День Первый, он же девятнадцатый месяца августа одна тысяча девятьсот девяносто первого года от Рождества Христова

Здание Государственного Комитета Гуманитарного Сотрудничества и Правам Человека при Совете Министров СССР (ГКПЧ) располагалось в двух шагах от Кремля, рядом со станцией метро «Арбатская». Это могучее каменное сооружение — одно из немногих зданий, переживших нашествие Наполеона и пожары той поры равно, как и многие другие напасти последовавших лихолетий.
Время — около 9 часов утра в понедельник, 19 августа 1991 года. Во двор здания стремительно въезжают машины сотрудников ГКПЧ, которые торопятся запарковать их, дабы не опоздать на работу. Спешат на работу и безлошадные труженики Комитета. Они торопятся по величественной лестнице, проём которой на уровне второго этажа венчает огромное зеркало. Старинное зерцало дореволюционных времен в черной раме — с удивлением отражает несущийся табун сотрудников. Оно помнит иные времена и совсем иные отражения.

Сергей Иванович Мартынюк, 37 лет, уже знающий себе цену, но еще подающий надежды сотрудник Комитета. Он собирался вылезти из своих «Жигулей», но его остановили радионовости. Он так и застыл. Диктор бесстрастным голосом объявлял о создании Государственного Комитет по Чрезвычайному Положению (ГКЧП) и о введение этого странного положения в стране. Прослушав заявление, Сергей Иванович обалдело устремился в здание, впервые не беспокоясь, что он опаздывает и может получить за это нагоняй. Он проследовал мимо милиционера. На входе машинально предъявил ему водительские права вместо пропуска. Обычно милиционер всегда придирчиво изучал пропуск так, будто готовился к задержанию шпиона, хотя знал всех сотрудников не только в лицо, но и поименно. На этот раз он пропустил Мартынюка беспрепятственно. Вместо изучения пропуска постовой прав человека внимательно посмотрел в лицо Сергея Ивановича, как будто силился прочитать в нем какие-то ответы на заданные вопросы. Они оба машинально поздоровались и одновременно, в один голос спросили:
— Вы слышали только что новости?
Один Мартынюк ответил обоим:
— Еще как!
Они пристально взглянули друг на друга, затем Мартынюк пошел по лестнице в кабинет № 3 на второй этаж. Поднимаясь по лестнице, он не взглянул в зеркало, хотя смотреться в него стало традицией у всех сотрудников Комитета. Считалось доброй приметой от сглаза и вообще от плохих вестей и неприятностей.
В кабинете № 3 коллеги начали уже работать — они пили чай. Поздоровавшись и услышав необычно вялый «привет», Мартынюк налил себе чаю и сел за свой стол. Сотрудники все еще переваривали сообщение, толком не начав его обсуждать. Сергей Иванович посетовал коллегам на несправедливость жизни.
Мартынюк:
— Вчера ехал от тестя и баллон пробил. Вот, так, поедешь на дачу к тестю и теще. Пожертвуешь собой ради родственников да еще в воскресение. Можно сказать, выполняешь общественно-семейное поручение. И на тебе, получи прокол. Весь грязный, во всем этом. Домой едешь уже без настроения. Жена оперативно рассказывает, как надо водить машину. Один только сын радуется новому приключению. Но этого мало. На следующий день тебя поджидает еще какой-то ГКЧП. А ведь ничто не предвещало ничего необычного. Ничто. И тут на тебе: одно, второе и другое. Это уже перебор.
Внезапно распахнулась дверь и влетела секретарша шефа Валерия Грузилина. Со всей силой своей нерастраченной женской энергии Валерия напомнила коллективу новость дня.
Лера:
— Слыхали про ГКЧП? Что докладывать Альберту Матвеевичу? Он скоро придёт и кому-то не поздоровится.
Мартынюк:
— Лера, родная. Уймись.
Лера:
— Родная? Ты как разговариваешь, а?
Мартынюк:
— Хорошо. Не родная, но и не чужая. Нам всем скоро не поздоровится...
Лера:
— Что ты несешь?
Мартынюк:
— Вдумайся, ГКЧП. а у нас название — ГКПЧ. Подозрительная похожесть. Не проявили политической бдительности. Альберт Матвеевич нас вызовет. Если захочет.
Лера:
— Я уже устала отвечать на звонки. Все путают наш Комитет с этим новым ГКЧП.
Мартынюк:
— Это только начало. Держись, Лера. Мы с тобой.
Лера:
— А что же будет с планом на предстоящий год?
От возбуждения ее лицо еще больше похорошело.
Дмитрий Базыкин (еще моложе Мартынюка и тоже
подающий надежды), оторвавшись от своих раздумий, решил внести свою лепту в дискуссию:
— Лера! Планы теперь будут чрезвычайными. Кстати, ты сегодня отлично выглядишь. Вот как революция облагораживает наших муз.
Лера:
— Я тебе не муза!
Базыкин:
— А жаль. Счастье было так близко, так возможно.
Валерия была озадачена. Она не любила неясности.
Лера:
— В конце концов, вы мужчины или нет?! Надо действовать!
Базыкин не желал действия:
— Лера. Не путай интим с политикой.
Лера:
— У вас одно на уме.
— У нас то же на уме, что и у вас. — Живо откликнулся Базыкин. — Выждать — вот наш девиз.
Лера:
— А где ваша честь?
Базыкин:
— Честь бывает разной. Есть честь девичья, встречается женская честь, есть честь Родины наконец. Но мы не девицы и не женщины, а Родина сейчас в задумчивом тумане.
Лера:
— Вы — пошляки и тюфяки. Лежачий камень, под который вода не течет. Я пошла.
Базыкин:
— На баррикады? Навстречу любви?
Лера:
— Игнорирую ваши пошлые намеки.
И непошлая Валерия удалилась в предбанник кабинета начальства.
Привычная обстановка в коллективе настроила Мартынюка на деловой лад.
Мартынюк:
— Коллеги, я не могу повлиять на чрезвычайное положение. Посему отправляюсь латать колесо, а вы прикройте меня, если что. Хорошо?
— Чини свое колесо. Поддержал его Георгий Заграничный, которого все естественно звали только по фамилии.
Мартынюк:
— Вот она настоящая дружба. Как говорится, заграница нам поможет. — Резюмировал Сергей Иванович, покидая коллег.
Он выехал из двора ГКПЧ, который как раз был напротив памятника Калинину, стоявшего недалеко от бывшего особняка Саввы Морозова — ныне здания Союза Советских Обществ Дружбы (ССОД). Затем развернулся у Библиотеки имени В. И. Ленина и поехал от центра по проспекту Калинина в сторону Можайского шоссе. Недалеко от Рябиновой улицы, рядом с магазином «Молодёжный», который славился очередями приезжих со всего Советского Союза за дефицитом, он тормознул. Здесь была хорошая шинно-монтажная мастерская, где народу было значительно меньше, чем в других местах. К тому же рядом с домом. Но завернуть под стрелку светофора не удалось. Пришлось стоять и ждать, когда пройдет поток. Неординарный был поток! Не совсем автотранспортный, то есть транспортный, но состоящий из необычных машин. Это был военный порядок из боевых машин и танков. Шла и гремела всей своей мощью
Кантемировская дивизия. Наши славные войска входили в нашу столицу нашей Родины.
Танки крошили асфальт. Пыль стояла столбом. Пыль смешивалась с танковым выхлопом и поднималась все выше и выше, как минимум до второго этажа. Эта необычная пыль и этот непривычный грохот создавали необычное ощущение. Какая-то неясная тревога стала наседать на Мартынюка. Внезапно Сергей Иванович вспомнил венгра и его впечатления от Западного Берлина. Пару лет тому назад он общался с ним по работе, а затем пригласил его на ужин в Совет Экономической Взаимопомощи (СЭВ). Благо СЭВ располагался на том же проспекте Калинина, только немного поближе к Москве-реке, чуть пониже глобуса Аэрофлота, но на противоположной стороне. На той же стороне, где был тогда уже помянутый памятник Калинину. Имя всероссийского старосты подружилось с этой частью Москвы.
Ужин был дан за казенный счет, что придало мероприятию особенный шик и размах в глазах Сергея Ивановича. Он и раньше ел-пил за казенный счет, но еще никогда до того не был хозяином пира. На этот раз он мог вполне упиваться роскошью своего исключительного права. Наслаждаться рестораном с отличной кухней, ненавязчивой музыкой, предупредительными официантами, низкими ценами, а главное — быть в ресторане, куда доступ остальным советским гражданам был ЗАКРЫТ. Но венгр, хотя был и симпатичным малым, снизил планку упоения вечером. Когда все уже было обговорено, все позиции по правам человека были обкатаны и вечеринка плавно перешла в тосты за дружбу и единение (не просто дежурные, а от души), этот забавный малый начал делиться своими впечатлениями о некоторых шероховатостях во взаимоотношения наших родных, социалистических стран. Мартынюк сразу же почувствовал близость опасности и, хотя уже принял боевую норму, внутренне мгновенно подсобрался. Бдительность выработалась у него еще во время загранкомандировок. К тому же речь пошла о самом передовом фронте — Западном Берлине. Это уже не шутки! Здесь сошлись империалисты, чтобы подорвать наш родной, социалистический строй. Здесь, как на войне: или мы, или они. Но вместо серьёзных разговоров о борьбе с происками апологетов капиталистической системы этот идеалист- венгр начал излагать свои переживания о разделённости человечества в целом и немецкой нации в частности. Он согласился с умело вставленном Сергеем аргументом о том, что поделом фашисту-агрессору, но при этом продолжал свою сагу о назревшей необходимости единения людей. До чего же было смешно от стенаний венгерского друга Имре. Этот непоседа умудрился проработать в Западном Берлине целых два года и так ничего не понял в этой жизни. Имре излагал ему свое, глубоко наивное видение западноберлинской жизни.
— Ты представляешь, эта ужасная стена.
Мартынюк:
— Почему ужасная?
Имре:
— Она всё время стоит, и ее надо как-то пересекать.
Мартынюк (глубокомысленно с иронией):
— Имре, стены стоят, чтобы стоять. Но тебе не надо было лезть по лестнице, чтобы пересекать границу. Надеюсь, ты не был контрабандистом?
Имре:
— Да, конечно, но ты не понял.
Мартынюк:
— Имре, это ты не понял. Я шучу.
Имре:
— Сергей, я мог пересекать стену вполне официально, но по специальным разрешениям. Потом, когда ты проходишь их зону с запада, это как-то спокойно. Но если ты пересекаешь границу с Востока на Запад из сектора ГДР, у тебя возникает ощущение, что ты преступник.
Мартынюк:
— Конечно, преступник. Пересекать границу — это, как ходить за языком через линию фронта.
Имре:
— Причем здесь язык? Это консервы?
Мартынюк:
— Это не язык в собственном соку. Имре, взять языка значит взять немца в плен. Притащить его через линию фронта. Очень, кстати, опасное дело на фронте.
Имре:
— Понял, но это не фронт, а пограничники. Ужасно напряженные...
Мартынюк (перебивает):
— Еще бы! Я их даже понимаю где-то как-то. Вы всё время ходите туда-сюда обратно, а пограничник стоит, да смотрит, как бы кто не сбежал.
Имре:
— Они смотрят на тебя такими глазами, будто обыскивают. Кажется, что у них не глаза, а какой-то рентген, лазер. Я студентом на экзаменах меньше нервничал, чем на этой границе, которую мне приходилось пересекать довольно часто.
— Восток и Запад никогда не сойдутся вместе. — Проявил ученость Сергей. — Еще Киплинг об этом писал.
А контрольно-пропускной пункт «Чекпоинт Чарли» ты тоже пересекал?
Имре:
— И его тоже.
Мартынюк:
— Здорово. У тебя богатый опыт. Ты столько видел, а стонешь. Давай лучше еще по одной.
Имре:
— Нет, ты отличный парень, но не понимаешь. Ты знаешь, там много военных, у них много оружия и много всякой военной техники.
Мартынюк:
— Давай лучше дернем. За дружбу!
Они выпили еще по одной, и неутомимый Сергей продолжил перевоспитание Имре.
Мартынюк:
— Говоришь, много оружия. Ты видел когда-нибудь военных без оружия? Это же их любимые игрушки. Отними их у военных, и они уже не бойцы. Вспомни: индейцев. У Монтигомо был ястребиный коготь, у рыцаря щит и меч. — Сергей поперхнулся и тут же поправил сам себя. — И не только у рыцаря. Если оружия много, значит, это действительно военные. А чем они будут защищать нас?
Имре:
— Ты опять не понял. Вот мой приятель — чех рассказывал мне о событиях в Чехословакии в 1968 году, когда ввели войска в Чехословакию. При этом имей в виду, что это очень просоветский чех, женатый на женщине...
Мартынюк:
— Оригинал! А на ком ты бы хотел, чтобы он был женат?
Имре:
— Это ты не понял. Он женат на русской женщине. Так вот он мне говорил, что когда ввели танки, то многие чехи и словаки плакали. Почему к ним приехали советские танки?
Мартынюк:
— Но ведь это наши танки. Никто их не захватывал.
Имре:
— Танки?
Мартынюк:
— Ещё чего не хватало! Танки? Ты понимаешь, что ты говоришь? Я не про танки, я о вводе войск в ЧССР. Ну, ходят танки по стране. Ну и что? Что здесь ужасного? На параде в Москве каждый год советские танки так гуляют. Ого-го! Броня крепка и танки наши быстры.
Имре:
— Вот это-то и настораживает.
Этот разговор, как и тот обильный мусор слов, которыми мы ежедневно обмениваемся, казалось, канул в Лету. А сейчас этот забытый эпизод неожиданно выпрыгнул откуда-то из-под сознания. И внезапно Сергей понял, почему. Теперь, только теперь он понял этого недотёпу — венгра. Только сейчас ему почему-то было не смешно. Он смотрел на движущиеся танки и пытался разглядеть лица военных. Сергей открыл окно, несмотря на клубы пыли и копоти, чтобы получше всё рассмотреть. Но ничего особенного он не увидел, кроме сосредоточенных глаз и напряженности на лицах армейцев. Глаза его наполнились слезами. Он подумал: очевидно это от выхлопа и гари.
Наконец колонна прошла, и путь был открыт. Мартынюк завернул к мастерской. Когда он вошел в мастерскую, то к своему удивлению обнаружил в ней довольно много людей. Мастера вместе с клиентами только что отхлынули от окон полуподвального помещения и живо обсуждали происходящее.
Степенного вида силач с повадками начальства легко перебрасывал колеса со станка на станок и важно рассуждал о смысле происходящего.
— Ну, что ребята? Кончились ваши игры в перестройки-перекройки? Политика — это вам не урок кройки и шитья. Тут понимать надо, что к чему. Придёт, наконец, сильная власть на смену этому базару. А то разъёжились!
Его перебил клиент в галстуке, явно из служащих.
— А вы думаете, сильная рука только для тех, кто в шляпе? Интеллигентов, буржуинов и кулаков уже не осталось. Придётся всех оставшихся недобитков в ГУЛАГ гнать. Конечно кроме тех, кого успеют расстрелять.
Силач:
— Да, ладно запугивать. Нам нечего терять, кроме собственных цепей. Мы рабочий люд. Мы вне политики.
Клиент:
— То, что вы говорите, уже политика. В сталинские времена...
Силач:
— Ты нам Сталина не трожь. Так ты и на дедушку Ленина покусишься. На самое святое, на самое лучшее — на наш мавзолей Ильича. Ты погляди кадры хроники: кремлёвская стена без мавзолея просто голая какая-то. Как баба в бане. Вот какой шедевр науки дала советская власть. Другие страны нас копируют. Вон во Вьетнаме тоже сделали мавзолей Хо Ши Мину. Самое лучшее у нас.
Клиент:
— Ну, если самое лучшее — это современная гробница фараонов, то о чем говорить...
Силач:
— Именно, что не о чем, а надо согласиться с объективной реальностью.
Сергей вышел из этой объективной реальности — его колесо было готово. У него была двушка, и он позвонил домой.
Сергей:
— Слушай, Ир, я тут рядом с домом. Ты слышала новости?
Ира:
— Нет, а что?
Сергей:
— А в окно ты ничего не видела и вообще ничего не слышала?
Ира:
— Да, слышала гул какой-то. Сейчас посмотрю в окно. ой, танки вижу.
Сергей:
— И что?
Ира:
— Парад какой-нибудь, наверное, затевают.
Сергей:
— Ира, какой парад в августе? Ты в своем уме?
Ира:
— Не поднимай волну.
Сергей:
— Ира, включи телевизор.
Ира:
— Уже включила, пока ты по телефону выступал.
Сергей:
— Ну и что там вещают?
Ира:
— Ничего.
Сергей:
— То есть, как ничего.
Ира:
— А так.
Сергей:
— Да что там передают? Можешь ты сказать членораздельно.
Ира:
— Говорю членораздельно для продвинутых: «Лебединое озеро» Петра Ильича Чайковского. Знаешь такого великого русского композитора? Я тебе сейчас погромче сделаю, а то ты видно давно его не слушал. Теперь слышишь?
Сергей:
— Теперь слышу.
Ира:
— Насладился? Я записалась в парикмахерскую, поэтому коли ты уже рядом, то забери Славку. Он у Кати, а то я уже опаздываю.
Сергей:
— Послушай, Ира. В Москве танки, ввели чрезвычайное положение, какой-то Государственный Комитет по Чрезвычайному Положению на нашу голову создали. Сокращенно ГКЧП. Какой Чайковский, Славка, парикмахерская? В стране неизвестно что происходит...
Ира:
— Сережа, танки и всякие чрезвычайки никак не могут повлиять на Чайковского, а тем более отменить нашу родную очередь в парикмахерскую. Красота и дети нужны при любой власти, и танки тут не при чем. Так что не мучайся над непонятным ГКЧП. Кстати, ГКЧП — на ваш комитет очень похоже. Может, вас заново создали и назначили главными, а вы даже и не подозреваете об этом?
Сергей:
— Ты совсем с ума спятила?
Ира:
— Наоборот, это вы там так прикипели к стульям, что соображать разучились. У нас это запросто: объявили о новой перестройке, назвали ответственного, но забыли ему сообщить. Пусть сам, мол, догадается. Это как раз по-нашему.
Сергей:
— Ира. С тобой всё ясно. Хорошо, я возьму Славку. Обеспечивай красоту. Может, она спасет наш мир.
Сергей вышел из телефона-автомата и отправился к сестре Ирины за сыном. Редкий случай. Можно позавидовать. В таком огромном городе, как Москва две родные сестры жили рядом — через дорогу.
Выхлопной дым и пыль медленно оседали. Грязные окна как будто испуганно вжались в дома. Небо куда-то убежало далеко-далеко. Было ощущение, что всё родное и близкое ушло. В этом настроении Сергей Иванович добрался до Кати. Непривычная реальность отражалась в его глазах. Катерина открыла дверь и молча (без всяких «здрасьте») напряжённо смотрела на Сергея. Наконец, чтобы отогнать от себя тяжесть, она вдруг затараторила так, как будто не было более важной проблемы на всём свете.
Катя:
— Сергей, объясни пожалуйста, зачем вы настраиваете Славку против пионеров? Зачем вы его втягиваете в политику?
Сергей:
— Кать, о чем ты говоришь? Кто может втянуть ребенка в политику? Это политика втягивается в него. Он много смотрит телевизор, а телевизор сужает процесс восприятия. Говорят, существует даже телевизионная зависимость.
Катя:
— Ты не чуткий, Сережа. Ты не контролируешь ситуацию.
Разговор приобретал явно чувствительный и неконтролируемый характер. Сергей попытался вывернуться из этой щекотливой ситуации и перевести стрелку.
Сергей:
— Обратись к своей сестре. Пусть она запретит ему смотреть телевизор и слушать все эти радиопередачи.
Он сказал это, когда они входили в комнату. Обычно когда он видел сына, настроение у Сергея Ивановича улучшалось, но не сегодня.
Слава:
— Пап. Я хочу смотреть телевизор. — Подал голос Слава, услышавший их диалог. — Вы мне обещали, что если я кончу учебный год с хорошими отметками, то смогу смотреть телевизор каждый день. У меня ведь каникулы!
