Бесы хороводы шумно водят.
И звучат призывно бубенцы.
Женщины приходят и уходят,
Остаются на сердце рубцы.
Бесы на просторах Азиопы.
Телек бесам делает пиар.
Ватники и янки, и укропы
Тушат керосинками пожар.
Бесы стали гибельною силой.
Неужели здесь они одни?
Что же делать? Господи, помилуй!
Господи, спаси и сохрани!

Сродни тарифам ЖКХ
Растет империя греха.
Растет и расширяется.
Сосед (торчок) ширяется.

Растет империя греха.
Куда ни кинь — везде труха,
Пиар и фанаберия.
Греховная империя.

Но Карлсон прав: ты не реви!
Ведь есть империя любви
И женщина любимая,
Никем не заменимая.

Растет империя любви.
Ее не изведет ОРВИ,
Ни грех по воле случая.
Империя могучая.

Они ведут суровый бой,
Одна империя с другой.
Бой этот не кончается.
И маятник качается.

Толпа, в компах бушует рынок
Мозгов, бурлит ашан телес.
И книжных глянцевых новинок
Лоснится виртуальный лес.
Глаза прилипли к монитору.
В башку влезает ловкий бред.
И можно приравнять к террору
Кровавый липкий интернет.

Не умирает бумеранг
И размножается в полете.
И танк идет — как танк — ва-банк,
Дорогу проложив пехоте.
Но танк получит тоже в лоб.
Перетрухнет пехота скопом.
И будет вечный остолоп
С другим сражаться остолопом.

Жизнь не театр — цирк-шапито.
О том веду и речь-то,
Из нечто двигаясь в ничто —
И вновь (надеюсь) — в нечто.

Уйти — придти — не обойти
Ни кочки, ни оврага.
И плач не спрятать взаперти.
Жизнь не винишко — брага.

Все проходит, и это пройдет.
И уйдет племя цепких пройдох.
И придет кровожадное племя,
И вернется забытое время.

Все уходят, и я ухожу,
И снимает душа паранджу,
Как мадам из Парижа-Тулузы.
И фейсбучные охают музы.

брассанс уплывший брасом в небо
и лёша хвост и сквот и верпа
и верба-девочка в окне
живут — любимые — во мне

в окне и верба и футурум
мои хотелки — на смех курам
не мной проложена тропа
но троп выделывает па

но троп не треп а божья милость
судьба сложилась как сложилась
жизнь синема идет сеанс
и в небесах поет брассанс

и в небесах поет хвостенко
и жизнь права и жизнь нетленка
и воскресает брат в огне
и это все во мне во мне

Жизнь тает точно пастила
Во рту — Господь дает отмашку.
И невозможно постирать
Судьбу — как джинсы и рубашку.

И невозможно изменить
Ни дня, ни собственного взгляда.
И невозможно извинить
Себя — а впрочем, и не надо.

Я рад, что я пока не помер,
Хоть нет покоя хлипким нервам
И наступает хищный доллар,
Точно фашисты в сорок первом.

Я знаю: хищникам проклятым
Мы сможем дать отпор сурово.
Мы победили в сорок пятом.
И победить сумеем снова.

Извне — оттуда — вот она,
Россия — свет — восторг.
Россия — это Оптина,
А не оптовый торг.

Россия — сила Божия
И жар, и холода.
И дурь, и  бездорожие…
И счастье, и беда.

Не знаю — может быть, и голь мы.
Потертые у нас порты.
Быть русским — значит, с колокольни
Плевать на деньги и понты.

Быть русским — делать то, что можем:
Пахать, творить, молиться, петь.
И быть счастливым в храме Божьем.
А вне — терпеть.

И будут дни не так плачевны,
И сгинет главный фарисей.
И царь воскреснет, и царевны,
И цесаревич Алексей.

И станет нормой жизни схима,
И я от спячки злой очнусь.
Я знаю, что непобедима
Святая Русь.

Не суперстар, а просто стар.
Дедлайн — и я готов к отчету.
Я точно бунинский Бернар,
Я выполнил свою работу.

Я жил, любил и не любил,
Работал, рук не покладая.
Когда мочил меня зоил,
Не огрызался никогда я.

Я жил и видел — как война
идет — воюют континенты.
А я, войну пославший на,
Искал счастливые моменты

Любви — я жил, я строил дом,
Считал своим важнейшим делом
Быть сыном, мужем и отцом,
И дедом.

Я жил, я до сих пор живу.
И в сети не стремлюсь Харона.
Во снах и даже наяву
Вперед шагаю непреклонно.

