Какая ватная походка. Он стелется по моим ступеням как туман. Я почти не чувствую его. Всего-то до лифта дойти и на третий этаж! А помню, как он летал по мне мальчишкой. Его прыжки через десять ступеней поражали даже меня, а чего я только ни видала на своём веку. Он прыгал через четыре ступени, скользя правой рукой по перилам, а затем на долю секунды замирал, опираясь на перила, и — летел дальше уже через остальные 13 ступеней. Однажды он не рассчитал своего полёта и сорвался. Его удар почувствовала даже я. Видно, ему было очень больно — он заплакал. Но что мне понравилось, так это то, что он, тут же оправившись, опять так же поскакал стремглав, ещё ловчее прыгая, ещё крепче держась за перила. Да и перила тогда были не то, что нынешние — протезы пластмассовые, да и только! То были деревянные, отполированные. Это уже потом их перестали натирать. Я не говорю о ковровых дорожках при входе. Они исчезли. Пришло время скромности, но я не возражала. Сдержанность, по-своему, — это тоже неплохо.
Противно стало после. Мне разодрали глотку. Мерзкое дело, но пережить можно. Это как удаление гланд.
Главное потерпеть. Но что меня действительно раздражает, так этот выскочка — лифт. Его воткнули мне в разодранную шахту, и он впрямь встал поперёк глотки. Да ещё задаётся. Вечно пыхтит. А что в нём такого особенного? Ну и что, что он механический. Ему, видите ли, профилактика нужна, а то люди разобьются. Люди, когда хотят, сами бьются. Один вот ходил-ходил и маханул через перила, в шахту — головой вниз. Я тогда молодая была, не успела опомниться, даже не скрипнула. Но до сих пор помню этот странный звук, когда он к полу прижался. Любил он тут одну с пятого этажа. Так себе, ничего особенного. Не стоила она того, чтобы меня потом так изуродовали и насовали эти сетки над шахтой. А какой был вид сверху вниз. Эх! Тогда я молодая, глупая была. Ещё не знала, что такое лифт.
Или эти дурацкие пластмассовые перила. Да, о красоте забыли! Их и натирать не надо. Вечно фальшивый блеск. Противно! Сейчас их полируют только дети и молодёжь, которая спешит пешком вниз. Бывает, правда, иногда и вверх. Я тогда скриплю, чтобы лифт не очень задавался. Будто без него обойтись нельзя! Можно, ещё как можно! Как таскали спокон веку на себе, так и нонче тащат. И правильно. Кто же дорогую тяжесть доверит несерьёзным лифтунам?
Многое забыли. Память избирательна. А мы монументально, вещественно помним, т. е. всё, что было. Вот этот, что порхал с третьего этажа. Вначале весёлый такой был. Когда война началась, пошёл добровольцем в военкомат, но его по зрению не взяли. Расстроен был, даже на втором этаже остановился рассказать другу о своей печали. Не другу бы жалеть его, а наоборот. Друг-то с войны не вернулся. Дураки молодые! Но надо признать, весёлый- то никуда не уезжал. Так всю войну и промыкался здесь. Отощал! Впрочем, и мне досталось тогда. А крыше от фугасок так и вовсе не повезло. А родители его уезжали и всё с ним ругались. Он аж в подъезде кричал: «Не уеду никуда, и всё тут!» Вернулась только мать. Как встретились, нет, чтобы радоваться, давай слёзы лить. Но потом всё-таки радовались: и он, и мать. Но недолго. Она не задержалась, утром за ней пришли.
Я сразу чувствую, когда власть идёт. Степенные люди. Всё внимательно оглядели. Никакого баловства, шуточек там каких. Всё как надо, всё серьёзно. Говорили мало, но зато красивую печать на дверь поставили. Я ей любовалась потихоньку, даже завидовала, прости Господи! Правда, парень-то скоро вернулся, но уже бывший весёлый. Может, как и я, расстроился, что печать сняли. Потом он только пару раз бегал по ступеням встречать мать. Зря торопился. Куда ей бежать. Она и так еле ходила. Да и прожила всего-то год по возвращении.
Больше он не бегал. Нет, вру. Ещё раз носился, когда у него ребёнок родился. Он же нашёл себе тут одну. Всё носил ей из магазинов, потом носил коляску с ребёнком, а она, верно, главная у него стала вместо матери. Девочка выросла не плохая, но никогда так не летала, как бывший весёлый. Только весёлые умеют летать! Он был такой отчаянно весёлый, а в дочке чего-то не хватало. Может, отчаянности?
От этого, видать, она, дочка, и уехала за границу. После перестройки. Это они такое слово придумали, чтобы заново ничего не строить. А он и вовсе стал невесёлый. Жена его туда же тянет, а он, видно, привык ко мне. Да, да. Я сама слышала, как он говорил своей:
Чего я там делать буду? Языка не знаю. Старый. Кто меня на работу возьмёт? Никто. И привык я к жизни этой и к дому своему!
А она ему:
Какой жизни? К какому дому? К печати на двери? Перилам что ли этим?
А он ей и говорит:
Да, и к перилам этим, и к подъезду, и к лестнице, и к двери, которую всю жизнь помню и с которой у меня всё связано! Это, может быть, и есть наша жизнь. Дверь, лестница, окно, из которого на жизнь впервые начинаешь смотреть. А если этого лишиться, то может, вовсе и не надо на жизнь смотреть, коли забыл окно, дом, двор свой, лестницу, по которой по жизни карабкался!
Я знаю, что говорю. Дело и во мне тоже!