Сергей (неуверенно):
— Катя, ты видишь. Телевизор — это приз за хорошие отметки и каникулы.
Катя:
— Нет. Это не порядок. Славик, послушай свою любимую тетю. Ты ведь меня любишь?
Слава:
— Тетя Катя, конечно, люблю.
— Мы все любим тетю Катю. — Подтвердил Сергей.
Катя:
— Не встревай, Сергей. Славик, все мы были пионерами. Я, твоя мама, твой папа, твой брат Миша. Мы все носили пионерский галстук.
Сергей:
— Причем один и передавали его друг другу как эстафету.
Катя:
— Сережка, не перебивай. Вот такие шутки и рождают непонимание и отказ от принципов.
Сергей:
— Во-во, Кать. Не поступись принципами, как Нина Андреева. — К Сергею начала возвращаться утраченная уверенность. — Хватит политику разводить. Мне надо на работу. И вообще мы договорились, не вступать в политические дебаты. Они только ведут к ссорам.
Катя:
— Ладно. Славик, мы с тобой обязательно всё хорошо обсудим. Не торопись с решением. Я тебе многое расскажу про пионеров. Пионер — всем ребятам пример! Помни это.
Слава дал себя поцеловать тете Кате и вышел вместе с отцом на улицу. Пыль всё еще оседала и гарь всё также сильно чувствовалась.
Слава:
— Пап, а почему тётя Катя не разрешала мне смотреть танки. Как ты считаешь, это из-за пионеров?
Сергей:
— Да нет, Славка, пионеры тут не причём.
Слава:
— Пап, а ты знаешь, Вовка сказал, что его брат не вступает в пионеры.
Сергей:
— Какой Вовка?
Слава:
— Я тебе говорил. Ты забыл что ли? Мой друг в нашем классе.
Сергей:
— Ну и что?
Слава:
— Думаю, теперь его выгонят из школы. Наверное, страшно, когда тебя выгоняют. Вовка предлагает не вступать в пионеры. Тогда меня тоже выгонят из школы?
Сергей:
— Почему ты не хочешь в пионеры?
Слава:
— Папа, а я не знаю, хочу я в пионеры или нет. Но если кто-то не вступает, то может мне тоже не вступать?
Сергей:
— Ты знаешь, Славка, во-первых, плохо, если ты делаешь что-то только потому, что это делает кто-то другой. Привыкай быть самостоятельным и решать сам. Но у тебя ещё есть время, чтобы определиться. Вот начнется учебный год... а потом в пионеры принимают не сразу. Так что вопрос о твоей политической принадлежности не стоит так остро.
Слава:
— Какой прилежности?
Сергей:
— Я говорю о принадлежности. Поспешим, а то я тороплюсь.
Они прилетели домой. Сергей Иванович отвел сына в квартиру и выскочил пулей. Его «Жигули» понеслись на работу. Проезжая мимо Белого Дома, он увидел толпу людей вокруг здания, сооружавших баррикады.
Неужели революция? — Подумал он. — А на работу всё равно надо.
В ГКПЧ он наткнулся на Заграничного.
Мартынюк:
— Давай покурим. Ну, как вы тут без меня? Пропадаете или готовитесь идти в революцию?
Заграничный:
— В революцию пока еще никто не ушёл, но к ней могут примкнуть отдельные товарищи и даже коллективы.
Мартынюк:
— Да ты что? Жора, а кто у нас такой герой?
Заграничный:
— Поживём-увидим.
Мартынюк:
— А что Альберт Матвеевич? Какие новые указания в свете последних установок партии и правительства?
Заграничный:
— Похоже, все в полной прострации. Никто не знает, что делать. Кроме заявления ГКЧП, ничего нового. Слушаем «Лебединое озеро». Всенародно любимый композитор начинает терять популярность.
К ним присоединились другие сотрудники Комитета, причём не только курящие. Дискуссия на лестничной площадке плавно перешла в стихийный митинг. Внезапно появился Альберт Матвеевич Таганцев и продекламировал.
— Товарищи! Надо сохранять спокойствие и политическую выдержку. Не поддавайтесь на провокации.
В этот момент подлетела возбуждённая Лера и оторвала начальство от подчиненных.
Лера:
— Альберт Матвеевич! Вам звонят по вертушке. И со значением добавила: — из ЦК КПСС.
Начальник быстро, но в то же время степенно, не теряя достоинства, удалился в свой кабинет.
Неорганизованное собрание загудело. Посыпались шкодливые вопросы
— Что там наверху происходит? Ничего не знаем, никто не информирует. Как работать?
— Где указания, как жить и действовать? — Сокрушался профсоюзный вожак Николай Иванович Перепелкин. — Нам ведь без указаний никак не возможно. А тут еще провоцируют на какие-то действия. Это не дело.
Внезапно сорвался Заграничный. Он произнес пламенную речь.
— Я потрясён. Сегодня даже небо голубое. Когда умер Брежнев, было белое небо. Я тогда ехал в автобусе, и никто ничего не говорил. Все были разбиты новостью и просто молчали. А сегодня... рухнул закостеневший строй. Народ воспрянул, взошло солнце новой эпохи. Теперь права человека, рыночная экономика введут нас в лоно цивилизованных государств. Еще вчера министр юстиции утверждал в газете «Правда», что разделение власти на законодательную, исполнительную и судебную — это не наш путь. Но сегодня мы видим: это наш и только наш путь! Мы станем понятны Западу. Мы будем похожи на него. Нам никто не угрожает, и мы более никому не угрожаем.
— Ой, ли? — охнул Перепёлкин.
Заграничный (ещё более возбуждаясь и возбуждая собравшихся):
— Запад нам раскроет свои объятия, и мы все станем единой семьей. От нас перестанут шарахаться, как от чумных. У нас появятся более пристойные союзники. Мы станем такими же богатыми, счастливыми, а главное — свободными.
— Кто нам раскроет объятия? Кому мы будем нужны счастливые и богатые, а особенно свободные и независимые? — поделился своими сомнениями Перепёлкин.
Заграничный (не обращая внимания на Перепёлкина):
— С нами будут разговаривать на понятном Западу языке. Мы будем равными самым достойным. Меня переполняют чувства... Я не могу говорить. Меня рвёт...
— Заграничный, держать! Ещё раз — держать! Смотри не вырви! — поддал веселья Базыкин. — Все нервно засмеялись. — Товарищи! — Продолжал Базыкин. — Тема вырвалась за пределы кухни. Это нас сближает. Раньше что нас объединяло?
— Что нас объединяло? — Повторили вопрос недоуменно коллеги.
— Партийные собрания, и мы все дружно, как один, плечом к плечу шли к построению коммунизма или просто к построению. — Звонко заявил самым серьезным тоном Базыкин, что вызвало еще больший хохот сослуживцев.
— Вам бы только острить. — Отозвался Заграничный, игнорируя веселье коллег и ещё более увлекаясь. — Меня рвёт на части происходящее. Слёзы наворачиваются, но я не стыжусь этих слез. Это слёзы демократии, которая давно, я повторяю, давным-давно исстрадалась и дождалась своего часа в нашей стране. Ура, товарищи! Нет, наконец-то, господа. Дамы и господа.
Базыкин опять поддел его:
— Уже господа?
— Да, господа. Кстати, понятие «господа» охватывает и дам тоже.
Базыкин поддал ещё больше:
— Пора охватывать дам? Это радует. Это по-нашему.
Заграничный, не обращая внимания, продолжал.
— Слова «господин» и «госпожа» при соединении являют собой единое понятие и одно слово «господа». Соответственно господа — это и дамы, и господа мужеского пола. — Он всё больше воодушевлялся.
Но Базыкин продолжал ёрничать:
— Соединение дамы и господина? Что из этого может получиться? Товарищи! Это путь к ячейке общества.
Однако Заграничный (раздражаясь от шуток и ещё более распаляясь) продолжал развивать далее свои тезисы.
— Но не это главное, господа. Хватит товарищей, хватит совдепии. Настало благородное время. Время, когда не надо стыдиться своей интеллигентности. Прошли времена этой так называемой прослойки. Пора закричать во весь голос. И не надо искать какие-то особенные национальные пути. Уже очевидно, что есть один, единственный путь. Это — права человека и рыночная экономика. Нужно найти во что бы то ни стало третий компонент, который перевесит или лучше уравновесит эти постулаты и создаст триаду. При царизме, заметьте не таком проклятом, как нас учили, были: самодержавие, православие и народность. При коммунизме три источника и три составные части по кровопийце — Сталину. Кстати, отныне непременно будем писать это имя только с маленькой буквы! Был монолит власти, экономики и идеологии. Отныне всё будет по-другому: только плюрализм. Ничего иного!
Только учет мнения каждого, никакого навязывания позиции сверху, которая неизбежно кончается, как мы знаем, самокритикой снизу. Мы это уже проходили. Пора переходить от гласности к реальной демократии, иначе труба. Труба нам всем!
Базыкин зааплодировал. Народ поддержал его и загудел. Заграничный отошел из центра немарксистского кружка в сторону, оказавшись рядом с Базыкиным.
— Я не подозревал, что ты можешь так звонко и заразительно выступать. Прямо трибун перестройки. — Обратился он к Заграничному.
— Дима. — С подъёмом отвечал Заграничный. — Уже началась новая эра. Выступать не по писанному, а от души — легко. — Увлеченно говорил Заграничный. — Когда говоришь, что думаешь, слова сами льются из души. Их не надо подбирать.
Заграничный чувствовал себя героем и торжественно продолжал вещать Диме.
— Старик, я осмелился озвучить то, что многие разделяют, но боятся сказать в слух. Может быть, говорят подобное втихаря на кухнях, но никогда на собраниях, публично.
Базыкин (иронично):
— Жора, обрати внимание: само собрание сложилось стихийно без участия и главное — без одобрения начальства, что само по себе уже из ряда вон выходящее событие. У нас теперь вся жизнь будет, как одно большое событие.
Заграничный (не замечая иронии):
— Ты прав: сама наша ассамблея уже являет собой акт гражданского неповиновения.
Под воздействием крамолы Заграничного, осмелев, сотрудники начали комментировать ГКЧП.
— Вы видели, какое у нового президента Янаева рукодрожжание?
— Какие-то все эти члены ГКЧП угрюмые?
— В стране переворот?
— Где глашатай перестройки Горбачев?
— Почему он нам ничего не расскажет?
— А что-то происходит или нам только кажется? — Встрял со странным вопросом Иван Игнатьевич Самопалов, ветеран предпенсионного возраста, успевший поработать во многих учреждениях
— Безобразие! Пора переходить к действиям. — Кричали молодые, менее осмотрительные.
— Да не высовывайся! — Урезонивал Перепёлкин.
— Хватит прятаться! — Вторили заражённые энтузиазмом.
От слов быстро перешли к делу. Кто-то сгонял в магазин. Появилась бутылка, затем другая, третья...
— Друзья! — закричал Заграничный. — Началось!
Все, аж, вздрогнули: и в правду, что-то началось.
— Пришли, пришли другие времена. — Провозглашал Заграничный. — Вне праздника, без повода, как это бывало раньше при застое, мы, народ, начали выпивать на рабочем месте в рабочее время.
Все окончательно поверили: вот она настоящая революция!
— Да, да. Грядёт революция. — Новоиспеченный оратор всё больше разжигался и увлекал за собой массы. — Та самая революция, которую мы все видели только в кино, о которой читали в учебниках. Ура! На баррикады! К Белому дому!
Базыкин радостно провозгласил:
— Друзья! Я чувствую. Нет, не так. Мы все дружно почувствовали себя одновременно Лениным на броневике, Павкой Корчагиным и Чапаевым на белом коне. В бурке, но чёрной.
Сравнение понравилось коллегам.
— За броневик с человеческим лицом! За свободу на белом коне, но в чёрном!
И они опять выпили. Но среди энтузиастов затесались и осмотрительные. Тот же почти пенсионер Самопалов высказал своё, особое мнение.
— Друзья мои. А что будет с войсками? У них должно быть есть какой-то приказ. Может быть, даже применить оружие в случае крайней необходимости. А где будет эта крайняя? Надо бы разобраться в обстановке прежде, чем делать выводы, выносить суждения или осуждать что-либо.
Заграничный мгновенно парировал это жалкое выступление.
Заграничный:
— Иван Игнатьевич, мы вас уважаем как ветерана. Однако рождённый ползать летать не может. Антон Павлович Чехов призывал выдавливать из себя по капле раба, а мы всю жизнь выдавливаем из себя человека. Когда мы наконец докажем себе и всем, что чиновник — это звучит гордо! Ей Богу, вам ли бояться?
А Иван Игнатьевич боялся показать, что он боялся. Но всё же был не согласен во многом.
Самопалов:
— Я всё-таки хотел бы знать точно, к чему мы движемся. Мне и с перестройкой и ускорением не всё понятно. Горбачев говорит, что надо начинать с себя. А как начинать и ускоряться в самом себе — до сих пор не ясно.
Но народ не очень обращал внимания на слова закоренелого ветерана. Брюзжит по старости. Наконец под радостные крики «ура» были опустошены все бутылки. В угарном пьянстве раскрепощается русская душа. Революционные слова сказаны. Закусить было нечем. Время подходило к шести, а значит, пришло время завершать бунт. Можно было уже расходиться по домам. Это начало происходить самопроизвольно. Исход был предрешен.
На выходе у замечательного зеркала Заграничный оказался рядом с Мартынюком.
Мартынюк:
— Ну, Жора, даже не подозревал, что ты можешь быть таким.
Заграничный:
— Каким таким?
Мартынюк:
— Смелым, решительным.
Заграничный:
— Кто знает, на что мы способны. Приходит время, и тогда мы узнаем себя по-настоящему. Надоело прятаться от самого себя. Знаешь, что я решил? Пойду к Белому Дому. Мне там интереснее. Всё равно дома одни скандалы. Хоть раз сделаю что-то в жизни такое, за что не только не будет стыдно, но даже будет чем гордиться. Наступают, Серёга, такие минуты, когда думаешь, сейчас или никогда. Вот у меня такой момент: сейчас или никогда. Сейчас или никогда! Сейчас или никогда! — Повторял он всё с большей оголтелостью, как будто заклиная самого себя.
Мартынюк:
— Жора. Ну что ты заладил: сейчас или никогда. Не сейчас и никогда! Ты хорошо подумал? У тебя ведь двое детей и жена. Могут и оружие применить. Всё возможно и репрессии тоже. Как минимум, можешь стать безработным и тогда о хорошей работе забудь. В диссиденты захотел?
Заграничный:
— Серёга, не говори ерунды. В революцию идут, чтобы ... как в песне поется. (Запевает) Отречемся от старого мира...
Мартынюк подхватывает:
— Отречемся от старой жены. Отряхнем её прах с наших ног. Ну, не идти же на баррикады только из-за того, что у тебя в семье не лады последнее время?
Заграничный:
— Я не от жены бегу. Это осознанный шаг. У тех, кто собрался у Белого Дома, тоже есть дети и жены, но они же там!
Мартынюк:
— Смотри, Жора. Не пожалей потом. Сам знаешь, в каком государстве мы живем.
Заграничный:
— Вот именно. В стране победившего коммунизма с потрясающими успехами, где права человека реально подкреплены всем народным достоянием и не носят формально-юридического характера, как при ненавистном капитализме. И мы с тобой всем этим и занимаемся.
Мартынюк:
— Ты сам понял, что сказал?
Заграничный:
— А это разве нужно? Главное — мы справки можем писать о правах человека. Как им у нас хорошо и как им у них плохо.
Мартынюк:
— Кому? Правам или человеку?
Заграничный:
— И тем, и другим. Какая разница?
Мартынюк:
— А почему только справки? Мы вносили предложения по прогрессивному изменению законодательства, и они проходили через ЦК КПСС. Ты же знаешь, пока не изменишь законодательство, не изменится и практика. Да если хочешь знать, во время перестройки бюрократы больше сделали, чем все диссиденты вместе взятые.
Заграничный:
— А можно хоть раз пожить без ЦК КПСС? Я хочу быть там, где свобода.
Мартынюк:
— Жора, воздух свободы опьянил профессора Плейшнера, и он утратил бдительность.
Заграничный:
— Пока, Серега.
Мартынюк:
— Тебя подвезти?
Заграничный:
— Подвези, если не боишься.
Мартынюк:
— А чего бояться? У нас теперь свобода.
Они сели в машину, и Сергей повез Заграничного на баррикады к Белому Дому. Он не поехал по проспекту Калинина, но предпочел довести его дворами к набережной. Сергей высадил вновь испечённого бунтовщика.
Мартынюк:
— Жора, желаю тебе вернуться живым и здоровым.
Заграничный:
— А я тебе желаю оставаться неживым, но здоровым. А свободу мы вам, ужам, принесем.
Мартынюк:
— Кому-кому?
Заграничный заявил с пафосом:
— Вам, ужам, рожденным ползать, а не летать.
Мартынюк:
— Ну, лети, свободный от ЦК КПСС.
Сергей поехал через мост, мимо Киевского вокзала, свернул у Гуся Хрустального на Кутузовский проспект и далее погнал к дому на Можайку. Когда он пришел домой, то Ира уже была в сильном возбуждении.
Ира:
— Серёжа, ты где пропадаешь? Ты знаешь, что показывали по телевизору?
Сергей:
— «Лебединое озеро»?
Ира (с особым напором):
— Нет, дорогой, Ельцина, к тому же у Белого Дома.
Сергей:
— Где ж ему быть, как не у Белого дома, если он там работает?
Ира:
— Серёжа, но там войска. Они там тоже для нормальной рабочей обстановки? Он осудил ГКЧПистов и назвал этот путч государственным преступлением. И этот репортаж неожиданно мелькнул по телевизору. Кроме того, наш телевизор принимает CNN, которая установила камеру на крыше гостиницы «Украина» и оттуда показывает Белый Дом. Меня больше всего удивляет то, что вначале явно была цензура. Отключили все каналы, кроме первого. В первую очередь, конечно, отключили российский. А сейчас что-то там у них не срабатывает. Прорывается глас свободы. Похоже, идет раздрай. Говорят, что какие- то танки перешли на сторону восставших. Ты представляешь, что происходит? Восстание! Нет. (Поправила Ира сама себя). Это революция!
Сергей:
— Ты ничего не перепутала, Ир?
Ира:
— Это ты, как всегда, всё путаешь. Всё на работе. Так и не заметишь, что у нас уже другая жизнь.
Сергей:
— Ира, а что по радио передают?
Ира:
— Не знаю.
Сергей включил радиоприемник и стал настраивать его. Вдруг он услышал голос Ельцина.
Сергей:
— Ирка, я поймал Ельцина. Давай запишем. Наверняка его арестуют и запретят выступление. А у нас запись останется для истории. Включаю на запись. Ты слышишь, что он говорит? Отстранен от власти законно избранный президент.
Слышится голос Ельцина:
« Всё это заставляет нас ОБЪЯВИТЬ НЕЗАКОННЫМ ПРИШЕДШИЙ К ВЛАСТИ ТАК НАЗЫВАЕМЫЙ КОМИТЕТ. Соответственно объявляются незаконными все решения и распоряжения этого комитета. Уверены, органы местной власти будут неукоснительно следовать конституционным законам и Указам Президента СССР...»
Ира:
— Слушай, Сережа, как бы нас не поймали. Ты может сделать потише. Вдруг кто-то случайно услышит, что мы записываем Ельцина. Тогда у нас будет запись не для истории, а для тюрьмы.
Сергей:
— Ира, как можно услышать, что кто-то кого-то записывает? Ну, ты человек с высшим образованием, сама-то подумай!
Ира:
— Я не знаю... ну услышат, что мы слушаем.
Сергей:
— Ну и что с того! То же мне криминал. Люди на улицах бунтуют.
Ира:
— Вот-вот. Мы знаем, что потом с ними происходит. Раздался звонок в дверь. Оба застыли.
Ира:
— Кто бы это мог быть?
Сергей двинулся к двери в прихожую.
Ира:
— Не открывай, Сережа. Я боюсь.
Сергей:
— Дай, хоть посмотрим, кто звонит. Может, это соседка? Ира:
— Зачем соседка будет нам звонить в дверь да ещё в такое время?