великолепная как чушь
звучит поэзия во мраке
смущая мраморных чинуш
помешанных на Пастернаке

(а может Бродском) — все равно
звучит поэзия из сора
и золотое ткет руно
сонорный точно sos Соснора

звучит поэзия как бред
горячечный — и нету смысла
в поэзии и прозы нет
и — челюсть челяди отвисла

очки пиджак — рюкзак — планида
башка как бабушка седа
и — лебединое либидо
в холодной упаковке — льда

смешенье рас смешенье наций
но я спокоен как удав
пройдя этапом эмиграций
себя — хотя б чуть-чуть — познав

я говорю: отставить слезы
отставить громкие слова
а памяти моей занозы
я вытащу — ça va?  ça va

поток сознания балбес
палящий в небо из берданки
засилье сумерков словес
пустых как дырка от баранки

враги кричат умри умри
но я не сдох еще покуда
мозги кипят гюмри гюмри
дитя убивший бес иуда

и боль и слаб вокабуляр
и раб топор войны не прячет
и голь взирая на пожар
точно помешанная плачет

Высший уровень успеха —
Неуспех (успех — позор).
Это ухо, это эхо
Выстрелов судьбы — в упор.

исповедь
покаяние
проповедь
молитва
отповедь
это и есть поэзия
все остальное —
игра слов

мне интересен поэт
не пишущий стихов

мне интересна речь-молчание
(точнее — молчание-речь)

мне интересен литературный фестиваль
                                                           тишины
на который увы я не получал ни разу
                                                            приглашения

Эзра Паунд — красивый — молчит —
                          устав от стихов —
                                    в промозглой Венеции —
это и есть поэзия.

акула проплывает акула-людоед
акела промахнется акула — нет
не жри меня акула окей не жри
я худенький костлявый я член жюри
литературной премии журнала «упыри»
не жри меня акула окей не жри
акула уплывает и говорит мне чус
видать она закончила гуманитарный вуз
видать иняз в саратове а может быть в твери
не жри меня акула окей не жри
не жри меня акула плыви плыви
смотри ивана урганта красавца по tv
еще бы мне барахтаться годочка тридцать три
не жри меня акула окей не жри

Эта грань точно краска размыта.
И богат иногда нищеброд.
А в герое — замашки бандита.
А бывает и наоборот.

Нет большого ума в укоризне.
Я ругаться давно перестал.
Эта пьянь что-то знает о жизни,
Что не знает иной аксакал.

Ничего не понять. И не надо.
Никого не унять. И не жди.
А в Быково сезон снегопада.
А весною начнутся дожди.

Монетизация скандала.
Монетизация войны.

Монетизация развала
Большой и правильной страны.

Героизация бандита.
Поэтизация тюрьмы.

А нация почти убита.
А виноваты сами — мы.

Умер мой друг, товарищ.
Мудрый, как фолиант.
Видимо, испепеляющ
Талант.

Горечь и боль утраты —
Сколько ни голоси.
Видимо, нет пощады
Русскому на Руси.

Не согнулся — покамест — в дугу.
И какое-то делаю дело.
— Что могу, — говорю, — что могу.
А зачем? — так судьба захотела.

Не приближен к трубе и царю.
Это счастье, удача большая.
Я тихонечко что-то творю,
Мерзопакостей не совершая.

Я не стал, слава Богу, крутым
В эти подлые годы глухие.
Ничего, мы еще поглядим,
Кто окажется нужен России.

прикосновение к жизни:

любовь
и ненависть

провинция
и столица

эмиграция
и возвращение

война
и больница

и гиблое озверение
и светлое озарение

при-
кос-
но-
ве-
ни-
е

легкое
и
смертельное

Сильна компьютерная мышь.
И алчет мир загрызть — упряма.
Нет плоти, похоти — есть мысль
О плоти, похоти — программа.

Есть дух и звук, и небеса,
Небес шагаловы прожилки.
А путь земной — на полчаса
Горчащий перекур в курилке.

сизифу подстать и подстать муравью
и трепет и лепет и жизнь-дежавю
глаза-ай лав ю и глаза-никогда
и страх точно доллар берет города
и крах неизбежен и радостен прах
(уже как не прах) в неизвестных мирах
по кругу по кругу как стрелка часов
нельзя и песчинку закрыть на засов

Не ведая правды Еккле-
сиаста, я мыкался в бездне
иллюзий — торчал на игле
любовной — сладчайшей! —
                                               болезни.

Я выжил. Отныне из жил
моих можно делать канаты
для ринга. И все-таки жаль
утраты

иллюзий, иглы... Этот мир
теперь не сияет, как раньше.
Он полон иронии, точно Сапгир,
и скуп, как заморские транши.

