, стихи станут совсем другими, зазвучат инако, хотя с прежним нервом натяжения, напряженной жилкой сути:

Опять лежишь в ночи, глаза открыв,
И старый спор сама с собой ведешь.
Ты говоришь:
— Не так уж он красив! —
А сердце отвечает:
— Ну и что ж!

Стихи Друниной бывали жесткими и четкими, как гравюра на меди:

За спором — спор.
За ссорой — снова ссора.
Не сосчитать «атак» и «контратак»...
Тогда любовь пошла парламентером —
Над нею белый заметался флаг.

Бывали нежными, или трепещущими, как ветвь березы на ветру; стихи раскрывали не раскрываемое и передавали не передаваемое, но самой поэтессе делалось все хуже, все страшнее — тут ни с какой войной не сравнить; тут кончалась жизнь стихов — и шла обожженная лента трагедии.
 И, увы, стихи не помогли…