Сергей (напряжённо):
— Какое время? Сейчас — 19 часов 10 минут. Ужасное время!
Ира:
— И я говорю, ужасное время. Ужасный век — ужасные сердца.
Сергей:
— Брось, Ир. Не дури. Может, ей чего надо.
Ира:
— Чего соседке надо от нас.
Сергей:
— Ну, может, там соль, хлеб. Я не знаю.
Ира:
— Не подходи к двери! Ну, упрямый! Всегда всё по- своему сделает! Не открывай, хотя бы!
Вновь раздался нетерпеливый звонок. Он подошел к двери, посмотрел в глазок и крикнул повеселевшим голосом побледневшей жене:
— Это твоя любимая сестра.
Затем открыл дверь. В квартиру вошла Катя.
Катя:
— Что так долго не открывали? Где Славик? Я ему принесла варенье.
Сергей:
— А чего раньше не дала ему варенья, когда мы у тебя были?
Катя:
— Забыла.
Сергей:
— Это вряд ли. Пришла вести пропаганду среди нас. То ли сейчас время?
Катя:
— В жизни всегда есть место и время для идеологии.
Ира (кричит):
— Слава. Тетя Катя пришла. Иди, поздоровайся.
Из другой комнаты пришел в переднюю Слава.
Катя:
— Славик, я тебе принесла варенье, которое сама сделала из дачной малины. Помнишь, мы вместе с тобой собирали недавно малину? Твоё любимое варенье. Иди я тебя поцелую.
Она поцеловала Славу и торжественно вручила ему банку варенья.
Катя (вкрадчиво):
— Кого ты больше любишь, Славик, тётю Катю или варенье?
Слава (задумавшись):
— Тётя Катя, я тебя люблю, но варенье я люблю тоже. Тебя я люблю как тётю Катю без варенья, а варенье я люблю как варенье. Как можно любить сильнее — я не знаю.
Ира:
— Катька, перестань сбивать его с толку. Что ты противопоставляешь? Провокатор! — Возмутилась Ира. — Пошли на кухню пить чай.
После чая Слава ушел к себе играть. Катя посерьёзнела и обратилась к родителям с речью.
— Послушай, Ира. Пока Славка играет, я хочу вас предостеречь. Я думаю, что вы неправильно воспитываете Вячеслава. Он не хочет вступать в пионеры. Докатились! Что бы я сказала нашей маме и папе, если бы они были живы? Я как старшая сестра за всё в ответе.
Ира:
— Катя. Никто его не настраивает против пионеров. Это его решение.
Катя:
— Нет, Ира, не его. Вот так вот нас исподволь разлагают империалисты, враги рода человеческого. Разложить чуждыми идеями, беспутными образами, двойной моралью...
Ира:
— Ты знаешь, Катя, двойная мораль спасала многих в самые свирепые годы, когда семья давала хоть какие-то представления о добре и зле.
Катя:
— Это всё, Ира, либеральные чудачества. Размыты границы между злом и добром. Результат — смута в умах и сомнения в совести. Вот она ползучая экспансия загнивающего запада.
Ира:
— Послушай, Кать. О чем ты говоришь? На улицах демонстрации и танки. По существу революция... завтра неизвестно, что будет. А ты вытащила эту тему. Тоже мне вопрос жизни и смерти: будет Славка вступать в пионеры или нет? Ещё учебные занятия не начались, а уже политическое дело завелось.. и потом он же смотрит телевизор, где показывают и вещают всё, что угодно. Я же не могу запретить ему смотреть телевизор.
Катя:
— Вот я об этом и говорю, Ира. Разложили всю страну эти либералы. Теперь взялись за самое дорогое, что у нас есть, — за детей. Войска ввели — значит так надо. Довели страну. Идёт развал всего.
— Послушай, Катя. — Вступил в разговор Сергей. Сколько я живу — столько времени я слышу только одно: враги, враги. У нас всегда во всем виноваты враги. Неурожай — враги виноваты. Газеты почитаешь или телевизор посмотришь, так прямо сводки с театра военных действий. Началась битва за урожай. Борьба за озимые. Мы в мирное время живём или нет? Где наша власть? Может, это она и довела нас до этого состояния. Народ не хотел революции. Но если люди не могут иначе, они нехотя делают революцию. А потом уже нам объясняют предпосылки возникновения революционной ситуации. На уроках политучебы нам рассказывают, где был проститутка Троцкий и какие были предатели Зиновьев и Каменев.
Ещё более распаляясь, он продолжил на повышенных тонах.
— Кто на этот раз будет спасителем нации? Проигравшему всегда уготовлена участь предателя. Интересно, станет Горбачев волюнтаристом, как Хрущев? Да, нельзя уезжать отдыхать на море руководителю партии и правительства даже, если он стал первым президентом СССР. Ой, как опасно оставлять город без пригляда, да и всю страну тоже. Особенно такую, как наша. Особенно когда много недовольных. Особенно когда отнимают соску у народа...
Катя:
— Какую соску?
Сергей:
— Катерина, соска у народа одна — питие. Запрети водку — жди бунта.
Катя:
— Опасные речи.
Сергей:
— Конечно, Катя, опасные. Жить опасно. Не вступать в пионеры опасно. 19 августа опасно. Кстати, оно станет новым 25 октября или будут у нас новые декабристы.
Ира:
— А что, теперь будут августисты?
Катя:
— Мы договорились, не вступать в политические дискуссии, а то поссоримся. Я пошла домой. Спасибо за чай.
Ира:
— Что так быстро, Катя.
Катя:
— Скоро Миша придет. Надо его кормить.
И Катерина засобиралась домой. Сергей и Ирина проводили её до двери. Затем уложили спать Славку и вскоре сами легли спать в первую революционную ночь.

Все тот же день от Рождества Христова в той же самой стране, пока еще СССР.
После работы у известного зеркала случайно встретились Лера и Дмитрий Базыкин. Уж поверьте, на самом деле случайно.
Лера:
— Дима, ты не мог бы мне помочь. Тут кур выбросили, и я сумела отовариться. Больно тяжело тащить. Ты на машине? Может, подкинешь меня. Я живу недалеко, на Калининском проспекте прямо напротив глобуса Аэрофлота, за булочной. Там старые дома в глубине Новинского бульвара.
Дима:
— Как тебе удобно жить, Лера. Всё под боком. На обед домой сгонять можно.
Лера:
— Да, как же! С нашим шефом сгоняешь! Каждую минуту звонит: то ему не то, а то ему не это. За день так задёргает, что домой прихожу без задних ног. Ну, так что? Подбросишь?
Дима:
— Хорошо, царевна-лебедь.
Лера:
— Почему царевна-лебедь? Плыву по жизни, как лебедь?
Дима:
— Нас клюешь, как царевна-лебедь.
Лера:
— А без наскоков, чтобы просто довести до дому? Это никак не получается? Сделал гадость и жизнь сразу же удалась. Как-то на душе легче и беззаботней, не так ли?
Дима:
— Шуток не понимаешь?
Базыкин взял сумку, и они пошли к его «Жигулям». Они быстро достигли её дома. По дороге Лера всё время рвалась на баррикады и подбивала Дмитрия подъехать поближе к Белому Дому.
Лера:
— Дим, давай хоть посмотрим одним глазком?
Дима (непреклонно):
— Чтобы остаться без глаз, а заодно и без головы?
Лера:
— Ты со мной. Держись меня — не пропадешь.
Дима:
— Вот это меня и пугает. Ты помнишь, сколько людей погибло на похоронах Сталина?
Лера:
— Дима, ты благоразумный. Уверена, ты никогда не пропадёшь.
Дима:
— Да, я не хочу пропадать. Да и за что? Что в этом героического? Ты знаешь, это в театре красиво наблюдать взрывы эмоций.
Лера:
— Такой молодой и уже ноешь. Пошли. Я тебя чем-нибудь вкусным угощу за твою доброту.
Базыкин не сопротивлялся, и они оказались в квартире Леры.
Дима:
— Не плохо ты устроилась. Двухкомнатная в сталинском доме в центре Москвы. Да ты завидная невеста.
Лера:
— Опоздал. Была. Я уже замужняя матрона. А квартира эта досталась мне от бабушки. Я здесь живу давно и очень привыкла к этому месту. Даже не представляю, как можно жить вдалеке от центра.
Дима:
— А многие люди в Москве ещё как представляют. У них, Лер, просто иного выбора нет, кроме, как представлять такую жизнь наяву.
Но Валерия не отреагировала. Она начала хлопотать на кухне. В это время к ней подошел Дмитрий и обнял ее. Она не сопротивлялась, а как будто бы ждала этого нападения и живо откликнулась. Постепенно, на ходу раздеваясь, они перебрались в комнату и рухнули на постель. Время остановилось.
Когда оно вновь пошло, Лера встрепенулась. Она услышала какой-то странный звук. Конечно, забытый кран продолжал тихо наполнять и переполнять раковину. Ох, этот закон физики. Вода текла по полу и сочилась через плинтус по стене вниз. Вниз к соседям.
(Голос за кадром). Что может быть хуже незваного соседа? А что может быть хуже заливаемой квартиры? Избегайте того и другого! А если не сможете, то держитесь. Вы откроете в себе удивительный дар красноречия. Вы поразитесь своим ораторским способностям в новоязе. Вот, что может с вами сделать простая вода. Вода, которую невозможно сжать.
Лера бросилась с тряпкой и ведрами на кухню, как пожарник на огонь.
— Этого нам еще не хватало! На тебя приятно смотреть. Ты ринулась на воду, как солдат на амбразуру. Как орёл бросается на добычу с небесной высоты, как обезумевшие волны цунами на трепещущий берег. — Сообщил застигнутый врасплох Дмитрий, входя в кухню и шлепая её пониже талии.
— Вот она — ваша помощь мужская. — Беззлобно ответствовала Лера, отмахиваясь от него, не переставая вытирать пол и выжимать тряпки.
Дима:
— Да, в кино, когда влюбленные от утех забывают о яичнице, и она сгорает, это вызывает улыбку, а теперь почему-то не до смеху.
Лера:
— Потому что надо всё бросать и убирать, милый Митя.
Вдруг раздался звонок в дверь. Они оба замерли. Звонок продолжал настойчиво доказывать свою нужность.
Дима (шёпотом):
— Ни за что не открывай. Замри!
Лера:
— Что ты испугался? Муж в командировке...
Дима:
— Вот это меня и пугает.
Лера:
— Да, нет, успокойся. Это кто-то другой.
Дима:
— Кто может быть другой, когда муж в командировке?
Лера пошла к двери, вопреки умоляющим жестам Базыкина. Она только приоткрыла дверь, как в квартиру вломилась объемная соседка. От её криков казалось, что соседка стала ещё больше.
Соседка:
— Вы знаете, что вы нас заливаете? У нас уже стена мокрая. Как вы можете на нас капать? У вас что, нечем дырку заткнуть?
Выражая свое глубокое недовольство, соседка одновременно неуклонно, подобно крейсеру «Аврора», продвигалась к кухне, оттесняя Леру. На кухне она увидела Базыкина, который был уже в штанах и майке, но без рубашки. С отстраненным видом он пытался неумело, но уверенно гнать воду к ведрам, однако она разбегалась в разные стороны.
Соседка:
— Мужчина, да что же вы шваброй воду подгоняете? Ее надо собирать, а не швырять по углам. С углов вода прямиком к нам идет. Ну, потоп! (Вглядываясь пристально) Ой, а кто это? Что за мужчина с веслом?
От этих слов Базыкин приобрел ещё более отстраненно независимый вид и молча продолжал свое ненужное дело.
Лера:
— Муж на работе, а я любовника специально пригласила, чтобы пол помыл. Да видно толку от него никакого. А что вы пришли выяснить, как я организую свою личную жизнь?
Соседка:
— Да, нет... но меня, правда, ведь заливают. — Растерянно закудахтала соседка. — Я испугалась, что никого нет, и ещё больше зальют.
Лера:
— А ну-ка пошли к вам и посмотрим, так ли вас сильно залило, как вы тут изображаете. Прямо плач Ярославны. Я сейчас сама расплачусь.
Теперь Лера перешла в контрнаступление. Она взяла под руку соседку, которая от этого напора даже съежилась, и потащила её к выходу. Они прогрохотали по ступенькам на этаж ниже. Соседка только успела дверь открыть, как на этот раз Лера стремительно внедрилась в ее апартаменты. Чтобы сбавить Лерин напор, соседка приступила к дознанию. Как на футболе своё поле, так и родные стены квартиры тоже помогают.
Соседка:
— Что у вас всегда полуодетые мужчины так развлекаются?
Лера:
— Не полуодетые, а полураздетые. И не развлекаются, а работают. Это я развлекаюсь. Но не успела. Помешали. Ну и где вода? Не вижу.
Соседка:
— Да вот же, на кухне. А он кто? Я не часто вижу... не помню точно, как выглядит ваш супруг, но на мужа он не похож.
Лера (с вызывом):
— Зато я помню. А кто вам сказал, что это муж. Я уже доложила, что не муж. Разве муж станет помогать пол мыть? Ясное дел, что на мужа он и не должен походить. Приходящий мужик должен принципиально отличаться от мужа, а иначе, зачем его звать? И вообще кто, кроме любовника вымоет пол? Не кому более. А всё-таки, где залило? Не вижу никакого тайфуна.
Соседка мгновенно переключилась.
— Нет, как же! Смотрите, на кухне вода по стене протекла. Здесь ремонт нужен, да еще какой! А часто он к вам приходит?
Лера:
— Кто?
Соседка:
— Ну, этот, который специалист половой, то есть по полу.
Лера:
— Часто... когда муж в командировке.
Соседка:
— Нет, ну вы прямо так. я серьезно.
Лера:
— И я серьезно. — Больше ничего нет?
Они вдвоем осмотрели ванну и туалет. Там всё было сухо.
Лера:
— Ну что ж, этот ремонт я оплачу. Вызовем техника из ЖЭКа, и он оценит, хотя я вам сразу могу сообщить: ремонт не дорогой.
Соседка:
— То есть как это не дорогой?
Лера:
— Ну, хорошо. Хотите полюбовно решим и быстро? Если да, то прямо сейчас вы пишите расписку на 45 рублей, и я вам их вручаю. Причем немедленно. Не забудьте только приписать, что вы не имеете претензий ко мне и не будете обращаться в судебные и иные инстанции.
Соседка:
— Ой, я прямо не знаю. Это так быстро. Так внезапно. А что этот специалист скажет? Может, его позвать?
Лера:
— Это зачем?
Соседка:
— Ну, он всё-таки мужчина. А мужчины лучше в этом понимают.
Лера (с особой решимостью):
— В чем, в этом?
Соседка (испуганно):
— В ремонте.
Лера (разочарованно):
— Это, смотря, какой мужчина. У меня в доме муж лампочки сменить не может.
Соседка:
— Вы поэтому позвали другого? А этот может?
Лера:
— Который, этот?
Соседка (недоумённо):
— Ну тот, который остался.
Лера:
— Не знаю, еще не пробовала. Он больше по полу специализируется. Ну, согласны или нет? У меня с собой есть деньги. Вашему ремонту красная цена — 30 рублей. Даю 45, и вы пишите расписку.
Соседка:
— Я должна подумать.
Лера (с напором):
— Ну, женщина, решайтесь.
Соседка (в сильной неуверенности):
— Я прямо не знаю. И подсказать не кому...
Лера:
— Тогда я пошла.
Соседка:
— Нет, подождите. Я согласна. А может 60 рублей?
Лера:
— Всё, гражданка. Я ухожу.
Соседка:
— Подождите. Я не могу так скоро.
Лера (раздражённо):
— А я могу. Да или нет? Или я ухожу. — Валерия двинулась на выход.
Соседка:
— Хорошо-хорошо. Я согласна.
Они быстро совершили квази-юридические действия по составлению бумаги. Соседка более сосредоточилась на квартирном вопросе, и её интерес к личной жизни Леры остыл. Под диктовку Леры она написала расписку. Обмен по формуле Карла Маркса: деньги — товар в виде бумаги состоялся.
Дмитрий долго дотирал пол — сказалось отсутствие опыта. Он только завершил процесс полового омовения, как появилась Лера.
Лера:
— Ну вот, кажется, проблема решена. Не такой уж и ущерб. Я сумела договориться о денежной компенсации, и тётка затихла.
Дима:
— Какая ты боевая и предусмотрительная!
Лера:
— Приходится. Я прихватила бабки на выходе из своего непотопляемого жилища.
Дима:
— А как насчёт мужа?
Лера:
— А какое её дело?
Дима:
— А всё-таки?
Лера:
— Послушай, Митя, тебе всё нужно знать, как этой любопытной тётке?
Она села к нему на колени, и они опять выключили время из сознания. Когда они вернулись в настоящее время, она принесла сигареты и пепельницу. Они лежали молча на диване и курили.
Лера:
— Как хорошо помолчать и ничего не решать. Я так устала от того, что всю жизнь должна принимать решения и при этом находить быстро единственно правильное решение. Подчас так хочется, чтобы за тебя кто-то думал и решал, а ты бы только плыла по течению.
Дима:
— А что с мужем?
Лера:
— Ой, Митя, всё-то тебе надо знать. Ну не живём мы вместе сейчас.
Дима:
— Что так?
Лера:
— А тебе не всё равно? А ты почему не женат?
Дима:
— Уже был.
Лера:
— И конечно она стерва, а ты хороший и несчастный.
Дима:
— Нет, она вовсе не стерва. Она ушла от меня... к другому. С дочерью.
Лера:
— Правда что ли?
Дима:
— Нет, я только что это придумал, чтобы развеселиться.
Лера:
— Вот оно что. Нет, у меня было всё нормально, а потом, точнее последний год у мужа крыша поехала. Он работает в СоюзНефтеэкспорте. Из загранкомандировок не вылезает. С деньгами всё нормально. А тут стал такой нервный, пить начал шибко. Раньше его невозможно было вывести из себя. А сейчас такой агрессивный стал. Что у них там, в нефти происходит, не знаю, но вижу, добром это не кончится. Ну, я его и выгнала. Сказала, как успокоится, тогда может и приму. — Она помолчала и через пауза тяжело выдохнула. — А может и не приму. В общем, не в разводе, но и не замужем. Ни то, ни сё.
Дима:
— А что мешает тебе развестись?
Лера:
— А ты не догадываешься?
Дима:
— Нет.
Лера:
— Да всё очень просто. Если я разведусь, то в загранкомандировки будет очень трудно выезжать. Если даже пустят, то придётся на столько гадких вопросов отвечать. Эти держиморды в выездных комиссиях особенно любят пытать разведенных женщин. Задавать всякие поганые вопросы. А почему развелись? А что значит, не сошлись характерами? А что он вас не удовлетворяет? А чем? И тому подобное. Особенно эти старики — вредители любят в грязном белье копаться. Вот, мы прожили 30-40 лет, а вы молодежь порхаете туда-сюда. Вы должны будете представлять интересы Родины за рубежом. С таким моральным обликом вас нельзя рекомендовать на выезд в зарубеж. Я что ли интересы страны защищаю? Моё дело печатать. Одна моя подруга не выдержала и начала спорить с ними. Так народные мстители сказали, что она политически незрелая и не достойна ездить в совзгранкомандировки. Бабу не пускали четыре года. Во как! Если я разведусь, то должна тут же замуж выйти. Тогда это как бы уже закрывает проблему.
Дима:
— Вот оно что.
Лера:
— Это не намёк. Пожалуйста, не думай ничего такого. Я девушка взрослая, опытная. Со мной не пропадёшь!
Дима:
— Вот этого я и боюсь.
Лера:
— Слушай, а пойдём и посмотрим, что там творится на улице. Мы же в двух шагах от восстания. История творится на наших глазах, а мы сидим по квартирам и ничего не видим. В учебниках читали про Октябрь, думали, вот какое время было боевое...
Дима:
— А ты не боишься, что начнут стрелять, потом сажать. Лучше по телевизору посмотрим.
Лера:
— Да мы так всю жизнь по телевизору и смотрим чужими глазами.
Дмитрий включил телевизор. Там опять показывали выступление членов ГКЧП.
Они оба посмотрели на экран и переглянулись.