жизнь у меня жизнь
смерть у меня смерть
жизнь у меня смерть
смерть у меня жизнь

что это? жизнь-и-смерть
что это? смерть-и-жизнь
да это жизнь-и-смерть
да это смерть-и-жизнь

брат мой не умирай
сын мой не умирай
смерть это рай-и-ад
жизнь это ад-и-рай

жизнь это храм и кап(н)каны борделя
страстная кровь и страстная неделя

жизнь на плече у меня малолетка
жизнь это смерть вожделенно и метко

бьющая в цель это снова здорово
жизнь это сосны в поселке Быково

жизнь это жизнь и строка Мандельштама
жизнь это Настя Наташа и мама

жизнь это жизнь схватка духа и тела
жизнь это Фёдоров общее дело

топ-топ из библии в коран
прорыты длинные траншеи
ныряешь в озеро кабан
а вынырнешь в холодной шпрее

топ-топ такой сопливый шкет —
седой старпер жующий идиш
смотря в малюсенький айпед
увидишь то чего не видишь

топ-топ и я притопал в сеть
что жрет меня точь-в-точь волчара
топ-топ любовь и жизнь и смерть
и смерть и жизнь и все сначала

— Молчи, ты никогда и ничего не скажешь
                                                         лучше нас, —
заклинают толстые тома дачной библиотеки.
— Молчи, ты все равно не будешь
                                   таким откровенным, как я, —
бормочет летний проливной дождь.
— Молчи, ты не сможешь петь песни
                                   выразительнее меня, —
возмущается спрятавшийся в саду соловей.

— Говори, слова не бессмысленны, —
шепчет зола, оставшаяся после костра.
— Говори, кто-то должен сказать правду, —
плачет трава, скошенная монотонной
                                                     газонокосилкой.
— Говори, даже если тебе никто не поверит, —
просят красивые быковские сосны,
                     которые касаются макушками неба.

В этой жизни — как шприц — одноразовой
все — немножко бомжи и бичи.

Никому ничего не доказывай,
Никого ничему не учи.

Помолчи — ведь все сказано — классика —
Это лучше чем собственный бред.

Погуляй, эмигрант, хоть полчасика
В старом парке, которого нет.

Я забыл позывные и страсти, и злости.
Как ворота, скрипят постаревшие кости.

Что осталось? Сажать кабачки и картошку,
Накормить, как дитя, полудикую кошку.

Что осталось? Вздохнуть и в дорогу собраться.
Что осталось? Уйти. Что осталось? Остаться.

я человек космический
я человек комический

я че
и ты че

че
чу
чо
чи

Ночи пасмурны, холодны, мглисты.
Дни опасны, как мухи цеце.
Наступают года, как фашисты.
Проступает орда на лице.

Не тевтон, не ариец — я с теми,
Кто скуластой природой зачат.
И монгольско-московские степи
Все манят, и манят, и манят.

И манят, и манят, как химера,
Непутевых просторов огни.
И летят, и летят, как фанера
Над Парижем, летучие дни.

Из детских узких шаровар
Он вышел — к берегу Гудзона.
И дал вербальный шалобан
Пространству под названьем «зона».

А зона рыкнула в ответ:
— Вертайся, братка, восвояси.
Ты хрупок; как волчара, сед,
А в зоне скачешь на Пегасе.

Он молча репу почесал,
Сказал кряхтя бай-бай Гудзону.
И снова в зону почесал,
В родную воротился зону.

небо
человек и небо
человек и человек
человек и животное
человек и вода
человек и дерево
человек и трава
человек и земля
человек и огонь
человек и камень
человек и небо
небо

фальшивый трубач на фальшивой трубе
играет печали не зная
от краткого курса до курса цб
дорожка (траншея) прямая

играет цб вдогонялки со мной
меня обгоняя жестоко
и трудно не выпить сейчас по одной
и трудно не спятить от шока

а что на кону? постгулаговский харч
надежды смешные демарши
играет играет фальшивый трубач
в эпоху раскрученной фальши

я любил поднебесную синь
пилигрим в тридевятом колене
я учил луговую латынь
но меня понимали — по фене

я любил не московский пикап
а тебя чужестранка-дуреха
и тебе поклонялся как раб
но рабам и в Америке плохо

хрен с горы а не кум королю
я под горку шагаю спокойно
потому что любил и люблю
потому что имею настрой на

понимание: все — по делам
эта шапка — по Сеньке (по Женьке)
я иду и к родным небесам
поднимаю уставшие зенки

Не хотел — а все ж пришлось учиться.
Интернат, общага и больница…
Вот они — мои учителя
И моя тетрадь Устателя.

Были континенты, войны, бабы.
Я узнал не много, но хотя бы
Понял, что не надо унывать,
Даже если боль и непроглядь.

Понял, что реальность — небылица,
Понял, что не надо суетиться.
Жизнь — не долговечное ярмо.
Как-то все уляжется само.