Дима:
— Что-то у исполняющего обязанности президента Союза Советских Социалистических Республик товарища Г. И. Янаева руки трясутся?
Лера:
— Это от того, что он принял 700 грамм для храбрости?
Дима:
— Ты знаешь, мне всё равно, от чего у него дрожат руки: от пьянства или от страха.
Лера:
— Дим, тебя послушать, так ничего не имеет значения.
Дима:
— Если у лидера дрожат руки, значит скоро вся наша страна задрожит.
Лера
— То есть ты полагаешь, что случится что-то ужасное?
Дима:
— Не случится, а уже случилось.
Лера:
— И что нас ждёт далее?
Дима:
— Дай Бог, чтобы не было гражданской войны и погромов.
Лера:
— Ты пессимист!
Дима:
— Пессимист — это хорошо информированный оптимист. Если ты так хочешь узнать, что творится на улице, я тебе сейчас доставлю информацию, не выходя из дому.
Он взял телефон и позвонил кому-то.
Дима:
— Саня, привет. Что там у вас происходит? Да ты что? Это правда? Ну, дела, и впрямь революция!
(С возрастающим удивлением) А что у вас в Склифе. Указание подготовить токсико-реанимационное отделение для возможного приема пациентов? И у других клиник такие же указания. Что мокрое? Ах, иметь при себе мокрый носовой платок на случай применения отравляющих веществ. Это точные сведения? Тульская, Кантемировская и Таманская дивизии вошли в город. Со стороны Большого театра колонна бронетранспортеров идет к Манежной площади... Там митинг? С призывами к бессрочной забастовке.
Кладёт трубку.
Дима:
— Слышала?
Лера кивнула.
Дима:
— На Манежной люди перегородили площадь, взявшись за руки, и остановили колонну. Мой друг, ну врач который, говорит, что у гостиницы «Националь» демонстранты перевернули два троллейбуса и перегородили Тверскую улицу. А комендант Москвы Смирнов сказал, что в Москве введено чрезвычайное положение. А ещё он говорит, что введены войска.
Лера:
— Зачем?
Дима:
— Комендант сказал: для поддержания порядка и для пресечения террористических актов.
Лера:
— Как раз революция подоспела, а мы здесь затаились.
Дима:
— Неплохо притаились.
Лера:
— Инертны мы ко всему, что так волнует общественность.
Дима:
— А она у нас есть?
Лера:
— Из-за нас её никогда и не будет.
Дима:
— Ты это таким правильным голосом сказала, что я и не знаю, как к тебе подступиться.
Лера:
— Вот как подступиться — это ты прекрасно знаешь и умеешь.
Сказала она, целуя Диму. Дмитрий опять закурил.
Лера:
— Ну что ты молчишь? Что вы так настроены на построение? Бабы и то смелее вас.
Дима:
— Моего деда расстреляли, а бабушка вернулась с лагерей помирать от туберкулеза после реабилитации. У меня из-за этого всегда в школе реакция Перке была положительной. Я не знаю, как мой отец пробился по жизни. Он не любит распространяться, каково ему было... быть сыном врага народа? Меня за границу тоже не сразу стали пускать. Всех лучших поубивали на войне и в лагерях. Осторожность — это наша прививка. (После паузы) Неужели советское правление возьмет и само кончится. В истории не бывает, чтобы власть просто так отдавали.
Лера:
— Говорят, что в 1917 году власть валялась на улице и её большевики просто подобрали.
Дима:
— Так подобрали, что в гражданскую войну чуть не десять миллионов людей ухлопали.
Лера:
— Это потом.
Дима:
— Здесь не революция, а скорее какой-то потешный переворот. Слюнявая власть. Кто приказы будет отдавать «стрелять и побольше». Накануне февральской революции царь Николай II писал: « Кругом измена, трусость и обман». А нынешним правителям даже некого винить. В 1917 году новые гонители — это вчерашние православные, а сейчас новые православные — это бывшие коммунисты.
Лера:
— Я устала от всего этого. Слушай, давай поедим. Я сделаю цыплята табака. Альберт Матвеевич подкинул мне цыплят.
Дима:
— Цыплят по осени считают. А что это он такой добрый к тебе? Глаз положил?
Лера:
— Заревновал? Положил и давно, но боится переходить грань. Только подшучивает и глазами ест. Шестьдесят лет, а он всё налево норовит закосить. Что вы за народ, мужики.
Дима:
— Такой же народ, как и бабы. А вообще ты в чём-то права. Я заметил, если дама фигуристая пройдет мимо, то он может потеряться. Улыбается и переспрашивает: Так о чем я говорил, товарищи? Прямо ступор, какой на него находит. Бывает, так засмеётся, глядя на сирену, что может и прослезиться. Невольно.
Лера:
— Ты знаешь, Дима, вообще-то смотреть на нашего начальника тошно. Из заграницы не вылезает, а ходит в затрапезном костюме. Галстук лоснится, на носки смотреть страшно. В ботинках его в пору ездить на картошку. Кто-то сказал ему, что, мол, неплохо как-то одеваться поаккуратней. А он в ответ: у нас иные ценности!
Дима:
— С одной стороны, начальники — тоже люди, а с другой, нелюдь. Как будто закон какой-то есть...
Лера:
— Какой закон?
Дима:
— А такой. Как только становится начальником, то не завтра, а именно тут же, сейчас превращается во что-то иное.
Лера:
— Душа быстро отлетает у начальства, а он всё живет бездушный. Разбе-рись потом, кто с душой, а кто нет!
Дима:
— Ух, ты какая революционерка! А всё: Альберт Матвеевич, Альберт Матвеевич! Всё улажу. Всё доложу.
Лера:
— Не смешивай личное с общественным.
Дима:
— Тогда прояви личную заботу обо мне.
Лера обняла его, и они поцеловались.
Лера:
— Слушай, Дим, мы забыли о еде. Пойдем, выпьем и закусим.
Они перебрались на кухню. Лера достала бутылку водки. Дмитрий разлил, и Лера между хлопотами на кухне выпила с ним раз и другой.
Дима:
— Теперь ты меня спаиваешь? Потом, Лер, ты меня выгонишь?
Лера:
— Нет, оставайся, куда ты поедешь выпимши?
Дима:
— А теперь свобода. Кто будет проверять? Ни ГАИ, ни милиции, одна лишь революционная стихия.
Лера:
— Скорее анархия.
Дима:
— А у нас свобода — это всегда анархия и воля.
Лера:
— Ладно. Давай ужинать. Выпьем за революцию. Нет, за нас, за её живых свидетелей.
Дима:
— Вот как революция обновляет кровь! Вот революция даёт!
Лера:
— Нет, это ты даёшь.
Они доужинали и отправились в спальню. Так закончился первый день революции. Кому страсть, а кому революция.



День Второй, он же двадцатый того же месяца и того же года от Рождества Христова. Путч продолжается.
(Голос за кадром). И опять во дворе нам пластинка всё та же поет: чиновники собирались в ГКПЧ так же, как они это делали каждый день всю свою сознательную жизнь. Но на этот раз многие пришли позже. Не очень торопились. Подгнило что-то в советском государстве. Пришла пора и власть расстроилась, а люди растерялись. Растерялись настолько, что перестали бояться опаздывать на работу. Ох, какой нехороший признак для власти, когда люди перестают бояться опаздывать на работу!
Жизнь начинала струиться привычно. Революция революцией, а чиновник живет своей обыденной жизнью. Кто-то пытался заниматься бумагами. Конечно, только утром после чая и сигарет. Традиции не могут уступать дорогу новым веяниям. Кто в состоянии отменить этот утренний обычай? И чай в работе играет важную роль.
По дороге Лера попросила:
— Дима, для конспирации высади меня за несколько кварталов до работы.
Дима:
— Вот она сегрегация любви.
Дмитрий затормозил, и Лера вышла из машины. Они появились в учреждении порознь.
Вскоре пришел Альберт Матвеевич. Лера принесла ему бумаги.
— Лера, сегодня почты не густо. — Невесело заключил начальник.
Лера ушла, но вскоре вернулась.
Лера:
— Вам звонят.
Таганцев:
— Кто? Откуда?
Лера:
— Из Верховного Совета СССР.
Таганцев:
— Соединяй. Алё. Нет, это ГКПЧ, а не ГКЧП. Это большая разница. Я вам объясняю, мы не орган правительства. Мы при правительстве, но не часть его. Кому подчиняемся? — Невнятно бросил:
— Да всем. — Но тут же поправился:
— Инстанции. Да, мы имеем отношение к правам человека. Что-то наподобие Союза Советских обществ дружбы. Да-да, мы с ним и территориально рядом, по соседству напротив, почти. Да, пожалуйста.
Таганцев прекратил разговор и вызвал секретаршу.
— Лера, всё перепутали. Просьба перепроверять, кто нам звонит, и отсекать. Что же там происходит? Кстати, а что думают в МИДе?
Он набрал привычный номер по вертушке.
— Сан Саныч! Что у вас? Ах, что у всех. И у нас так же, как у всех. Хотел поинтересоваться: согласно Пактам ООН о правах человека в случае введения чрезвычайного положения необходимо информировать Генерального секретаря ООН... О чем информировать? (Вопросительно) Об этом. О чрезвычайном положении, на какой территории его ввели, на всей или его части. Реализация каких прав человека приостановлена и на какое время. Ах, сам знаешь? Это очень радует. У-ху. А что не информируете? А-а, будете сообщать нашим посольствам и миссиям за рубежом текст заявления ГКЧП. Нет иных указаний? На то вы и МИД.
Альберт Матвеевич выглядел очень удрученно после телефонного разговора.
Он задумчиво произнёс:
— МИД большой — ему видней.
Вошла Лера.
Лера:
— Альберт Матвеевич, может собрать народ?
Таганцев:
— А надо ли?
Лера (мягко настойчиво):
— Ждут, хотят услышать ваше веское слово. Ситуация сами видите, какая.
Таганцев:
— Последнее слово?
Лера:
— Как можно? Такое даже осмыслить невозможно.
Таганцев (задумчиво):
— Давай, созывай народ.
И Лера стала созывать народ на собрание.
(Голос за кадром). Собрания всегда проходят в огромном кабинете начальника. Так было всегда. Так будет! Здесь, в ГКПЧ боролись за перевыполнение социалистических обязательств. Здесь гневно осуждали буржуазных апологетов. Здесь прорабатывали виновных в недостаточном понимании требований текущего момента. Здесь поздравляли отличившихся в успешном созидании светлого будущего. Именно здесь производственные собрания сменялись партийными, которые укрепляли дисциплину и закрепляли всё лучшее, что способствовало проведению партийной линии в жизнь. Вот, какой это был передовой кабинет борцов право-человеческого фронта. Здесь всё было призвано поднимать дух бойцов ГКПЧ, помогать им противостоять вылазкам, нападкам и клеветническим измышлениям загнивающего капитализма, направленным на подрыв социализма в СССР и в других странах социалистической системы.
Народ вяло собирался в кабинет чистки духа. Только Петя Молодцов (совсем молодой человек лет 25, сразу после института) шел в кабинет решительным шагом. Он явно был чем-то взволнован и растревожен. В предбаннике он задержался и бросил Лере недовольно:
Молодцов:
— А я видел, как ты подъехала.
Лера:
— А теперь ты ко мне подъезжаешь?
Молодцов:
— Подъезжать? Нет... я не знаю.
Лера:
— Не знаешь — так проходи. Может, ты из органов? Следишь? И что ты видел?
Молодцов:
— Ничего. Просто видел. Вот и всё.
Лера:
— И что из того?
Они старались говорить тихо так, чтобы проходившие в кабинет начальства сослуживцы не могли понять, о чем идет речь.
Молодцов:
— Лера! Ты меня игнорируешь, а с кем-то ездишь. Лера:
— Не с кем-то, а с коллегой.
Молодцов:
— Утром?
Лера:
— А что, утром нельзя, а вечером можно? Утром даже лучше.
Молодцов:
— Нельзя ни утром, ни вечером. Никогда нельзя. И что значит лучше?
Лера:
— Ничего нельзя. А с тобой можно?
Молодцов:
— Нужно.
Лера:
— Это допрос?
Молодцов:
— Почему допрос?
Лера:
— Тогда с кем хочу, с тем и езжу.
Молодцов:
— А меня значит по боку?
Лера:
— Молодцов. Ты же собрание задерживаешь.
Лера резко встала и решительным шагом направилась в кабинет начальства. За ней, как пришибленный, поплелся Петя.
— Товарищи! — начал Таганцев. — У нас сегодня стоит один вопрос: о текущем моменте. Вчера мне звонил по вертушке наш референт со Старой площади и уточнял нашу аббревиатуру. Имеет ли она какое-либо отношение к ГКЧП? Я дал необходимые разъяснения, но что меня обескуражило, так это то, что он спрашивал, что видно из наших окон. Есть ли манифестации на Калининском проспекте? Наблюдается ли передвижение войск у нас? Естественно, я дал соответствующие разъяснения, но возникает вопрос: в Центральном Комитете пытаются выяснить ситуацию у нас. Раньше такого не было никогда. Мы получали указания со Старой площади и с нас спрашивали, как мы их проводим в жизнь. Очевидно, произошел какой-то сбой. Не понятно, что с руководством. Очень противоречивая информация по поводу нашего президента. То ли он болен, то ли он не совсем у власти. Как он руководит из Фороса? В общем, масса неясностей. В этих неясных условиях я призываю вас к ясности и бдительности. Именно в таких ситуациях враг не дремлет и подстерегает свои жертвы. Будьте очень осмотрительны и не поддавайтесь на провокации!
Иван Игнатьевич Самопалов встрял с вопросом.
Самопалов:
— Разъясните, пожалуйста, Альберт Матвеевич. Что значит быть осмотрительным и бдительным? Чьи провокации нам надо отбивать?
(Голос за кадром). Таганцев обрушил на него весь свой нерастраченный гнев, порожденный непониманием, а еще больше — неясностью ситуации. Он не любил вопросов, на которые не знал, как отвечать. Он не любил таких вопросов, особенно когда их задавали прилюдно. Именно такие вопросы, а главное их авторы, по его непоколебимому мнению, подрывают авторитет и власть в целом.
— Иван Игнатьевич. — Начал он укоризненно. — ГКЧП ввело чрезвычайное положение — я даже записал. — И кормчий ГКПЧ достал бумажку-подсказку. — Затем он стал зачитывать. — Цитирую: «в целях преодоления глубокого и всестороннего кризиса, политической, межнациональной и гражданской конфронтации, хаоса и анархии, которые угрожают жизни и безопасности граждан Советского Союза, суверенитету, территориальной целостности, свободе и независимости нашего Отечества; исходя из результатов всенародного референдума о сохранении Союза Советских Социалистических Республик; руководствуясь жизненно важными интересами народов нашей Родины; всех советских людей». Неужели не понятно? Ну, пристало ли вам, ветерану, нашему так сказать знамени ГКПЧ, задавать такие вопросы! Бдительность. Она и есть бдительность. Быть внимательным ко всему, что способно непредсказуемо спровоцировать политически вредное и неверное поведение. Надо не поддаваться! Отбиваться! Не дремать! Быть всегда начеку — это наш общий стиль поведения. Сфера прав человека — очень коварная. Но сейчас мы находимся в особенных условиях. Каждый из нас должен стать форпостом бдительности. Мы все, как один, должны быть решительными и сплоченными. Плечом к плечу. В одну копилку! Мы должны избежать любой двусмысленности, которую могут потом использовать против нас. Против нашего политического курса на расширение гласности.
Но не всех удовлетворило это проникновенное выступление грозного начальника. Сергей Иванович Мартынюк осмелился вновь затронуть животрепещущую тему.
Мартынюк:
— Альберт Матвеевич. Я понимаю, что положение сложное и полно неопределенности. Тем не менее, решусь вновь спросить. Кого мы должны опасаться в первую очередь? Понятен ваш призыв быть бдительным и не поддаваться на провокации. Но скажите, чего мы должны избегать или чего мы не должны делать?
Начальник явно начинал раздражаться. Если вначале каждый выступавший, включая руководителя, вставал, прежде чем взять слово, то теперь заглавное лицо заговорило, оставаясь сидеть. Тем самым была под-
черкнута разительная дистанция между руководством и подчиненными. Народ должен знать свое место и уважать по определению начальство, поставленное им руководить.
Таганцев:
— Сергей Иванович. Я вас не узнаю. Вы-то всегда подавали пример сообразительности. Что тут не понятного? Не надо создавать таких проблем, от которых у нас и у парткома потом голова будет болеть. А кстати, Лера, где наш человек-огонёк? Наш парторг Алексей Егорович?
Лера:
— Он задерживается. Звонил еще до собрания. Как обычно я вам положила список отсутствующих на стол.
Таганцев:
— Так, кто у нас сегодня не с нами? (Удобный повод поставить всех на место и увести дискуссию в сторону). Парторг Егорыч, Заграничный и Бабушкина. Почему Бабушкина? Она что, на баррикадах? Это у неё фамильное?
Лера:
— Альберт Матвеевич. Она просто однофамилица знаменитого большевика, возившего из заграницы «Искру». (Нашел, что возить! Подумала про себя Лера). Вы же знаете, это достаточно частая фамилия. — Урезонивала его Грузилина. Как секретарши умеют мягко воздействовать на начальство и успокаивать их пыл. И Таганцев сменил гнев на милость:
Таганцев:
— Ну да ладно. Отсутствие не обязательно нам на беду. А как у нас с планом углубления перестройки и развития гласности? Что в отношении врагов перестройки? Как мы с ними будем бороться в новых условиях? Вот над чем нам всем необходимо задуматься. Вот оно непочатое поле работы! Какая нас ждет жизнь! В непростых условиях по-новому пойдет ускорение. Я лично верю в эту линию. Думаю, каждый должен всё время сверять свои часы с часами нашего нового времени. Новые задача, новые угрозы, новые вызовы. Вот где мы способны развернуть наш потенциал!
Неожиданно вылез Молодцов.
— Скажите всё-таки, Альберт Матвеевич, надо ли нам участвовать в демонстрациях? Люди собираются у Белого Дома. Противостоят танкам. Вчера неожиданно в программе «Время» был показан репортаж о Ельцине, который зачитал постановление, где осудил ГКЧП и назвал его незаконным. Западные страны осуждают ГКЧП. Что нам делать в этих условиях? Вы — наш руководитель. Мы верим в Вас и готовы идти за Вами.
Таганцев:
— Мне понравились ваши последние слова, Молодцов. В отличие от первых. Что вам сказать, дорогие коллеги? На сегодняшний день у нас нет никаких указаний. Зачем эта революция на нашу голову — я не знаю. Кто дал указание? В чем заключается линия партии? Старая площадь молчит. Даже к моему удивлению, вертушки не отвечают. То, что Запад кого-то там осуждает, — это нам не указ. Нехай клевещут! Не такое выдержали, и это как-нибудь переживем.
Альберт Матвеевич решительно поддержал своё утверждение ленинским жестом, который, как утверждали подчиненные, ему всегда удавался. Но не на этот раз.
Пётр Молодцов не выдержал:
— Но надо же что-то делать? Здесь, в двух шагах от нас творится живая история нашего государства. А мы заседаем и обсуждаем не понятно что. Нас же наставляли марксистко-ленинскому учению на политзанятиях. Три источника — три составные части марксизма — ленинизма... забыли? Английская политэкономия, французский социализм и германская философия. Сколько лет мы их учили да, видимо, не выучили.
Его умело поставил на место Альберт Матвеевич. Что- что, а ставить на место он умел! Настоящий начальник!
— Молодцов! Во-первых, некрасиво перебивать старших по возрасту и по служебному положению.
Молодцов:
— Извините, Альберт Матвеевич.
Таганцев:
— Вот и опять перебиваешь. Извиняться будешь потом и в другом месте! (Последний тезис прозвучал угрожающе). Перестань причитать! Идти к Белому Дому или не идти! Причем здесь это? Кто там у этого Белого Дома? Какие люди? Они, кстати, с пропиской или нет? Дадут указание — не пойдём, а побежим, все, как один. Но это когда дадут таковое указание. А так пороть самодеятельность — это я не допущу! Решительность нужна! Согласен. Решимость нужна! Тоже согласен. Но всё должно быть организовано: и решительность, и решимость, и убежденность в правоте своего дела и шага.
Таганцев смягчился после своего резкого выступления:
— Вот так-то, дорогие мои товарищи! — Заключил Альберт Матвеевич. Он теперь был очень доволен собой. Но коллектив не понял, что это уже завершающее крещендо и ждал ещё какого-то действа. И видя эту растерянность на лицах и чувствуя нутром начальника неопределенность в умах, руководитель подытожил:
— Я кончил! Объявляю наше чрезвычайное собрание закрытым. За работу, товарищи!
Народ, помявшись, начал расходиться.
Таганцев:
— А тебя, Молодцов, я попрошу остаться.
У Пети пронеслось в голове:
— Как Штирлица, только Мюллер обращался к нему на «вы». Не доросли мы еще до нашего кино о нацистах
Лера задержалась тоже.
Таганцев:
— Лера, забирайте список и проследите, чтобы оправдательные документы были представлены в срок. — Сказал ей Альберт Матвеевич, поглядывая на неё игривым глазом. Петя заметил эту игривость, и ему стало совершенно муторно в кабинете начальника, которого он вдруг резко возненавидел.
Таганцев:
— Ну, что ты там чудишь? Потом сам будешь страдать, да поздно будет. Что молчишь, как в рот воды набрал?
— Я не буду извиняться... не за что. — Не сказал, а выстрелил Молодцов.
Выходившая Лера замерла в дверях. Она с любопытством посмотрела на Петю новыми глазами. Как смелость привлекает женщин. И начальство, но по-иному. Руководитель тоже взглянул на Петра с искренним удивлением. Он совершенно не привык к таким эскападам со стороны подчиненных.
Таганцев:
— Ты решил поразить меня своей наглостью? Удивил. Тебе это удалось. А дальше-то что?
Молодцов:
— Вчера по телевизору показывали... у Белого Дома развивается Триколор — Российский флаг.
Таганцев:
— Ну и что с того?
Молодцов:
— Тройка — очень интересная цифра. У нас идет 74 год советской власти. Разделите 74 на 3 и получится 24 с хвостиком, а если сложить 2 и 4, то получится 6 с хвостиком, почти 7. Понимаете семёрка — это особенная цифра. Она полноценная.
Таганцев:
— Какая такая полная цифра?
Молодцов:
— Это нумерология такая, где семёрка занимает особое место. При этом тройка входит в семерку. Тройка имеет большое значение. Например, антигитлеровская коалиция состояла из трех государств, как собственно и сама гитлеровская коалиция. Было три раздела Польши. У нас трёхгранный русский штык. Была знаменитая трёхлинейная винтовка.
Таганцев:
— Молодцов, что ты загадками говоришь?
— Мы живем в трёхмерном пространстве. — Петя сказал это с особенным значением.
Таганцев:
— Ну и что?

Молодцов (загадочно):
— Завтра будет третий день этого противостояния. Я слышал, что патриарх русской православной церкви пытается примирить обе стороны.
Таганцев:
— Какие стороны? О чём ты говоришь? Петр, своей властью я отпускаю тебя домой. На тебя так подействовали эти события... ты как будто перегрелся. — Голос Альберта Матвеевича заметно смягчился. — Иди домой и отдохни. Так будет лучше для тебя и для всех. для нас.
Петя вышел из кабинета начальства, но задержался у стола Леры в предбаннике. Она явно всё слышала и с интересом посмотрела на него. Он уловил это любопытство в её глазах и, осмелев, начал развивать далее свою теорию.
Молодцов:
— Цифра «три» заворожила эту революцию. Как не заворожить? Что за цифра! Ай, да цифра!
Лера:
— Ну да, Петь, у вилки три зубца, и я безумно рада, когда удаётся достать индийский чай «Три слона». Тебе самому не смешно дурачиться? Я слышала, что ты нёс Альберту Матвеевичу? Хочешь, я тебе скажу, что он подумал о тебе?
Молодцов:
— Не хочу.
Лера:
— У тебя крыша поехала, дружок.
Молодцов:
— Значит, я тебе дружок.
Лера:
— Конечно, дружок.
Молодцов:
— А я претендовал на большее.
Лера:
— И претендуй, если хочешь. Разве я тебе что-то обещала? Любовный треугольник? Тоже цифра три, не так ли?
Молодцов:
— Но ты же говорила, что можешь разойтись с мужем. — С отчаянием выдавил из себя Петр. Он уже позабыл о своей теории.
Лера:
— А я и не отказываюсь от своих слов. Могу разойтись, но когда — не знаю. Слушай, не мучай ни себя, ни меня. Лучше иди домой и отдыхай.
— И пойду. Только не домой! — С угрозой бросил Петя.
Лера:
— Петя, не дури. Не надо тебе туда ходить. Ну, кто знает, чем это все кончится?
Молодцов:
— А тебе-то что за дело до меня?
Лера:
— Но ты все-таки наш коллега. Нам будет не хватать тебя. — Довольно игриво начала Лера...
Молодцов:
— Перестань со мной играть. Я всё понял.
Лера:
— Ты что, претензии мне хочешь предъявить?
Молодцов:
— Я знаю. у меня на это нет никаких прав. Знаю.- И уже уходя, швырнул: Стерва!
Лера:
— Ну вот, оскорбления.
Хотя это было сказано таким смущенным голосом, что вовсе не звучало как оскорбление. И Лера почувствовала себя не столько обиженной, сколько виноватой.
Молодцов пошел на выход из Комитета и столкнулся с Мартынюком у известного зеркала.
Мартынюк:
— Петя, ты куда намылился? Опять за бутылкой. Молодцов:
— Да нет, Сергей. Я пойду к Белому Дому.
Мартынюк:
— Да что вы все с ума посходили?
Молодцов:
— Сережа. Вчера я сам видел, как ты Жору повез на баррикады. Не надо из меня Муму делать.
Мартынюк:
— Подожди. Давай покурим и спокойно поговорим. — Мартынюк угостил его сигаретой, и они закурили. — На баррикады всегда успеем. Что раскис?
Молодцов:
— Серёга, я сегодня два часа думал о смысле жизни. Мартынюк:
— И что? Каков результат?
Молодцов:
— Устал думать и бросил. Может, навсегда. Тебе меня не понять. Жизнь прошла. — Заключил Молодцов.
Чтобы отвлечь его от тягостных мыслей, Мартынюк переменил тему.
— Петя, я слышал, что у тебя какие-то теории про числа. В чём идея?
Новый вопрос как будто оживил Молодцова. Молодцов:
— Идея заключается в особенности цифры три. Мартынюк:
— То есть?
Молодцов:
— Посмотри, как эта цифра проходит сквозной нитью через важнейшие события человеческой истории. Три волхва пришли с дарами приветствовать рождение Иисуса Христа. Потом Пресвятая Троица. Трижды отрёкся от Иисуса апостол Пётр. В среду, на третий день недели Иуда предал Иисуса. Через три дня распяли Иисуса, и на третий же день Он воскрес. Затем возьми триптих. Москва — Третий Рим. Храм Трех Святителей на Куличиках.
Мартынюк:
— Ты не свихнулся часом? Тройка — посредственная оценка. Так что, не надо меня уговаривать, что тройка — это хорошая цифра.
Молодцов:
— Сергей, я не говорю, что она хорошая или плохая. Это ни то и не другое. Мы говорим с тобой на разных языках. Я тебе о другом талдычу. Возьми для примера русский фольклор.
Мартынюк:
— Ну, возьмем. Только для примера.
Молодцов:
— Вот именно, для примера. Сколько у нас героев в сказках? Обычно — три.
Мартынюк:
— Ага. А еще у нас пьют тройной одеколон. Тройной — это тоже тройка. А как его пьют! Должен заметить, не хватит никаких эпитетов, даже слов из трёх букв, чтобы описать этот необычный процесс. Найдутся адепты, которые докажут, что это не напиток, а целая поэма!
Молодцов:
— Подожди. В сказках: три сына,
Мартынюк:
— Лучше вспомни про трёх поросят?
Молодцов:
— Хотя бы и поросят. Кроме того, три богатыря, три пути у богатыря, чтобы пойти за тридевять земель, за три моря, в тридесятое царство. Затем золотая рыбка, джин, наконец, непременно хотят исполнить именно три желания. Писатели любят эту цифру. Три сестры, Три мушкетера, Три товарища, Трое в лодке...
Мартынюк:
— Не считая собаки.
Молодцов:
— Три толстяка Юрия Олеши, в «Пиковой Даме» А. С. Пушкина и в опере П. И. Чайковского три карты: тройка, семерка, туз, в кино — Три танкиста, три веселых друга.
Мартынюк (пропел):
— Экипаж машины боевой.
Молодцов (не обращая внимания на шутку):
— Наконец, на Востоке изображают трёх мудрых обезьян. В спорте даются три попытки и есть к тому же тройной прыжок.
Мартынюк:
— Петруша, я тебе еще подкину примеров. Мы надеваем на голову треух. Заметь, опять тройка. Но от этого мы не становимся подобными трём мудрым обезьянам. Вдобавок, иной раз приходится лечить тройничный нерв. Опять тройка, но эта тройка не доставляет нам радости. И мы любим трёхразовой питание. А еще в «Трех мушкетерах» на самом деле четыре героя. А когда Н. В. Гоголь вопрошал: Русь-Тройка, куда летишь? Он вовсе не имел в виду, что Русь троится. А еще хочу добавить, что три точки — это многоточие. Петь, брось, ты это. Ерунда.
Молодцов (таинственно):
— Сергей, а я тебе скажу по секрету. Завтра кончится эра социализма в нашей стране.
Мартынюк:
— Ну, хоть Советский Союз останется?
Молодцов:
— Может, останется, но вряд ли.
Мартынюк:
— Ты меня озадачил, наш загадочный звездочет.
Молодцов:
— Я не звездочет, но интересуюсь оккультизмом и астрологией. Ты знаешь, что есть предсказания о крушении этого строя?
Мартынюк:
— Ты меня пугаешь. Но страна-то, народ останутся?
Молодцов:
— Я не пугаю. Я даю тебе реальный прогноз. Страна останется, но жить все будут по-иному.
Мартынюк (недоумённо):
— А куда денется компартия? Дядя Миша Горбачев? Дедушка Ленин, мавзолей? У нас уже однажды Сталина втихаря вытащили из мавзолея. А теперь как? Средь бела дня, пред всем честным народом? Мы так не привыкли.
Молодцов:
— Думаю, партии придётся отойти в сторону.
Мартынюк:
— Есть немало людей, которые верят в коммунизм. У меня, вон, сестра жены считает, что мы всем обязаны не родителям, а партии. Такое вот вечное, огромное спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Она нашему сыну всё время доказывает, что на наших дорогах из-за демократов гибнет больше людей, чем за всю историю ГУЛАГа. Ну, скажи, что с ней делать? Не кусать же её за это?
Молодцов:
— А как сын воспринимает?
Мартынюк: А никак. Он же маленький еще. Правда, моя Ирка утверждает, что дети слышат всё и, кроме того, в первую очередь слышат то, что не надо им слышать.
Молодцов (задумчиво):
— Интересно. Всё повторяется. Как после 1917 года, брат на брата идет.
Мартынюк:
— Ну, столкновений нет, слава Богу. Это скорее нескончаемые диспуты, как нескончаемый поток людей раньше был к мавзолею Ленина. Подчас на повышенных тонах. Недавно Славка спрашивает: папа, тетя Катя говорит, что мы выиграли Великую Отечественную войну благодаря Сталину. Это правда?
Молодцов:
— А ты?
Мартынюк:
— А я говорю: войну выиграл весь советский народ
Молодцов:
— А сын?
Мартынюк:
— Разочарован. Дети любят, чтобы ответ стрелял, хрустел, как свежий огурец. Вот так рушатся авторитеты, и возникает проблема отцов и детей. Петь, а чего ты такой грустный? Это тебя так революция расстроила? А-а, на Леру запал? Ты для нее еще слишком зеленый. Это у тебя телообалдение. Не журись. Найдешь себе другую, честную. Вон Ленка из машбюро на тебя глазом косит.
Настоящая дальневосточная девушка. Все стати при ней. Не теряй времени даром. Лови ее влёт.
Молодцов:
— Мне кажется, она с Базыкиным гуляет.
Мартынюк:
— Ленка? Вряд ли!
Молодцов:
— Причем тут Ленка? Ну, причем здесь она? — С жаром воскликнул Молодцов.
Мартынюк:
— А как же? Я об ней и говорю.
Молодцов:
— А я об ней не говорю. Я о Лере. Понятно? А то у нас разговор сумасшедших: каждый говорит о своём.
Мартынюк:
— Старик, зачем так волноваться? Не кричи. Хорошо. Будем говорить о Лере. Могу высказать тебе свое объективное мнение со всей большевистской прямотой. Она не гуляет, а устанавливает отношения.
Молодцов:
— Я тоже хочу устанавливать.
Мартынюк:
— Устанавливай, но не забывай: это двустороннее движение. У меня есть подозрение...
— Какое подозрение? — напрягся Молодцов. Мартынюк:
— А очень, очень, очень.
Молодцов:
— Ну, что очень? Разродишься ты наконец, убивец? Мартынюк:
— Очень незамысловатое подозрение. Вот оно: без ее явно выраженного на то согласия установление каких-либо отношений представляется проблематичным.
Молодцов:
— Ну и сказал! Ты своей жене тоже так в любви признавался?
Мартынюк (примиряюще):
— Не бери ты в голову.
Молодцов:
— А я и не беру. Подамся я лучше к Белому Дому.
Мартынюк:
— К Белому Дому ходить — себе вредить. Еще успеешь. А знаешь, что? Мне прислали канистру классного молдавского вина, и Ирка готовит отличный ужин. Погнали ко мне.
Молодцов:
— Нет, лучше к Белому Дому.
Мартынюк:
— Дался тебя этот Белый Дом.
Молодцов:
— Там жизнь понятнее.
Мартынюк:
— Дом, в котором я живу, тоже белый, и жизнь там ещё понятнее.
Нехотя Петя согласился, и они пошли на выход. Навстречу неожиданно вынырнул Алексей Егорович Смяткин, человек-огонёк. Вечно спешащий партийный вожак крикнул весело, поднимаясь по лестнице:
Смяткин:
— Ну что, молодежь? Где мои 17 лет? На Большой Каретной, у Белого дома? (Он не мог обойтись без прибауток, считая себя большим балагуром, близким коллективу) Спешим? А поработать? Мне в мои 50 еще чертовски хочется поработать. Равняйся на меня!
Он проследовал прямо к начальству. Но задержался вначале в предбаннике и учинил допрос Лере.
Смяткин:
— Промеж тебя парни дерутся. Ты тут голубятню у нас не разводи. А то можно и разорить эту голубятню.
Лера:
— Уж, не вы ли будете ее разорять?
Смяткин:
— Не задирайся, Лерка, а то я тебе юбку задеру и надеру.
Лера как будто специально потянулась достать бумаги из шкафа, выгодно обозначив свою стройную фигуру.
Смяткин:
— Лерка, не дразни меня, а то налечу и сожжем мосты.
Лера:
— Чувствую я, что никто мосты сжигать с нашим партийным знаменем не собирается. Одна только я этой чести удостоена.
Смяткин:
— Правильно говоришь: чести. Вот и будь достойна этой высокой чести. Неси её по жизни гордо.
Лера:
— А я не достоянная.
Смяткин:
— Не дразни меня, Лера. Ладно, я к шефу. Как он там?
Лера:
— В непростой ситуации не просто.
Смяткин:
— Вот и я говорю: непросто, а ты тут что разводишь? Мужиков стравливаешь. Найду я на тебя управу! — Угрожающе сказал он.
Лера (после паузы настороженно):
— Да, мало нынче в вас поэзии. Проще женщин угрозами брать. Посильнее Фауста будет.
Не зная, что ответить и от того недовольный, Егорыч потребовал список отсутствующих.
Смяткин:
— Дай-ка мне список, кого нет сегодня.
Лера нехотя передала ему список, и парторг проследовал в кабинет начальника.
Альберт Матвеевич курил в полумраке кабинета под убаюкивающую музыку телевизора. На столе были разложены бумаги, к которым он и не притрагивался. В глазах его читался огромный вопрос: За что?
Таганцев:
— Человек-огонёк! Что слышно? Мы брошены. Никаких тебе указаний.
Смяткин:
— Подожди отчаиваться, Альберт. Еще не вечер.
Таганцев:
— Когда вечер настанет — будет уже поздно. Если звонят из самого ЦК КПСС, и там не видно, что у нас происходит, то жди бури. Потому что так не бывает. Так не бывает никогда! Власть сама всё знает и дает указания, а не спрашивает: А из вашего окна площадь Красная видна? Как там у Пушкина? Буря мглою всех покроет...
Смяткин:
— Буря грянет и без Пушкина. Оставь Пушкина. Оставь всё и возьми себя в руки. Надо народ поддержать, а то люди уже с работы уходят, когда хотят. Некоторых швыряет даже к Белому Дому. — Сказал партийный вожак, размахивая перед собой бумагой, будто обличая ею преступный диссидентский элемент.
Таганцев:
— Ну и что? Мы-то что можем сделать? Кричать: не ходите? А то они нас послушают, как же! На собрании тебя не было, так мне одному пришлось отдуваться. Задолбали идиотскими вопросами. Идти нам в революцию к Белому Дому или не идти? А я по что знаю? Тут вообще не поймешь, что к чему? Где Горбачев? Кто приглядывает за городом, а? Кто на дозоре?
Смяткин:
— Я ездил в ЦК, но не дошёл. Весь Центральный Комитет коммунистической партии всего Советского Союза как вымер. Жуткое зрелище: бумаги какие-то по улице летают. Ни людей, ни охраны, ни милиции. Представляешь: никого! Раньше там всегда народ торопился, курьеры сновали, машины летали (показывает руками) туда — сюда, туда — сюда. Всё гудело, а сейчас никого и тишина, как в могиле. Вот она, революция!
Таганцев:
— Как бы мы не вымерли, как динозавры? Жизнь изменится. Это точно!
Смяткин:
— А если это революция, то с нас спросят. Спросят: А что вы делали во время августовских событий 1991 года? Сообщите поподробней. По часам и минутам.
Таганцев:
— Егорыч, это зависит от того, кто спросит.
Смяткин:
— Альберт, надо думать. Если революция победит, то нужны революционеры.
Таганцев:
— А где я возьму вам революционеров, если не было разнарядки? Нет, подожди. Но не может так просто испариться нынешняя власть! Так не бывает.
Смяткин:
— Альберт, вот так революции и происходят. А если всё-таки не победит, тогда спросят.
Таганцев:
— Ой, Егорыч, строго спросят.
Смяткин:
— По моим сведениям, Заграничный, Базыкин и Молодцов отправились на баррикады к Белому Дому. Знаешь, надо бы дать им по выговору за отсутствие на рабочем месте.
Таганцев:
— Да кто сейчас на рабочем месте?
Смяткин:
— Это не важно, кто есть, а кто нет. Важно другое — если и когда тебя спросят: вы знали, что эти налетчики были у Белого дома и произносили антиправительственные речи? Ты ответишь, что их не было на рабочем месте без оправдательных документов, за что они были примерно наказаны. И предъявишь уже свой оправдательный документ — выговор. Это твоя индульгенция. Ты это понимаешь или нет?
Таганцев:
— Егорыч, а если вопреки всему победит революция? Как сказал Блок-поэт: когда и невозможное возможно. Что если возможно?
Смяткин:
— Да, Альберт, и такой вариант возможен. Что тогда? Надо подумать и что-то придумать. Крепко надо подумать мне как парторгу... Осенило, осенило. Вот оно настоящее прозрение. Ты тогда порвешь этот приказ с выговорами. Зови Леру и диктуй ей приказ, чтобы она напечатала его в одном экземпляре. Нет, знаешь так. Ты ей надиктуй, а я пойду, покараулю её, чтобы она не сделала копии и не зарегистрировала его пока. Зарегистрировать задним числом всегда легче. Сегодня ничего не регистрировал?
Таганцев:
— Надо Леру спросить?