— Еда и секс, и мани-мани.
— А что еще?
— Да шиш в кармане.
— А Бог, а Босх, а Бах, а Шнитке?!
— Мне ближе золотые слитки.
— Ты бредишь?
— Нет. Ни капли бреда.
…Два человека.
Ночь.
Беседа.

И тут — смотрите — ложь.
И там — смотрите — враки.
Их не отмоет «Bosch»
(Cтиралка) в пенном баке.

И тут — смотрите — сад.
И там — смотрите — маки.
И всюду — вечный ад.
И рай. И свет во мраке.

И этот день отныне в прошлом.
И завтра прошлым станет вскоре.
Листва, прилипшая к подошвам,
Мне говорит: «Memento mori».

Я знаю — нет огня без дыма.
Я знаю — горестны потери.
А прошлое неумолимо
Стучится в нынешние двери.

Хронос — это Харон. А Харон — это Хронос.
Я хотел получить дополнительный бонус.
Понимаю теперь: это наглая хрень.
День пришел — так да здравствует нынешний день!

Много разной в башке у меня ахинеи.
Я хотел сделать мир и теплей, и нежнее.
Но, увы, и себе не сумел я помочь.
Ночь пришла — так да здравствует звездная ночь!

Упырь, налакавшийся крови.
Пустырь, говорящий на мове-
и-суржике (это одно).
Царь-пушка (ей порох не внове),
царь-колокол, легший на дно.

Пустырь, и ковыль, и — цикады,
И бардовские серенады
не знающих страха цикад.
И робкие тени Эллады,
застывшие в гальке цитат.

…Я гость. Но я часть побережья.
И силища моря медвежья
в меня, точно кровь, вживлена.
И вряд ли уйду за рубеж я
приморского жаркого сна.

Чахнет былая удаль,
Чакры сданы в утиль.
Время идет на убыль,
Быль превращая в пыль.

Жили-любили, жили,
Взяв пять минут взаймы.
Жили-любили, или
Снились друг другу мы.

Фильмы любимы советские.
Книги читаемы детские.
Трудно меня изменить.
Трудно меня заманить
В новые нравы неправые,
В новые фильмы кровавые,
В ярко-зеленую муть.
Трудно меня обмануть.

Это сон. Это сладкая дрема.
Это город любви и тепла.
Золотое сечение дома
И цветка, и души, и чела.

Это явь. Это город-убийца
И квартира-убийца, и взгляд
Людоеда. И некуда скрыться.
И поесть людоеды хотят.

В Петербурге жить — словно спать в гробу.
А в Москве — кутить и пытать судьбу.
А в Москве — бежать — от себя —  стремглав.
В Петербурге жить не велит Минздрав.

А в Берлине жить (городок неплох) —
Говорить банзай или хенде хох
И бежать, как лань, в деревянный храм.
И летать во снах к невским берегам.

Иду — к себе — и путь мой долог.
И краток. Я иду один —
Индустриальный — как поселок,
Провинциальный — как Берлин
(Или Москва) — к т (Т)ебе иду я
И дую в дудочку-дуду.
Живой — страдая и ликуя —
Живой и мертвый — я иду.

ах Господи Боже Исусе
здесь явь вперемешку со сном
бакланы балканские гуси
гогочут о чем-то своем

здесь низкие крыши все выше
взлетают в небесную синь
красивые красные крыши
на радость раздетых разинь

а небо прозрачнее моря
а море прозрачнее глаз
и злыдню тоску объегоря
я горя не знаю сейчас

А жизнь мне только снится.
И эта жизнь чудна.

Моя страна — страница,
Бумажная страна.

А смерть — точь-в-точь синица —
Стучится в лед окна.

есть футболисты
и есть Месси

есть теннисистки
и есть Серена Уильямс

есть хоккеисты
и есть Валерий Харламов

есть боксеры
и есть Майк Тайсон

есть поэты
и есть Сергей Есенин

есть певицы
и есть Анна Герман

есть города
и есть Несебр

есть женщины
и есть ты

Шагу не ступишь теперь —
                                    сразу же фотки в фейсбуке.
Слова не скажешь теперь —
                                    тут же его переврут.
Заполонившие сеть, нервные люди-гадюки
Злобно шипят и шипят — гадок гадючий суд.

Все же не будем серчать,
                                    все же не будем из пушки
По воробьям палить и костерить фейсбук.
Неотменимы вовек певчие люди-пичужки.
Певчие люди-пичужки круче людей-гадюк.

Не кончаются вечные брачные игры
Камня и капли.
А со мной породнились тамильские тигры,
Муравьи и колибри, не так ли?

Я спешу, я иду к золотой антилопе
Сквозь чащобы пещерного века.
И безмерные горы Пирин и Родопи
Нависают, как брови генсека.