Смяткин (довольный своим прозрением):
— Вот и не регистрируй. От тебя сейчас не ждут никаких регистраций. Время само себя уже зарегистрировало.
Начальник нажал кнопку вызова, и тут же появилась Лера.
Таганцев:
— Егорыч, посмотри, как расцветает наша молодежь? Даже беспорядки не влияют на её исполнительность. Вот на кого надо равняться в минуты роковые, а? — За деланной веселостью он попытался скрыть тревогу, но это удалось ему с трудом.
Таганцев, обращаясь к секретарше:
— Лера надо подготовить приказ о выговоре Заграничному, Базыкину и Молодцову за отсутствие на рабочем месте по уважительной причине. Ой, что я говорю? (Сам себя поправляет с деланной улыбкой). По неуважительной причине. Сделай его пока в одном экземпляре, а Алексей Егорович проконтролирует и поможет тебе, если будут какие вопросы. Приступайте, товарищи.
Лера (ледяным тоном):
— Альберт Матвеевич, а Базыкин на рабочем месте. Да и Молодцова я только что видела.
Таганцев:
— Вы уверены?
Лера:
— Более чем, Альберт Матвеевич.
Таганцев:
— А кто же это ушел?
Лера:
— Никто не ушел. Все на рабочем месте. — Выдала Лера казённым тоном.
Таганцев:
— Лера, вы свободны.
Когда она вышла, хозяин кабинета набросился на Смяткина.
— Егорыч, ты чего непроверенную информацию подсовываешь? Что ты воду мутишь? Не надо никаких выговоров. Мне сердце подсказывает, что лучше переждать весь этот сумбур.
Смяткин:
— Молодцова я видел только что на лестнице с Мартынюком. Впечатление такое, что они куда-то намылились.
Таганцев:
— Егорыч, у нас достаточно впечатлений. Мало ли куда можно намылиться? Мы в молодые годы не бегали за девками или за бутылкой?
Смяткин:
— Ладно, Альберт я тебя предупреждал для твоего же блага. Это была бы твоя индульгенция.
Таганцев:
— Что ты меня всё индульгируешь? Индульгенция. Других слов не знаешь что ли?
Внезапно вернулась секретарша.
Лера:
— Альберт Матвеевич, вам звонят.
Таганцев:
— Кто?
Лера:
— Какой-то корреспондент.
Таганцев:
— Какой еще корреспондент? Я тебе уже дал указание: гони их всех в шею. Нет меня ни для кого. Опух на рабочем месте. Редкая болезнь — запой. Можешь лепить всё, что угодно, только не соединяй!
Лера (хладнокровно, без какой-либо реакции на запал начальника):
— Иностранный.
Таганцев (испуганно):
— Кто?
Лера:
— Я же говорю: иностранный журналист.
Таганцев:
— Ты что, с ума сошла? На кой ляд мне этот корреспондент. Сейчас не то время, чтобы интервью иностранцам давать.
Смяткин:
— Подожди, Альберт. А вдруг потом начнут склонять, что отказался от интервью.
Руководитель был в растерянности, и в конце концов слова парторга возымели на него своё действие.
Таганцев:
— Хорошо. Соединяй, Лера. Как его кличут?
Лера:
— Брайен Клинекс.
Лера пошла в свой предбанник переключать телефон.
Таганцев:
— Ну, и имячко. Клинекс! Втравили вы меня, чёрт знает во что.
Алё. (Уже сладким голосом). Здравствуйте, господин Брайен Клинекс. А вы хотели бы уточнить, что происходит сейчас? — Он включил телефон на громкий режим так, чтобы Смяткин мог слышать. — Я могу вам сообщить, что обстановка контролируется. Никакой паники нет. Права человека вовсе не поражены, а лишь приостановлено их осуществление... (мнётся, подыскивая слова)... в определенной части.
Клинекс (Журналист с сильным американским акцентом):
— Не могли бы вы уточнить, где конкретно?
Таганцев:
— Где? Ну, в Москве. О других частях не могу судить. Когда обстановка стабилизируется, то всё восстановится, как и прежде.
Клинекс задал вопрос, но было плохо слышно и не понятно, спрашивал он о ГКЧП или ГКПЧ:
— А почему у вас название ГКЧП? Означает ли это, что у вас чрезвычайное положение надолго и вам нужен специальный орган для этого?
Таганцев:
— Нет. Наш орган существует для защиты прав человека в качестве общественной организации, призванной взаимодействовать с государственными органами в интересах народа. Несомненно, характер защиты законных прав и интересов советских граждан совершенно отличен от механизмов защиты прав человека в западных странах. Нет никакого смысла проводить параллели и сравнения.
Клинекс:
— А как ваш комитет защищает права человека, если он же отвечает и за чрезвычайное положение?
Таганцев:
— Вы не поняли нас. Мы не отвечаем за чрезвычайное положение. Мы и за права человека не отвечаем. Наша задача содействовать защите прав человека в качестве общественной организации.
Клинекс:
— Подождите, но вы же ГКЧП.
Таганцев:
— Вы меня очевидно не поняли. Мы ГКПЧ, а не ГКЧП. Эта путаница нас самих убивает.
Клинекс:
— Вас убивают?
Таганцев:
— Это я в фигуральном смысле. Никого не убивают. Я говорю: похоже. Вы не первый, кто спрашивает нас об этом.
Клинекс:
— А кто еще спрашивал?
Таганцев:
— Мы не ведем статистики запросов. Это не входит в нашу компетенцию. Мы уполномочены давать только заключения.
Клинекс:
— Заключение? Кто в заключении? Есть арестованные? Можете ли вы сообщить их имена? — Возбужденно, почти радостно спросил корреспондент.
Смяткин энергично стал размахивать руками, давая понять, что пора прекращать разговор.
Таганцев:
— Вы не поняли. Я хотел сказать, что мы подготавливаем юридические заключения, консультируем, так сказать...
Клинекс:
— А с правовой точки зрения как вы можете оценить происходящие в Москве события?
Смяткин опять замахал руками. При этом он смахнул два хрустальных стакана, которые с шумом разбились. На шум вбежала Лера. Смяткин опять умоляюще замахал руками.
Клинекс:
— Что у вас за шум? Это стрельба? В вас стреляют?
Таганцев:
— Никто ни в кого не стреляет. Вам показалось. Это стаканы разбились.
Клинекс:
— Вас били?
Таганцев:
— Да, нет же. — Говорит тихо в сторону парторга. — Какая нелегкая его принесла? Дурдом какой-то!
Журналист опять переспросил:
— Что у вас происходит?
Таганцев:
— Ничего не происходит.
Клинекс:
— А зачем танки по улицам Москвы ездят?
Таганцев: У нас такая традиция... может, к параду готовятся. Я не знаю.
Клинекс:
— Как вы можете всё это охарактеризовать?
Таганцев:
— Я не уполномочен давать квалификацию происходящим действиям. Лучше, если вы обратитесь в государственные органы.
Клинекс:
— А какие органы вы имеете в виду?
Таганцев:
— Государственные органы на то уполномоченные.
Клинекс:
— На что уполномоченные?
Таганцев:
— На то самое и уполномоченные. Мне трудно сейчас говорить. Обратитесь в соответствующие компетентные органы для разъяснений. Наш ГКПЧ таковым органом не является. Благодарю вас за ваши вопросы. До свиданья, господин Клинекс.
Таганцев швырнул трубку и заорал стоявшей в дверях Лере:
— Какого рожна вы мне его притащили? Этот иностранный шпион вконец доконал меня.
Затем уже спокойнее:
— Лера, не могли бы вы помочь прибрать здесь. А то у нас тайфун прошел по стаканам.
Лера:
— Хорошо, Альберт Матвеевич.
Таганцев:
— И ради Бога не соединяйте меня ни с кем. Нет меня. Когда буду — не знаете. Понятно?
Лера:
— Понятно, Альберт Матвеевич.
Она ушла и вернулась с совком и веником, затем прибралась и вышла.
Таганцев:
— Вот нелёгкая принесла этого иностранца, Егорыч.
Смяткин:
— А что ты с ним рассусоливал. Надо было быстрее сворачивать беседу.
Таганцев:
— Как же свернёшь с ними! Кто втянул меня в разговор с этим дознователем-репортёром?
Смяткин:
— Я думал...
Таганцев:
— Он думал! Поменьше надо думать. Тогда жизнь станет счастливей. Просто пытка какая-то. Ладно. Не напоминай мне об этом.
Смяткин:
— Хорошо, не буду.
Таганцев:
— А ты знаешь, какой оригинал этот Молодцов? — Переменил начальник тему. — Молодой, а прямо эксцентрик. Про цифры чего-то значительно вещает. Может, пьет много?
Смяткин:
— Да нет. В пьянстве особенно замечен не был.
Таганцев:
— Много говорит и мало пьет? Странно. Разве так бывает? Может, не доедает? Надо бы спросить, сколько и чего он ест. А может, ему голоса являются, а чего требуют — не понятно?
Смяткин:
— То есть шизофреник? Да нет, не похоже. Скорее к Лере пытается примкнуть.
Таганцев:
— А она?
Смяткин:
— Кто их разберет, женщин? Сегодня одно настроение — завтра другое.
Таганцев (мечтательно):
— Да, женщина — это сплошная загадка. И жизнь есть большая тайна, а человек — это странник, плывущий по женскому морю.
Смяткин (с тревогой):
— Альберт, ты что? Очнись! Странник! Народ ждёт твоих указаний. Пора швартоваться. Пора, мой друг, пора!
Таганцев:
— Народ, Егорыч, пошел какой-то непонятный, с мыслями. Это удручает.
Смяткин:
— Альберт, может, в нём образование заговорило?
Таганцев:
— В ком?
Смяткин:
— В Молодцове этом.
Таганцев:
— Вот-вот. Образование заговорило, а воспитание умолкло. Егорыч, жизнь теряет всякий интерес.
Смяткин:
— А может, напротив — приобретает новый.
Таганцев:
— Егорыч, доставай наш неприкосновенный запас. Кто знает, сколько этот НЗ еще простоит?
Смяткин:
— Я знаю.
Таганцев:
— Откуда ты знаешь?
Смяткин:
— Я парторг. Мне по статусу положено. Сейчас он не устоит против нас. Где еще стаканы? Ладно, я сам у Леры возьму.
Когда парторг появился в предбаннике, Лера зло гаркнула ему:
— Что они вам покоя не дают? Счеты с молодыми сводите?
Смяткин:
— Не ерепенься, зазноба моя. Ты мало, что понимаешь. Делай, что велено, и не рассуждай.
Лера:
— Не ваша и не зазноба. Что ещё нужно?
Смяткин:
— Стаканчики.
Лера:
— Вот на второй полке в шкафу. Берите и оставьте меня в покое.
Смяткин:
— Тебе даже злость к лицу. Так и хочется тебя разозлить. Лера:
— Лучше не надо.
Смяткин:
— А то что?
Лера:
— Укушу и в вампира превратитесь.
Чтобы скрыть свою досаду, Смяткин деланно рассмеялся, взял стаканы и вернулся в кабинет начальства. Заученным движением он быстро разбросал коньяк по стаканам.
— Ты что? Ты что? — Запричитал начальник. По граммулечке, а то ты меня так в нокаут пошлешь. На второй минуте матча.
Смяткин:
— А чего ждать-то? Давай, Альберт, вздрогнем.
И они вздрогнули. Альберт Матвеевич развивал свою тревожную мысль.
Таганцев:
— Начальство знает жизнь и людей и лучше понимает человеческие нужды. Руководство объявит о переменах — начнём их реализацию. Разве лучше разводить анархию? Ну что эти молокососы учудили? Драпанули к Белому дому. Кому от этого станет лучше? Никому. Ты прав — только с нас спросят и ещё рикошетом по башке нам врежут за их дурацкий поступок. Одно слово — молодежь. Ни хрена не соображают, как себя вести так, чтобы никуда и никогда не попадать!
Парторг опять поддержал его: он разлил и они теперь уже выпили обстоятельно, неспешно.
Смяткин:
— Альберт, коньяк хорош. Настоящий.
Таганцев:
— Ещё бы! Ереванского разлива! Коллеги подарили при обмене опытом.
Смяткин:
— Вот, видишь. Люди нуждаются в нас. Им крайне необходим наш опыт. Значит, нас ещё любят. Жизнь продолжается.
Они ещё выпили, но говорить более не хотелось. Сумрачное настроение навалилось на ветеранов от бюрократии. Альберт Матвеевич вызвал машину.
Таганцев:
— Тебя подвезти?
Смяткин:
— Не откажусь.
И начальник, сплоченный с парторгом, устремился на выход, демонстрируя единение власть предержащих с партией. Ничто не могло поколебать их принципиальной убеждённости.
А в это самое время Лера поджидала Диму за квартал от места работы, как они условились.
— Ну, куда едем? — спросил Дима.
Лера:
— Базыкин, ну что тут велосипед изобретать. Ко мне конечно. Ты же не хочешь на баррикады.
Базыкин:
— Ты на Марсельезу слабо походишь. Надо грудь обнажить.
Лера:
— Что, прямо здесь? В милицию заберут.
Базыкин:
— У нас теперь революция, поэтому можно обнажать всё, что пожелаешь: хочешь грудь, а хочешь — саблю. Во время революций всегда традиции отменяются, а нравы падают.
Лера:
— Это ты на что намекаешь? На то, что я падшая женщина?
Базыкин:
— Нет, ты же на меня упала. Значит, не падшая, споткнулась. Вы, женщины, любите спотыкаться. Об нас, мужчин.
Лера:
— Это не мы спотыкаемся, а вы нас приманиваете. Мы без вас спокойно живем. Это от вас один сумбур и беспокойство, хоть и приятное. Ладно, не это интересно. Ты знаешь, что наш портвейнгеноссе отчудил? Он предложил Альберту вкатить вам выговор за отсутствие на рабочем месте без уважительной причины. Заграничному, Молодцову и тебе.
Базыкин:
— Да ты что? Белены, что ли объелись? Зачем им это надо?
Лера:
— А ты сам не понимаешь? Те, кто у Белого дома, не должны бросать тень на офис.
Базыкин:
— Да, но ни я, ни Молодцов не у Белого дома. Заграничный действительно пошел на баррикады. По крайней мере, обещал. А мы-то при чем здесь?
Лера:
— Дурачина ты все-таки. Егорычу очевидно доложили таким образом. Потом Петя грозил отправиться туда.
Базыкин:
— Но я-то ничего и никому не обещал. Не понимаю...
Лера:
— Не догадываешься?
Базыкин:
— Он и к тебе подползает?
Лера:
— Ну, пристаёт из надобности, как многие.
Базыкин:
— И чем же кончилось дело?
Лера:
— Да ничем. Когда меня шеф вызвал, я ему сообщила, что вы на рабочем месте.
Базыкин:
— То есть, намекаешь, что я тебе обязан.
Лера:
— Ничем ты мне не обязан.
Лера нахмурилась от обиды и непонимания.
Базыкин:
— Нет, почему же? Ты такая жертвенная... к тому же в большом спросе у мужского населения нашего комитета, особенно начальствующей его части.
В этот момент они подъехали, и Дмитрий остановил машину. Лера стремительно выскочила из машины, хлопнула дверью и заспешила, не оглядываясь к подъезду. Дима вылез из машины и закричал ей:
— Лера. Не будь ребёнком!
Эти слова остановили её в дверях подъезда. Она повернулась к нему и железно отчеканила.
— Вот именно. Я уже давно не ребёнок. У тебя есть ручка при себе?
Базыкин:
— Да, а что?
Лера:
— Возьми её и вычеркни мой телефон. Отдыхай!
Лера круто повернулась и влетела в подъезд. Дверь
захлопнулась. Дима не знал кода подъезда и стоял раздраженный, не зная, что предпринять. Закурил, надеясь, что как-то само всё выправится. Но и после второй сигареты ничего не выправилось. Неудачливый Ромео
не знал, что Лера наблюдает за ним из-за занавески. Неожиданно из-за угла выплыла известная соседка. Но в его планы совершенно не входила эта незванная встреча. Прежде, чем соседка увидела его, Дима вскочил в машину и быстро уехал. Лера не могла видеть соседки, и для нее его отъезд показался нарочито стремительным и потому в самом худшем смысле — демонстративным.
— Ну и ладно. Пусть так и будет. Служебных романов, нам ещё не доставало! — Сказала она сама себе вслух.
Однако завернув за угол, Дима остановился. Вторая сигарета не помогла размышлениям. Ему хотелось вернуться, но самолюбие удерживало его.
Что я маленький прыгать под её дверью? — Подумал он.
Наконец он решился, вышел из машины и запер её, предварительно сняв дворники и боковое зеркало, дабы их не сняли другие. Дмитрий отправился к Белому дому пешком, благо до него теперь было рукой подать.
В это же самое время Мартынюк уже сидел дома c Молодцовым, а Ирина хлопотала на кухне, откуда доносились аппетитные запахи. Пока подходил ужин, Сергей Иванович подходил к привозному вину. С вином всегда удобнее говорить, а главное — удержаться в рамках. А то вдруг Молодцов опять свою теорию чисел начнет излагать? Того и гляди, Ирина запишет их обоих в сумасшедшие. Да и незрелый Славка может осквернить свой мозг несвоевременными мыслями. Мысли должны приходить во время, по ранжиру. А главное — по мере возникновения надобности. А надобность в данной момент была выпить, а потом уже закусить. Приятное прохладное вино постепенно настроило на лирический лад. Петя стал жаловаться на несправедливость жизни и туманность любовных перипетий.
Молодцов:
— Сергей. Вчерашние мысли кажутся уже вчерашними, а сегодняшние — завтрашними. От чего это? Почему ничто не помогает? Я её люблю, а она меня нет! Оригинально и дико как-то. Если она любит другого, то я зарежу...
Мартынюк напрягся от этих слов. Выпитое натощак начинало действовать на Петю, но не успокоительно, как ожидал Мартынюк.
Мартынюк перебил его:
— Неужели зарежешь!
Молодцов:
— Да, зарежу. Зарежу свою мечту о ней. Вот как гибнет настоящее и герой, который еще не состоялся. А мог бы!
Мартынюк:
— Герои часто бывают занудами.
Молодцов:
— Всё выяснилось. Она любит другого! И даже живет. С ним.
Петя как будто рубил фразы. С плеча.
Молодцов:
— Как она могла? Когда я люблю её.
Мартынюк:
— Но она об этом не догадывается.
Молодцов:
— Допустим, но она могла бы догадаться. Рядом с ней живёт такая неземная любовь. Уверен. Ей таких слов никогда не говорили. Как только она услышит такие слова, то всё.
И Молодцов надолго замолчал. В глазах его была мировая скорбь. Хозяин дома не выдержал и прервал паузу:
Мартынюк:
— Петя, что, всё?
Молодцов:
— Всё. Она пожалеет.
Мартынюк:
— О чём она пожалеет?
Молодцов:
— О том, что очень сильно...
Он опять замолчал, как бы обдумывая свою важную мысль.
Мартынюк:
— Что сильно, Петя?
Молодцов:
— Сильно не разглядела меня. Вместе с моей любовью.
Она ещё будет проситься.
Мартынюк:
— Куда?
Молодцов:
— Не куда, а кем. Она будет проситься стать моей музой.
Появилась Ира.
Ира:
— Подождите выпивать. Надо поесть. О, Петя уже поплыл. Давайте за стол.
Они пошли на кухню. Петя вялой походкой проследовал за Ирой.
— Вот, она любезная нашему сердцу кухня, где всегда ведутся неблагонадежные разговоры. — С пафосом задекламировал Петя. — Надо было спецслужбам ставить прослушки во всех кухнях, тогда бы не проспали революцию. Не осведомлены о настроениях.
Мартынюк
— Ошибаешься, Петя, осведомлены.
Молодцов:
— А что же не действуют?
Мартынюк:
— Видно, устали действовать. Я слышал, войска переходят на сторону Ельцина.
Молодцов:
— Старик, да это же самая настоящая революция. Ну, прямо, как нас учили по истории. Раньше было долой самодержавие, а теперь долой КПСС и 6-ю статью конституции СССР о руководящей роли партии.
От возбуждения Петя захлёбывался словами.
Молодцов:
— Я пойду с народом (он терял слова на ходу и находил их на авось)... за новую власть. Надо управлять процессом. Да здравствует. (замолчал, а после паузы вдруг встрепенулся). Кстати, ужин — роскошный. Он вдохновляет меня на победу. Я иду на баррикады, Серёга.
— Может, завтра на баррикады? — Робко вставила слово Ира. — Успеешь, ещё навоюешься.
Молодцов:
— Нет, сейчас. Нужно жить по Достоевскому.
— Ты что имеешь в виду? — спросила Ира.
Молодцов:
— Достоевский говорил: духовная потребность русского человека пострадать. Я русский человек.
Мартынюк:
— Петя, страдай лучше с нами. Нам от этого станет лучше.
Молодцов:
— Нет, я должен что-то сделать для будущей России. Напишу воззвание.
Мартынюк оживился:
— Да, напиши, прямо сейчас.
Молодцов:
— Нет, буква мертвит. Жизнь на баррикадах — вот это возвышенно.
— Успеешь. Реши, с чего начать. — Стала разубеждать его Ира.
Молодцов:
— Начинать надо с газеты, с воззваний, как завещал Ленин, которого мы считали великим.
Мартынюк:
— Вот и начни, Петя. У тебя же хороший слог.
Молодцов:
— С чего бы такого начать? Посильнее надо врезать. Мало в нас поэзии. Не созрели еще. Как скажут матерное слово, все сразу оборачиваются. Вот так бы поэтическое слово будоражило. Так нет же! Слова гимна не узнают. Что мы за народ! Диву даёшься.
Мартынюк:
— Петь, может не будем петь. А что, если так? Братья и сестры! Как Сталин в своем воззвании к народу, когда Гитлер напал.
Молодцов:
— Ну, очевидно, что не товарищи. Прав Заграничный.
Мартынюк:
— Заграничный? У него такая отвага, что подойти близко страшно. В припадке вдруг укусит или ноздрю вырвет.
Молодцов:
— Не скажи. Он неистовый.
Мартынюк:
— Во-во, как Белинский или Дзержинский.
Молодцов:
— Нет, ты не прав. Он матёрище! Глыба! Ушел на баррикады... а я тут сижу, вино пью. а революция проходит мимо меня.
Он стал декламировать как бы в рифму, враскачку:
— Мы пьём вино, мы пьём вино, и с революцией мы заодно.
Затем надолго замолчал. Супруги ждали дальнейшего действия. Петя как будто почувствовал это и заголосил вновь, но без ритма:
— Мы пьём вино и не замечаем, как происходит великое преломление, ускорение времени. Я тут сижу и глупо рассуждаю о чём-то. — Отрешенно, с глубокой печалью заключил Молодцов. — Я уже три раза логически дошел до глупости. И три раза отрешился от всего. Когда брошу пить, то стану трезво мыслить. Ой, ужас! Пьяным не место в нашей жизни. Они ведь трезвеют.
Затем с пафосом воскликнул:
— А потом такая пустота жизни! Боже мой! Пустота внутри.
— Послушай, Петь, давай-ка на диван переместимся. В гостиной можно постелить. — Предложил Сергей.
В ответ прозвучали резкие выкрики Молодцова:
— Мы ещё им покажем!
— А как же? Покажем! — Согласился Мартынюк, надеясь, побыстрее уговорить Петю лечь спать.
Молодцов:
— Вы меня не знаете?
Мартынюк:
— Но мы узнаем...
В это время Ирина ушла стелить Пете постель.
Молодцов:
— Нет. Вы меня не знаете. А если знаете, то только местами.
— Никто себя не знает! — Поддержал его Сергей.
Молодцов:
— Вот она чистая лирика. Лучше лечь. Это положение лирика.
Мартынюк:
— Чистого лирика.
— Чистого. — Согласился Петя и пошёл укладываться спать, отвергая помощь Сергея и на ходу раздеваясь. — Я в состоянии моего духа. духа лирика. чистого лирика. в состоянии сам уложиться.
Это были его последние слова прежде, чем он свалился на диван и тут же провалился в сон.
Ирина успела уложить спать сына, пока соратники решали мировые проблемы. Через некоторое время и хозяева легли спать. И ещё один день прошел под знаком революции.


День третий, он же двадцать первый того же месяца того же года. И путч все также продолжается.

Утром, после кофе Мартынюк с Молодцовым отправились на работу. Какое-то время они ехали молча. Сергей заметил Пете:
— А мы, кажется, опаздываем на работу.
Молодцов:
— Какая работа, Сергей? Призрак, призрак революции бродит по улицам Москвы, а ты мне заслоняёшь его какой-то дурацкой работой. Высади меня лучше поближе к Белому Дому.
Мартынюк:
— Ты ещё не остыл, Петя. Боишься, пропустишь революцию. Думаешь, с похмелья без тебя не справятся?
Молодцов:
— Без меня не обойтись. Массам нужны идеи и вожди. Сегодня третий день, а на третий день вождь обязательно должен возглавить массы и направить их в русло своей мысли. Ты не забыл, что я тебе говорил вчера?
— Нет, не забывается такое никогда. — Пропел Мартынюк. — Может, всё-таки на работу? План перестройки горит, а ускорение и гласность стоят. Кто их будет двигать? В революцию может пойти каждый. А планы двигать могут лишь избранные. Только вожди мысли. Кто, если не ты, Петя?
Молодцов:
— Вот именно, кто, если не я? Доверяю вам самое дорогое — планы, а сам... сам я пойду на баррикады. Там воздух свободы, там Жора. Буду как вождь с передовым отрядом общества бороться за воздух свободы.
— Подожди. Газеты продают. — Сергей притормозил и купил Общественную газету.
Они стали читать её в машине. Прочитанное вдохновило Петю на еще больший скачек сознания.
Молодцов:
— Ты видишь, Серега, что происходит? Войска уже переходят на сторону повстанцев. Ростропович приехал из-за границы на баррикады. Ростропович — это символ.
Символ издалека. Он был у берлинской стены. Он играл на своей скрипочке, чтобы её разрушили. Теперь он здесь. Это говорит само за себя.
Мартынюк:
— Петя, во-первых, не на скрипке, а на виолончели. Во-вторых, ты на что намекаешь?
Молодцов:
— Там, где Ростропович, там революция.
Мартынюк:
— Это что, закономерность?
Молодцов:
— Не знаю, но Ростропович — это неспроста. Когда его скрипка, то есть виолончель играет, то что-то рушится. Ты видишь, какая Москва сейчас?
Мартынюк:
— Не понимаю тебя, Петя. Может тебе нужно банально опохмелиться?
Молодцов:
— Нет, Серега. Я опьянел опять... от воздуха свободы. Ты не врубаешься. Посмотри вокруг. Первые лучи августовского солнца бегут по Москве. По революционной Москве. Столицы, но уже не СССР, а чего-то нового. Где мы будем жить?
Мартынюк:
— В своих квартирах, надеюсь. Там, где и раньше жили. Думаешь, начнут уплотнять, как после 1917 года?
Молодцов:
— Серёга, тут такое творится. Здесь вопрос вопросов: будет у нас социализм или нет? А ты о каких-то квартирах.
Мартынюк:
— Напрасно, Петруша, ты отмахиваешься от квартир. Квартирный вопрос может всё испортить, как писал классик.
Молодцов:
— Я о другом говорю. О другом классике. А ты... ты как безбожник у станка.
Мартынюк:
— То есть?
Молодцов:
— Ты пойми это фундаментальное, экзистенциальное. Где, в какой стране мы будем жить? Ныне всё меняется. У нас будет новый дом.
Мартынюк:
— Меня как-то больше волнует мой собственный. Я тебя уже спрашивал, в какой стране будем жить. А теперь ты повторяешь мой же вопрос.
Молодцов:
— Я повторяю по-иному. В другом контексте.
Мартынюк:
— Контекст у нас один: посадят или нет.
Молодцов:
— Даже если посадят, ну и что? Разве главное подольше пожить? Главное — это как прожить?
Мартынюк:
— А я думаю, главное — это как пережить. Ты мне ещё расскажи о том, как мучительно больно за бесцельно прожитые минуты.
Молодцов закричал:
— Расскажу. Я расскажу тебе всё. Всё! Нам дано такое огромное богатство — целая жизнь. А что мы?
Мартынюк:
— А что мы?
Молодцов:
— Да мы не знаем, что делать с этим огромным богатством. Мы расточительны... зачем мы так стремимся удлинить свою жизнь, если мы такие не рачительные богачи?
Мартынюк:
— О чём ты?
Молодцов:
— Просто-напросто мы разбрасываем эту роскошь.
Мартынюк:
— Какую роскошь?
Молодцов:
— Нашу жизнь. Она скользит у нас сквозь пальцы. Она утекает, как вода из наших кранов. Потому что нам кажется, что мы всегда всё успеем. В результате мы ничего не успеваем.
Мартынюк:
— Я понял: трубы горят и надо всё-таки хлебнуть чего-нибудь.
Молодцов:
— Нет, дорогой мой Сергей Иванович. У нас с тобой расхождения по базису, потому я немедленно покидаю твоё автотранспортное средство. Тем более, что до Белого дома осталось три шага. Мы в трех шагах от свободы. Цифра ТРИ. Спасибо тебе и Ире за гостеприимство. Не забудь: цифра ТРИ всё решает. Сегодня третий день, и путч завалится именно сегодня на третий день. (Завершил Молодцов высокопарно). И на третий день я благодарю тебя за гостеприимство.
Мартынюк:
— Пожалуйста.
Молодцов:
— Тем более, что оно было оказано свободному человеку.
Мартынюк:
— Совершенно верно: накачались мы абсолютно свободно. Возвращайся с победой.
Молодцов:
— Вернусь и расскажу тебе о роли личности в этой истории, которая творится за нас и вокруг нас.
Мартынюк:
— Роль личности? А личности есть ноне?
Молодцов:
— Ты прав. История есть, а вот личностей нет. Когда-нибудь будут потом. В другой истории.
Мартынюк:
— Тогда расскажешь о роли своей личности в этой истории, хорошо?
Молодцов:
— Окей. До свиданья. Ещё раз спасибо за всё.
Они расстались: Петр пошел в революцию, а Сергей Иванович на работу.
ГКПЧ. На работе одиноко сидел Альберт Матвеевич, как будто спрятавшись от незваных невзгод в своём кабинете. Как в берлоге. Его обнаженный лоб блестел, как камень на ярком свету. Неожиданно ввалился парторг.
Смяткин:
— Ну, как ты, Альберт?
Таганцев:
— Как? Никак!
Смяткин:
— Очнись! Пора браться...
Таганцев:
— За что, Егорыч?
Смяткин:
— За всё. Готов встать на новые рельсы?
Таганцев:
— Готов, но где они, эти рельсы?
Смяткин:
— Нужно всё зрить. Умнеть пора и уходить от невежества. Я уже готов даже стать революционером. Пусть невежественным.
Таганцев:
— Да? А я как бы готов и как бы не готов. Где руководство? Пагубно безначалие, а вовсе не невежество. Невежество может даже придавать известный лоск власти. Сколько же придётся жить во всём этом?
Смяткин:
— Неизвестно, Альберт. Нужно действовать и активно. Я вот что придумал. Надо организовать изучение конституции СССР. Повсеместно. В ней должны быть права человека. Повсеместно.
Таганцев:
— Егорыч, да они же в ней.
Смяткин:
— Где, в ней?
Таганцев:
— Да в ней.
Смяткин:
— То есть?
Таганцев:
— Положения Пактов ООН по правам человека уже есть в брежневской конституции.
Смяткин:
— А я как-то это упустил.
Таганцев:
— Работая у нас, в ГКПЧ и упустил?
Смяткин:
— Из виду.
Таганцев:
— А вот этого делать не надо. Нельзя ничего упускать... особенно из виду.
И они оба в один момент посмотрели на входящую с почтой Леру.
— Доброе утро. Какие новости? — Спросил её начальник.
Лера:
— Да, всё те же.
Таганцев:
— Ну а все-таки?
Лера:
— Столкновения с войсками. Кого-то задавили, насмерть. Дзержинского завалили.
Смяткин (возмущенно и с недоумением):
— То есть как завалили?
Лера (не без удовольствия вызывающе, чтобы позлить):
— Очень просто.
Начальник и парторг обменялись выразительными взглядами.
— Кто завалил Дзержинского, Лера? — С напором спросил руководитель. — Это так даром не пройдет. Это уже покушение на саму святыню революции! Куда мы приехали, а?
Лера:
— К памятнику, к которому ни подойти, ни подъехать нельзя.
Смяткин:
— Лера, это правда?
Лера:
— Истинная правда, что свалили памятник Дзержинскому.
Таганцев:
— Того хуже. Покушение на социалистическую собственность. Памятник железному Феликсу, рыцарю октябрьской революции и... завалили. Как-то не уютно от такой новости.
Лера:
— Я вас понимаю, Альберт Матвеевич.
Таганцев (удрученно):
— Что еще, Лера?
Лера:
— Герой Афгана Руцкой полетел с автоматом и отрядом выручать Горбачева.
Таганцев:
— Больше никого, то есть ничего?
Лера:
— Новая власть на подходе, а так больше ничего.
— Идите, Лера, идите. — Нервно сказал Таганцев. — Спасибо за сводку с боев, Лера.
Лера довольно недовольная удалилась.
Таганцев:
— Ты видишь, Егорыч?
Смяткин:
— Что?
Таганцев:
— Лера всегда оптимистическая такая.
Смяткин:
— Во-во, оптимистическая трагедия.
Таганцев:
— Радостная такая, а сегодня понурая.
Смяткин:
— Да, что ты всё про Леру? Альберт, ты представляешь, что происходит?
Таганцев:
— Я представляю только одно. Уже приходится выручать законно избранного президента. До чего мы докатились! Ой, Егорыч, Егорыч. Где страна? Где мы? И кто мы? Я жил в стране, которая мне нравилась. Но видимо, я ей не нравился.
— Почему, Альберт? — Решительно опроверг его парторг. — Ты нам всем нравишься и родине тоже. Ты нужен всем! Все и родина тоже, пропадут без тебя.
Таганцев (жалобно):
— Нет, нет. Я не понравился стране, и она решила измениться. Она поменяла свой строй. Какая мстительная! Из-за этого теперь должен поменяться и строй моих мыслей. Страна изменила мне, и я сдвинулся мозгом.
Смяткин:
— А может, не ты один стал в одночасье...
Таганцев:
— Кем в одночасье?
Смяткин:
— Кем, кем? Инвалидом мозга.
— Может. — Альберт Матвеевич глубоко задумался, а затем как бы оторвавшись от своих дум, затрещал быстро, быстро. — Потому что, как примириться с тем, что я был в восхищении от страны? А теперь осталось только восхищаться воспоминанием или жить былым восхищением, т. е. восхищаться самим собой. Я же носитель своего восхищения. Живая, так сказать, память. История! А теперь будут говорить, что я неправильно думал и неправильно жил.
И с огромным усилием он выдохнул:
— Живу я правильно и думаю правильно, только не в том направлении. Я же не виноват, что время движется только вперед. Это не моя вина, а моя беда. У всех есть недостатки и у меня тоже. Я неправильно чувствую время, то есть я чувствую то время, которого уже теперь нет. — Задумчиво провозгласил он, а потом закричал: Нет этого времени!
Смяткин:
— Успокойся, Альберт.
Таганцев:
— Какое там спокойствие? Трагедия и фарс одновременно.
Он закинул ногу на ногу и сказал наигранно:
— А я буду себя вести легко, по-светски. Мне кажется, именно так себя ведут в свете. Этак, всё запросто.
(С надрывом) Плюю на всё. Теперь у нас будет новый свет.
Смяткин:
— Альберт, ты держись!
Но эти слова оказали на Таганцева прямо противоположное действие. На него опять нахлынула печаль.
Таганцев:
— За что? — Протянул он слабым голосом. — Сижу с оттопыренным лицом. Ну и видок! Вот нравы! Вот она, смена караула.
— Пойдем, Альберт, — начал уговаривать его парторг, чтобы отвлечь от тяжких дум, — пройдёмся по офису. Посмотрим, как там наш коллектив поживает.
Начальник безвольно последовал за партийным вожаком, который продолжал не очень уверенно бодриться, чтобы только поддержать всё более угасающий дух командира тонущего корабля. Они прошли через коридор к лестнице. Начали спускаться по ней и сразу же натолкнулись на Мартынюка, окружённого сослуживцами, живо обсуждавшими происходящее в Москве.
— Сергей Иванович, как обстановка? — поинтересовался парторг.
Мартынюк:
— Как обычно.
— То есть? — переспросил Смяткин.
Мартынюк:
— Накалена до предела.
— А что наши СМИ вещают? Что народ думает? — Не унимался вожак.
Мартынюк: Всё, как учили классики. Верхи не могут, а низы не хотят.
Ликует пионерия:
Сегодня в гости едет к нам
Лаврентий Палыч Берия?
Продекламировал не без удовольствия Мартынюк, встреченный смехом коллег.
Таганцев (растерянно):
— Сергей Иванович, ты как-то очень резко ставишь вопрос.
Мартынюк:
— Альберт Матвеевич, это не я, это время.
— И ты против власти? — Искренне удивился начальник.
В это время появился небритый Базыкин. Все его движения показывали: шествует человек, гордый самим собой. На ходу он начал вещать собравшемуся коллективу геройским голосом:
— Двоевластие расширило горизонты. Дерзновение мысли увенчалось дерзкими действиями. Теперь народ устремится от двоевластия к победе!
Парторг мгновенно переменился в лице. Он перебил шествующего трибуна и поведал народу:
— Я что скажу? Надо отменять привилегии. Давно пора. Верхушка зажралась и оторвалась от народа. Я — человек, допущенный до пайка и некоторых привилегий, готов отказаться от них. Как это плохо, что у одних есть всё, а у других на водку не хватает. Надо отнять привилегии и тогда у всех будет всё. Я добровольно давно созрел до отвала привилегий, то есть тьфу, черт попутал, до отказа. Я тоже отказник. А Ельцин не боится идти за правду. Я что могу сказать? Ельцин — статен собой. Упал в реку с моста? Ну и что? Шрамы украшают мужчин. Он редкий политик и болеет за народ.
После этого откровения парторг поинтересовался с наигранным оптимизмом:
— Ты, Дима, что скажешь как очевидец событий? Расскажи нам, свидетель истории. Теперь нам на тебя надо равняться.
Базыкин:
— Егорыч, скажу со всей большевистской прямотой. Тебе — человеку с большой буквы «Г». — От такой шутки парторг сжался и как бы уменьшился в размерах. — Я был у Белого дома. Власти прежней больше нет. Видел людей в Белом доме и вокруг него. Видел Ельцина, борцов за новую жизнь и даже мельком Заграничного. Идёт братание войск перешедших на сторону революции и повстанцев. Уже совершенно очевидно: ГКЧП кончился.
— То есть всё? — Жалобно переспросил Альберт Матвеевич.
— Всё! — Отрезал Базыкин.
— Всё? — Вновь с надеждой услышать другую новость переспросил Смяткин.
— Всё! — Рубанул еще сильнее Дмитрий.
— И всё равно ничего не ясно... Главное, чтобы от этой революции в мозгу у кого-нибудь не застряла неправильная мысль. — Молвил после некоторой паузы Альберт Матвеевич. — Она не доведёт до добра. Егорыч, пойдем, осмыслим происходящее.
Начальник подобнял парторга и потащил его к себе в кабинет, как будто прикрываясь им от надвигающейся социальной бури. Они прошествовали мимо Леры подобно пьяно шагающему экскаватору. В кабинете Альберт Матвеевич затараторил:
— Эх, Егорыч. Надо было мне соглашаться и уезжать послом куда-нибудь. Ведь предлагали, давали место, а я все тянул.
Смяткин:
— А чего ты ждал? Продвижения?
Таганцев:
— Ты не поверишь, но мне не хотелось уезжать заграницу. Думал, всегда успею. Вот и успел. Дождался продвижения по жизни.
Смяткин:
— Не тушуйся.