С маленьким ребенком на руках,
Вечною молитвой на устах,
Солнечным маршрутом богоданным
Я иду — счастливый — по Балканам.

— Здравствуйте! — нам говорит трава.
— Здравствуйте! — нам шепчут дерева.
— Здравствуйте! — приветствует нас море.
Вольно тут и просто, на просторе.

Запада плоть измочалена.
Желтый сгущается цвет.
Мальчик, похожий на Сталина,
Пишет автопортрет.

Бес улыбается тщетно.
Видно, что это бандит.
Так притворяется Этна —
Мол, утомленная, спит.

Кроткий стою, как ягненок,
Вижу наш мир без прикрас.
Господи, дай нам силенок
Выстоять в тяжкий час.

Будет холод. Иного прогноза
Я не жду — будет холод — как встарь.
Неизменный — как план Барбаросса —
На Москву наступает январь.

Будет холод. И будут метели.
Не беда — я скулить не привык.
И в каком-то случайном мотеле
Я согреюсь — хотя бы на миг.

Будет жизнь. Будет небо в алмазах.
Будет жизнь — хоть на время — простой.
А потом будет холод. И в кассах
Будет очередь за теплотой.

Осень — как на открытке.
Я прочел, точно свитки,
Лето до запятой.
На собянинской плитке
Лист лежит золотой.

Лист лежит, умирая
На манер самурая.
Лист породист, как знать.
Осень — двери от рая
(Либо ада). Как знать.

Осень — город — кафешка
И чекушка. Я пешка,
А не ферзь, не ладья.
Слава Богу! Аз грешный
Никому не судья.

Так ведут себя демоны — властно,
                                                сердито, упрямо,
Энергично — хоть головы подлым руби.
Так ведут себя тетеньки
                                   в гипермаркете «Саstorama»
Или в «Obi».

Так ведут себя ангелы — тихо, задумчиво, кротко.
Так ведут себя ангелы — тихо — по лику — слеза.
Я живу сотни лет, но моя черепная коробка
Не вмещает всего, что уставшие видят глаза.

И снова брат идет на брата,
Горят степные ковыли.
Душа персоною нон-грата
Летит с обугленной земли.

Хандрит Майдан, скорбит Мтацминда,
И новый рок берет разбег.
И улыбается ехидно
Какой-то странный имярек.

И снова хляби и напасти.
И глад, и мор в который раз.
Наркомы — наркоманы власти —
Жуют икру крестьянских глаз.

Заветы нового завета
Забыты — точно алфавит.
И только песенка поэта
Из ямы северной звучит.

Бывший мачо глядит очесами измученной клячи.
От него до бомжа расстояние — две неудачи.
От него до реки под названием Лета —
Два кульбита судьбы и два пируэта.

Бывший мачо, ушедший из хора плейбоев,
Тихо песню поет. Подпевает старик Козлодоев.
Бывший мачо хандрит — дни и ночи несносны.
— Это зря, ты не плачь, —
                                  говорят величавые сосны.

Прости товарища и недруга,
Постыдно — жить, других гнобя.
Да и себя кошмарить не фига.
Прости — себя.

Прости себя — смешного, грешного,
Тупого, странного на вид.
Найди дитя в себе, утешь его —
И Б-г простит.

— Ничего не сохранить.
Никого не удержать.
Вещи — пшик, анахронизм.
Тленны контуры держав.

— А любовь? она нетлен-
на — смотри — она во мне.
Я — любя — встаю с колен.
И не гибну на войне.

Простота и доходчивость дяди Гиляя.
Чистота и улыбчивость Инны Гулая.
Прямота и решительность группы «Гилея».
Высота и пленительность с(н)ов Галилея.

И — какая-то жадная пасть Бармалея.
И — какая-то жалкая страсть дуралея.
Ничего — это жизнь — и пока на земле я,
Улыбаюсь, люблю — ни о чем не жалея.

Пассажиром «Пепелаца»
Отправляюсь в дальний путь.
Что осталось? Попрощаться.
И вздохнуть.

Скажут: прожил жизнь паяца,
У чинуш был не в чести.
Что осталось? Попрощаться
И сказать: прости.

это рынок б/у женщин
это рынок б/у мужчин
это рынок б/у неба
это рынок б/у земли

это рынок б/у песен
это рынок б/у чудес
это рынок б/у счастья
это рынок б/у тоски

это рынок б/у рынка
это рынок б/у слов
это рынок б/у яви
это рынок б/у снов

Как хорошо и радостно стареть,
Не став схарченным сумрачным недугом,
И грань — почти прозрачную — стереть
Между врагом и другом.

Как хорошо, что чувственная связь
Меж нами кончена и спит Эрато.
Как хорошо идти, не торопясь,
И не бояться опоздать куда-то.

Один подлец, другой подлец…
Мы их не замечали.
И неожиданно подлез
Шакал печали.

Шакал печали так скулит,
Как воют сто шакалов.
И телефончик мой скайлинг
Не подает сигналов.

Но я, конечно, не сдаюсь,
И жизнь моя шикарна.
Я одолею эту гнусь,
Коварного шакала.

куда ни кинь везде художник Шилов
как водится в мерцании светил
и мастер по ремонту крокодилов
предательски на пенсию свалил

и мумба-юмба дембельское племя
захватывает банки и печать
и умолкает пепельное время
но как опасно времени молчать

ленинградское время содом паранойя
вырожденье стихи одиссея запоя
записные на кухне как прежде витии
ленинградское время святые

а московское время бабло мани-мани
баш на баш торгаши что осталось в кармане
феодалы рабы как при хане батые
а московское время святые

я замер азией во льду
я сшил как йог восход с закатом
я счастлив во втором ряду
я счастлив и в сто двадцать пятом

vivat я жил vivat живу
я счастлив в этой жаркой льдине
я счастлив лед как хлеб жую
я счастлив нет меня в помине

Тамильские тигры мне жарят картошку,
Поскольку я русский безумный медведь,
И Ванга мне шепчет: «Ты не понарошку
Сумеешь, смеясь, над собою взлететь».

И прерии дарят мне ночь и мустанга,
И я забываю всемирную сеть,
И шепчет, и шепчет бессмертная Ванга:
«Ты сможешь, смеясь, над собою взлететь».

Что было — понятно; что будет — известно.
Глаза дальнозорки, как зрелая рысь.
И жизнь интересна, и смерть интересна,
И небо с землею навечно срослись.

и мы с тобой неодиноки
язык он зык он общий дом
и мандельштамовские строки
как вечный русский чернозем

родной язык — не дебет-кредит
родной язык — не отобрать
и птичий горбоносый лепет
как трепетная благодать

а что потом? закон-тайга
и помогать сват-брат не станет
и губы теплые тебя
как прокаженного забанят

ты будешь стоек — небесам
ты гимны радостные сложишь
а что потом? потом ты сам
кому-нибудь — дай Бог — поможешь

Жизнь — тетрадь школяра — перелистываю.
Понимаю, что я невелик.
Понимаю, что главную истину
Я, хоть рыпался, а не постиг.

И учился, и вкалывал вроде я,
Но не понял основ бытия.
В мозг — компьютер — приходит мелодия —
Я не знаю — в чем тайна ея.

это все увы для понта
это все земная лажа —
шик-модерн евро-ремонта
опиум евро-массажа

если путь мне уготован
в космос будущих годин —
в тихом домике из бревен
я хотел бы жить один

Избегай аракчеевых чар ты,
Верить россказням радужным брось.
Государства крапленые карты
Надо видеть — рентгеном — насквозь.

Надо жить, не боясь, не пугаясь,
Позабыв про зубастую тьму.
Надо жить, широко улыбаясь,
И желательно дома — в Крыму.

Не сгибается рука, загибается процессор,
Завершается игра, приближается финал.
Я — профессор кислых щей,
                                  глупых поисков профессор,
Я — как прежде мальчуган и в футбол не доиграл.

Снятся мама, папа, брат,
                                   старый добрый дом в Кускове,
Деревенская земля на окраине Москвы.
Печь съедает чурбаки, мамочка обед готовит —
Фрикадельки, пирожки, суп (ушица) из плотвы.

Папа чертит чертежи, брат шалаш из раскладушки
Мастерит, а я сижу, радостно гляжу в окно.
Вижу важных снегирей и синичек на кормушке,
Папа им насыпал корм: крошки хлебные, зерно.

Завершается игра, и внимательно и строго
На часы арбитр глядит, беспощадный, как Джавдет.
…Снятся мама, папа, брат, снится дальняя дорога.
Мне сегодня пятьдесят или пять (счастливых!) лет.

Детство суровое и залихватское —
Вечные драки — но сказочен мир —
Можно купить эскимо, «Ленинградское»,
За девятнадцать копеек пломбир.

Можно купить и бананы зеленые,
Слаще которых, наверное, нет.
Детство — года точно завороженные,
В них до сих пор мой мальчишеский след.

С мамой идешь в «Детский мир» за обновкою,
И по-щенячьи ликует нутро.
Трюндель — волшебный стакан с газировкою,
А пятачок — и катайся в метро.

Молодость — точно собака — бродячая,
Много кусачих дворняжек и злых.
Но все равно кабальеро удачи я,
Ибо удача — остаться в живых.

Зрелость — и снова сплошные скитания,
Снова дороги, тудыть-растудыть.
Впрочем, Швейцария, Штаты, Германия —
Страны, в которых недурственно жить.

Тошно — достали симптомы усталости,
Но продолжаю нетореный путь.
Старость? Ну что же. А впрочем, до старости
Надо еще дотянуть, дотянуть.

«Я первый раз живу — простите,
не умею».
Константин Кедров

Я ошибся — я в ответе.
Заявляю, точно ТАСС:
Я живу на белом свете,
Извините, в первый раз.

Все впервые, все не просто,
Часто нелады с башкой.
И по всем стандартам ГОСТа —
Я какой-то не такой.

И пути порой кривые,
И — дурак — не слушал мать.
Все не просто, все впервые.
И впервые — помирать.

Непонятки, тоска, перепалки,
Догонялки за грешной мошной…
Целый день бы смотрел, елки-палки,
Фильм какой-нибудь глупый, смешной.

Я устал от стервозных клиентов,
На меня нагоняющих страх.
Я устал от нервозных комментов
В социальных безумных сетях.

Только паузы нет, и надежде
Я сказать ничего не могу.
Остается бежать — так как прежде —
Остается упасть на бегу.

— Потом не будет слуг и бар,
И денежного бремени.
Потом новатор Аватар
Найдет кильватер времени.

И оживет, воскреснет брат,
Простясь с холодной ямою.
— Но только много лет назад
Твердили то же самое.

Грешен — успешен. Но я не хочу…
Сам над собою, как шут, хохочу.

Грешен — потешен, как дрогнувший князь.
Сам над собою рыдаю — стыдясь.

Сам над собою — и сам по себе.
Тихо в моей электронной избе.

Может, это и предательство,
Или просто я иссяк?
Хочется закрыть издательство
И уехать в Слынчев Бряг.

Хочется забыть про фортели
«Дружбанов» моих лихих.
Нервы мне они попортили,
Хочется забыть про них.

Хочется чтоб гладиолусы
Выросли в саду у нас
И на рейсовом автобусе
Ездить с внучкою в Бургас.

Хочется — ах, перехочется.
Бизнес — это кандалы.
И душа ночами корчится.
Да и дни невеселы.

Я хочу кричать,
Но молчу.
Я хочу молчать,
Но кричу.

Я хочу сбежать
В Катманду.
Я хочу лежать,
Но иду.

Много грязи, много пота,
Много граждан в серой робе.
Потому что жизнь — работа,
А не хобби.

Много чада, много бреда.
Но я все-таки не ною.
Потому что жизнь — победа
Над собою.

Потому что опыт Феба
Мне милей, чем ропот плача.
Потому что много неба,
Потому что жизнь — удача.

Даже если неудача.

на пороге — не ведая — сны — на пороге
на пароме — туда (до луны?) — на пароме
бормотанье — шаман — чахлый сын сибирячки
очень быстро — алтын (или меньше?) в заначке
мертвецы в записной тонкой-тоненькой книжке
ни юрашки ни тани — ни дна ни покрышки
а с собою не взять ни рубля ни деркама
непонятно — и видимо в сторону храма
уходя-уходи — возвращайся обратно
это жизнь это смерть — ничего не понятно

Что тут поделаешь? Да, я такой —
Пьяный и странный. От жизни балдея,
Я по Фонтанке иду до Тверской,
А по Тверской я иду до Бродвея.

Крутится-вертится шар голубой,
Песенка эта, похоже, о чуде.
Черти меня искушают гурьбой,
Смерти желают добрейшие люди.

Но оживает, как нежность, вода,
Но оживают прибрежные камни.
Я бы не против уйти в никуда,
Только, похоже, еще не пора мне.

Ангел парит над Москвою-рекой,
Ангел парит над Невой и Гудзоном.
Что тут поделаешь? Да, я такой —
Я не дивлюсь никаким закидонам.

Друг обманет закадычный —
Как же, как же без обмана?!
Дом развалится кирпичный —
Рухнет поздно или рано.

И — посаженные мною —
Лягут в печь-камин деревья,
Зарастут бурьян-травою
сумасшедшие кочевья.

Я уйду, не скрыв усмешку,
И традиций не нарушу.
Я заброшу в небо флешку,
Так похожую на душу.

Скончался поэт — огорчился фейсбук,
Три тыщи друзей и три тыщи подруг.

А кто-то и не огорчился ничуть.
Поэт же продолжил неведомый путь.

Живой он был счастлив и счастлив теперь,
Земную закрыв тяжеленную дверь.

Душа отлетела от тела — дыша
Легко и свободно. Спокойна душа.

По лестнице, ведущей вниз,
Иду — босяк — не при параде,
Лохматый, как Давид Луис,
Бухой, как финны в Ленинграде.

Куда иду? Ах, кабы знать!
Как тут понять башкой убогой?
И рядом смерды, рядом знать —
Идем похожею дорогой.

Друзья кричат: маэстро, бис!
Враги клеймят как супостата.
По лестнице, ведущей вниз,
(А, может, вверх?) иду — куда-то.

И все до одури знакомо.
Все воротилось восвояси.
И только секретарь райкома
Отныне в рясе.

Такая грешная, пустая
И безутешная дорога.
А что же делать? Жить — мечтая
И веря в Бога.

Вот пешеход идет московский
По улице, где смог и гарь,
Иконописный, как Янковский
В лунгинском сильном фильме «Царь».

Вот пешеход шагает прямо,
За ним идут и Бог, и черт,
В районе, может быть, «Динамо»,
А, может быть, «Аэропорт».

Бог всемогущ и черт не даун,
Им интересен пешеход.
А пешеход идет — куда он
Придет? Куда-нибудь придет.

О, симулякр, эффект плацебо,
И голых королей парад,
И дорогого ширпотреба
Тотальный гибельный диктат.

Талант? И что ж? И что ж такого?
Границы правды на замке.
И — велимировское слово
На лунном пыльном чердаке.

Наше место — не здесь. Наше время
Завершилось. Но будет потом.
Кочевое пугливое семя
Проросло в измеренье ином,

В измеренье ином и пространстве,
Где у всех будет совесть чиста,
В христианском святом мусульманстве,
В мусульманской молитве Христа.

Эти дни хороши, небывалы.
И — далече от гендерных склок —
Я смотрю, как дурак, сериалы,
Я плюю, как лентяй, в потолок.

У меня есть диван и подушка,
И краюшка, и квасу бадья.
И звонит, слава Богу, Настюшка,
Драгоценная дочка моя.

А чего мне таить? Я счастливый болван,
Сам себе господин — я не выбился в боссы.
Если мне позвонит хитрый пранкер Вован,
Я отвечу на все — без утайки — вопросы.

Сколько всякой написано галиматьи
Обо мне (да и мной, стихоплетом) — до черта.
А чего мне таить — вот ладони мои,
Вот лицо, вот мой дом возле Аэропорта.

Я иду по земле и тихонько пою,
И сажаю не граждан, а сосны и розы.
А чего-то таить, жизнь шифруя свою,
Нет такой для меня бессердечной угрозы.

Не улетай, не уезжай!
Ты не обуза.
Чай, не загонят за можай
Можайск и Руза.

Умрешь — опять сюда придешь,
В поля-чащобы.
И счастье вырастишь, как рожь.
Еще бы.

— Я вернусь, я вернусь, не тревожься,
Ибо верю в бессмертье души.
— Не выдумывай, ты не вернешься,
Хоть себе самому не бреши.

— Я вернусь, я вернусь, и сначала
Я начну свой проторенный путь.
— Вот уж чья бы корова мычала…
Не вернешься. Расслабься. Забудь.

Нет желанья понравиться.
Понимая вину,
Есть желанье покаяться
За себя и страну.

Есть желанье — как сессию —
Сдать экзамен судьбе.
Есть желанье агрессию
Поубавить в себе.

ты научен верить чудесам
ты идешь проторенным путем
сложность — нещадящая — ты сам
нежность — настоящая — потом

влажность — восхищенная — в глазах
важность — приближенная к нулю
ты идешь спокойный как монах
и твердишь негромкое — люблю

А жизнь моя проходит и пройдет,
А путь земной, как подобает, краток.
И радости давно наперечет.
И мне пошел, увы, шестой десяток.

А жизнь моя течет точно во сне.
Господь и дьявол обо мне судачат.
Умру — страна не вспомнит обо мне,
Но обо мне фейсбуковцы заплачут.

То одно, то другое, то третье…
И не скрыться в бетонной норе.
Лихолетье, опять лихолетье
На дворе.

Это битва идет, это битва
За ресурсы и души, и власть.
У меня остается молитва.
Я молюсь, не желая пропасть.

уезжай — говорят мемуары
уезжай — вторят войны и свары
уезжай уезжай уезжай
здесь загонят тебя за можай

не оставить очаг домоседу
никуда я отсель не уеду
никуда я не сдвинусь отсель
с этих гиблых — волшебных — земель

Счастье какое — любовь непродажная,
Друг непродажный и город родной.
Счастье какое — Москва трехэтажная,
Город исхоженный радостно мной.

Счастье какое — Покровка, Никитская,
Песни дворовых родных аонид.
Счастье какое — и пуля бандитская
В час этот утренний мимо летит.

третий глаз прорастает большой гематомой
сквозь асфальт толстокожего лба
всей земле улыбаюсь как старой знакомой
понимаю любого жлоба

разве буду роптать — на дворе кали-юга
и еще будет долго она править бал
разве я не увижу в противнике друга
разве мало я в небе лиловом летал