Таганцев:
— Да чего обсуждать, Егорыч? Всё очевидно: власть меняется. Всех разгонят... останемся мы ни с чем. Это как во времена Хрущева. сняли его и все полетели следом.
Смяткин:
— Ну, нет, Альберт, мы еще повоюем.
Таганцев:
— Поберегись, Егорыч. Новые ребята придут голодные и жадные до власти. Никого не пощадят. Имей это в виду.
Смяткин:
— Альберт, у меня душа болит за то, что происходит. Всё валится из рук. и наши знамёна. Где наши лозунги? Гитлера победили, а тут какие-то крикуны власть завалят? Не может такого быть никогда! Так еще не бывало!
Таганцев:
— Не бывало, конечно, не бывало, но зато теперь так будет.
Смяткин:
— Это не аргумент.
Таганцев:
— Конечно, ты мне уже говорил, что не аргумент. Но когда кошмар надвигается, то это уже, ого-го, какой аргумент. Господи, как будто жизнь за живое цапает и кто- то жутким голосом кричит!
Смяткин:
— Да что он, твой жуткий голос кричит?
Таганцев:
— Проспали Россию.
Смяткин:
— Это уже было.
Таганцев:
— Вот это-то и ужасно, что всё повторяется! Ой, какая была страна! На кой ляд её развалили? Ну, скажи: кому она мешала? Тебе? Мне? (С сожалением и неким прозрением) Кому-то, видать, мешала. Сами по себе государства не рушатся. Нам в пору клуб открывать.
Смяткин:
— Какой-такой клуб?
Таганцев:
— Клуб под названием «Почему нас не любят?», чтобы слушать всю эту дурацкую критику. Подожди, подожди. А может, не такая она и дурацкая? Мне сейчас важная мысль в голову пришла. Подожди, а то я её навсегда потеряю.
Смяткин:
— Излагай свою особо ценную мысль.
Таганцев:
— Может, нужна критика и тогда не может быть революций. На хрен революция, если я и так тебя могу критиковать. А то, как перекипающий чайник. Может, чего-то там наверху не додумали на этот счет, а? Теперь нам всем предстоит разбираться с этим вопросом.
Смяткин:
— Ценная у тебя мысль, Альберт. Хорошо, что ты её не потерял. Мысли особенно ценные всё время норовят ускользнуть. А ты вот её поймал. Молодец! Только что с ней делать теперь? Дорого яичко ко Христову дню. А сегодня народу явно не до мыслей... ему подавай действия. Крушить, ломать — это намного занимательнее, чем созерцательность. Вот какая у меня появилась мысль. Большевики устанавливали власть, ломая старые памятники. Интересно, что с этого же начинается и новая власть. Это у нас традиция такая? Мы по-иному не можем?
Таганцев:
— Что делать? Современная жизнь требует. Егорыч, я думаю и названия городов и улиц поменяют. Так уже было.
Смяткин:
— Альберт, старая власть — то была царская власть.
Таганцев:
— Да, нет, Егорыч. Это ты не понял, что старая власть — это советская власть, а грядущая — это новая власть.
— А мы — это старая власть. — Грустно заключил парторг.
Таганцев:
— Вот-вот, слова не мальчика, но мужпарторга.
— Надеюсь до расстрелов дело не дойдет. — С надеждой в голосе спросил партийный вожак.
Таганцев:
— Надейся. Кто-то погиб ночью. Кого-то задавили.
Смяткин:
— В Москве каждый день кто-нибудь гибнет в автопроисшествиях. В масштабах одной семьи — трагедия, в масштабах города — статистика.
Таганцев:
— Э, не скажи, Егорыч. Когда примешивается политика, это уже другое дело. Одна смерть может иметь большее значение, чем гибель многих людей. Возьми, к примеру, смерть Ленина.
Смяткин:
— Или Альенде.
Таганцев:
— Или расстрел царя Николая с семьей...
Смяткин:
— Ну, сейчас ты заведешь эту новомодную шарманку? Что, монархизм теперь в почете?
Таганцев:
— Егорыч, жизнь знает одно движение — только вперед, а не назад.
Смяткин (иронично):
— Я уже слышал твоё новое открытие.
Таганцев:
— Подожди. А ты знаешь, Егорыч, что на самом деле движение идёт не вперед, а вверх.
Смяткин:
— Что значит вверх? У истории нет низа и верха. Этого ни в политэкономии, ни в диамате, ни в истории марксизма-ленинизма нет. Значит нет таких понятий у человечества!
Таганцев:
— Не торопись, Егорыч. Ты же не будешь отрицать влияния религии на человечество?
Смяткин:
— Придётся, признать: было и такое отсталое явление. Эти церковники, клерикалы, баптисты, адвентисты... одним словом — шаманы.
Таганцев:
— Не вали всё в кучу. Есть другое движение — вверх, к небу.
Смяткин:
— А понял, то есть к Богу.
Таганцев:
— Дошло. Лучше поздно, чем никому.
Смяткин:
— И что из того?
Таганцев:
— А то, что время движется только вертикально.
Смяткин (весело):
— Понял, а Христос — это наша жизнь, свет и покой? Ты мне, парторгу, предлагаешь стать баптистом-народником? Мы столько времени боролись с этим чуждым, уродливым явлением отсталой России, а теперь ты хочешь повернуть всё вспять? Этого не будет никогда! — С глубокой убежденностью рявкнул партийный вожак.
Таганцев:
— Послушай, Егорыч, ты же не на партсобрании. Во-первых, не уродливое и не чуждое явление. Напротив — вся история России пропитана религией. Во-вторых, она никуда и не уходила из души народной. Ты никогда не обращал внимания на то, сколько людей ходят на кладбища на Пасху. Спецпайков за это им не полагается. Напротив, скорее пожурят. Не накажут, как в прошлом, но всё-таки какое-то неповиновение и возможная расплата. А народ всё равно идёт. Кстати, в минуту опасности Сталин восстановил церковь и призвал ее на помощь в борьбе с Гитлером.
Смяткин:
— Вот именно, Сталин призвал во время нового исторического периода, уже свободного от мракобесия.
Таганцев:
— О чём ты говоришь? Новый исторический период? А сколько он длится твой новый исторический период? 74 года? В масштабах мировой истории это даже не миг, это граммуля мига.
Смяткин:
— Уже значит не твой, а мой исторический период? А ты значит уже выпал из него в осадок? Ты теперь в религии погряз?
Таганцев:
— Нигде я не погряз. Я пытаюсь понять, что происходит. Вижу только, что постепенно мы возвращаемся к Богу.
Смяткин:
— То есть, всё-таки движение назад, а не вперед?
Таганцев:
— Да не назад, Егорыч, а вверх. К Иисусу Христу, а с Ним всегда и везде хорошо.
Смяткин:
— Я и не подозревал, как сильно ты утонул в схиме. Проморгал. Кончай свою агитацию старовера, а то, глядишь, к самосожжению начнёшь подвигать. На тебя слишком сильно подействовали эти события. Один ты совсем пропадёшь. Пойдём лучше в наш родной коллектив.
Таганцев:
— Мы уже были в нашем родном коллективе. Он стал теперь очень разнородным. Выставка персоналий и каких! И куда ты смотрел, партийный ты наш руководитель? Что скажешь?
Смяткин:
— Ничего не скажу. Всё ушло, как с белых яблонь дым.
Таганцев:
— Ладно. Пойдём, посмотрим. С народом персоналий всегда быть лучше.
Смяткин:
— На миру и смерть красна.
Таганцев:
— Егорыч, какая смерть? Ты что, с ума сошёл?
Смяткин:
— Это я так, к слову сказал.
Таганцев:
— Мерзопакостное у тебя слово. Мог бы и получше подобрать.


День тот же, третий: о любви и страстях по революции.

А в это самое время Базыкин направлялся как бы случайно по коридору в сторону кабинета начальства. И в то же самое время в коридор вышла Лера. Она пристально посмотрела на Дмитрия, который шёл прямо на неё. Он смотрел виновато ей в глаза, ожидая, что она скажет что-нибудь, но она молчала. Наконец он подошел к ней и остановился. Оба молчали, как бы опасаясь спугнуть тишину. Начальственный коридор был пуст в отличие от прежних времен, когда он постоянно шумел наплывом посетителей.
Лера:
— К Альберту Матвеевичу?
Длинная пауза. Не в силах выносить её, Валерия спросила казенным голосом:
— Тебе что-то нужно? Тебе кто-то нужен?
После долгой паузы Дима вымолвил неловко:
— Скорее кто-то.
Лера:
— Кто этот кто-то?
— Кто-то, кого я давно... — медлил Базыкин.
Лера:
— Что ты тянешь? Ты запутался в своих «кто-то кого- то». Ты сам понимаешь, что говоришь?
Дима:
— Если честно, то нет.
Лера:
— Что же ты хочешь сказать?
Дима:
— Не знаю.
Лера:
— А если не знаешь, то зачем пришёл?
Дима:
— Не знаю. Пришёл, потому что...
Лера:
— Почему потому что? Договаривай.
Дима:
— Потому что хотел тебя видеть.
Лера:
— Мы только недавно расстались. Уже успел соскучиться?
Дима:
— А мне показалось, что прошло много времени. Лера:
— Это только кажется, а на самом деле это было только вчера.
Дима:
— Лера, я много передумал за эту ночь. Я видел людей, их воодушевление. Многое меняется в нашей жизни сегодня.
Лера:
— А что собственно изменилось. Ровным счетом ничего. Дима:
— Всё изменилось. И мы изменились. Я изменился. Я люблю тебя, Лера.
Лера:
— Какое сильное слово! Не надо так им швыряться в меня.
Дима:
— Лера. Не надо так.
Лера:
— Как?
— Так не надо! — Зло сказал он и повернулся, чтобы уйти.
— Подожди, Дима.
Лера обняла его, и они стали целоваться.
Лера:
— Дима. Ты говоришь, что любишь меня, а ты еще ни разу не сказал мне, что я тебе нравлюсь.
Дима:
— Глупая. То, что я сказал, — выше.
Лера:
— Еще можешь сказать? Нет, лучше не говори слишком часто, а то я привыкну.
Дима:
— А я хочу произносить это сильное слово. От этого оно станет ещё сильнее. Я стану сильнее и моя любовь к тебе тоже.
Лера:
— Нет, пока не надо... мне надо к нему привыкнуть. Скажи лучше.
Дима:
— Что?
Лера:
— Ты никогда не говорил мне, что я красивая. Может, я для тебя не красивая.
Дима:
— Я просто не успел сказать. Ты очень красивая. Ты мне нравишься. Очень.
После паузы он спросил ее:
— Скажи мне, почему у тебя в спальне висит портрет мужа, если ты его не любишь?
Лера:
— Какие вы мужики, всё-таки смешные. Какое это имеет значение? Иронии судьбы захотелось?
Дима:
— Но всё-таки?
Лера:
— Ты не слишком торопишься? За какие-то день — два ты успел возникнуть в моей жизни и исчезнуть. Костолом! Ты выпал из неё так быстро, что я не успела ничего понять. Теперь ты заявляешь о своих правах. А где мои?
Дима:
— Я не костолом. Я излом судьбы. Ты меня не так поняла.
Лера:
— Нет, я тебя так поняла. Я могу сказать. Этот портрет — это то, что осталось от него. Он стал другим. Совсем не тем, каким я его полюбила. Портрет рисовала его мать — художница. Он очень удачный. В нём передана вся его суть. Кому как ни матери знать своего сына? Очевидно, в нём ей удалось сказать о сыне что-то такое, что не было видно другим.
Дима:
— Но ведь есть фотографии.
Лера:
— Да, есть. Но это не то же самое. Хороший портрет скажет о человеке больше, чем сотня фотографий. Вот она сила искусства. У тебя есть художники среди родственников?
Дима:
— Нет, к счастью.
Лера:
— А может, к сожаленью.
Дима:
— Ты хочешь, чтобы у тебя остался мой портрет?
Лера:
— Иногда портрет лучше оригинала.
Дима:
— Опять?
Лера:
— Нет, Дима. Я просто хочу быть понятной.
Дима:
— Кому?
Лера:
— Прежде всего, себе. А может и тебе тоже, если у нас действительно что-то получится. Всё так быстро проносится. Так хочется прижать это мгновение к себе и не отпускать его.
Они опять стали целоваться.
А в это время Альберт Матвеевич и Егорыч вышли из кабинета. Прошли мимо пустующего предбанника и в коридоре увидели обнимающихся Леру и Базыкина.
Смяткин:
— Вот тебе на! Альберт, твоя секретарша забыла о своем профессиональном долге. Что им революция, судьбы человечества, завтрашний день. Не важно! Им всё нипочём! Им бы только обниматься!
В ответ парторг услышал Лерин голос:
— Есть вещи поважнее. Любовь превыше всего!
Смяткин:
— Нет, ты посмотри, Альберт, они способны бросить свое любимое дело жизни, только чтобы...
Базыкин (продолжая обнимать Леру):
— Это и есть наше самое любимое дело жизни.
Смяткин:
— Только бы надерзить старшему поколению. Только бы целоваться. Вот нравы!
Таганцев (миролюбиво):
— Оставь их, Егорыч. Дело молодое. Пошли в народ.
На лестнице они увидели Молодцова, возбужденно
выступавшего перед коллегами. Могли ли они догадаться, что это возбуждение было особенным в связи с тем, что он тоже только что видел целующихся Диму и Леру? Отчаяние его непонятой души, возбуждение от пережитого у Белого Дома, ощущение надвигающейся неведомой, новой жизни — всё это ударило словесным потоком по разбросанному сознанию сотрудников.
— Шаламов. — Закричал Петя. — Помните это имя? Как он определил нашу власть? Великий эксперимент растления человеческих душ. А теперь этот эксперимент кончился! Не наша это философия. Выдумки всё это, что, мол, не можем без сильной руки. Это нам всё напридумывали. Получается, как в перефразе Пушкина:

Нет, не наше всё это. Когда жена не довольна мужем, то она начинает подыскивать себе нового супруга. Также и с властью. Народ не доволен и начинает бунтовать, пока не подвернётся надлежащая власть.
— А как определить надлежащую власть? — Поинтересовался Николай Иванович Перепёлкин.
Молодцов:
— Та, которая отвечает нуждам народа и не подавляет его, прикрываясь демагогией о защите народных интересов.
— Бывают ли такие правительства? История не знает означенных примеров. — Не унимался лидер профсоюза. — Чего нам только ни обещали? В 1980 году ожидалось обещанное Хрущевым пришествие коммунизме. Но коммунизм почему-то забыл придти. Облигации государственного займа обещали погасить, но почему-то тоже не выплатили. Всё меняется: власть, строй, правительства, но только денег не прибавляется. Удивительное постоянство! Ты что, Петя, веришь, что новая власть, если она и будет, нам чего-то даст? Я думаю, все наши сбережения рухнут, как недавно при обмене премьером Павловым 50 и 100 рублевых купюр.
Молодцов:
— Иван Игнатьевич, ну что вы всё о мелком. Надо же шире смотреть на вещи. Громыко говорил, политика не измеряется арифмометром. А вы всё о деньгах да о деньгах. Деньги всегда будут, если будет нормально организованное общество. Если государство будет социальным, то оно всегда будет следить за справедливым распределением единого общего пирога — ВВП. Мы наконец приблизились к свободе, без которой нет ничего. За свободу люди гибнут, а вы о чём? Должен вам сообщить, что ночью трех человек задавили бронемашины.
Смяткин (раздраженно):
— Как бы не захлебнуться этой свободой?
Молодцов:
— Идёт братание народа с армией.
Смяткин:
— Может, ошибка, какая вышла?
Молодцов:
— Никакой ошибки.
Смяткин (осторожно):
— А ты Заграничного видел?
Молодцов:
— Нет, не видел. Много народу, много суматохи и противоречивых слухов, как на вокзале. Но если трое погибло, то опять тройка, — задумчиво протянул Молодцов.
Альберт Матвеевич бросился к нему на помощь, как бы опасаясь за его душевное состояние:
— Это еще не известно: два или три. Может, никто и не погиб вовсе. Зачем на этом концентрироваться?
Молодцов:
— Напротив, надо сосредоточиться, Альберт Матвеевич. Третий день сегодня. Вышла вся советская власть. Тройка летит, тройка торжествует.
В это время появился совсем небритый Заграничный. Глаза его искрились, как высоковольтные провода при коротком замыкании. Подходя к митингующим, он закричал:
— Всем привет, даже коммунистам!
Егорыч поморщился от такого приветствия и бросил в революционера:
— А ты, карбонарий, давно ли вышел из коммунистов? Я что-то не видел твоего заявления на этот счет?
Заграничный:
— Ах, Егорыч, оставь свои смешные лозунги. Коммунистов более не будет. Это я вам обещаю.
Таганцев (робко):
— А что же будет?
Заграничный:
— Полная демократия! Полный плюрализм! Полная рыночная экономика! Главное — коммунистов более не будет. И партсобраний после работы тоже не будет.
Смяткин (срывающимся голосом):
— А что, теперь собрания будут разрешены только в рабочее время?
Заграничный:
— Нет, Егорыч. Собраний не будет. И компартии не будет вовсе. Ее запретят!
Мартынюк:
— А как на счет гонений на коммунистов? Кто будет решать, кто демократ, а кто ретроград и противник демократии?
Заграничный:
— Не будет никакой политизации особенно на работе. Это я вам обещаю!
Воцарилась гнетущая пауза. Наконец Сергей Мартынюк нарушил ее.
— Послушай, Жора. Когда Геринга спросили, правда ли, что в войсках СС есть евреи, то он ответил: здесь мы решаем, кто еврей, а кто не еврей. У нас также будет?
Заграничный:
— Серёга, что за дурацкие вопросы?
Мартынюк:
— Дорогой Жора, из твоих слов вытекает, что может начаться новая охота на ведьм. Попросту говоря, очередная чистка кадров, а может и репрессии.
Заграничный:
— Что вы меряете своими старыми, совковыми понятиями? Какие репрессии? Демократия будет.
— Подожди, — продолжал Сергей, которого с большим интересом слушали сослуживцы. — Компартию распустят, а если кто не захочет выходить из партии коммунистов? Что с ними будет?
Заграничный:
— Ельцин всё решит, как надо.
Мартынюк:
— Вот это-то и настораживает. Он человек обиды... кстати, он тоже был партийным руководителем в Свердловске и Москве. Не понятно всё же. что нас ожидает? Дальняя дорога, казенный дом?
Заграничный:
— Хватит вам запутывать. Вы, чиновники, всегда всё осложняете.
— Мы, чиновники? Ты-то давно им перестал быть? — переспросил Молодцов. — Скажи лучше: это правда, что люди погибли?
Заграничный:
— Правда. К сожалению, трое погибло. Их задавили бронемашины или танки. Как будто случайно, но точно не знаю.
— Главного ты точно не знаешь. Но тройка? Какова тройка! — Возбудился опять Молодцов. — Я же говорил: тройка. Она всё решает! А кто они эти трое? Что-нибудь известно о них?
Заграничный:
— Немного. Говорят, что это студент, еврей и рабочий.
— Представляете, со стороны обороны Белого Дома погибло трое. — Закричал Петя. — Как символично: студент, еврей и рабочий. История установления советской власти и её крушения повторилась. Через 74 года меньше жертв, нежели чем при её утверждении. Но главное — состав участников очень характерен. Три человека выступили против путча: Ельцин, его поддержал председатель правительства РСФСР Силаев и и. о. председателя Верховного Совета РСФСР Хасбулатов. Опять тройка. Трое погибло на баррикадах в защиту новой России. Тройка! Я всё время вам твержу про цифру ТРИ, а вы меня за придурка держите. Какие вам ещё нужны доказательства? ТРИ — это судьба России!
— Что ты к нам пристал со своей тройкой, троечник? — Заорал Заграничный, почувствовав, что он теряет к себе интерес курящей и некурящей аудитории, включая руководство и партком. — Интереснее другое. Есть неожиданный поворот. Наш летчик, герой-афганец, полетел спасать первого президента СССР.
— А что будет со вторым президентом СССР? — Перебил его Мартынюк. — Скажи, Жора, мы создаем новую традицию или это просто занятный, случайный прецедент?
Заграничный:
— Вам бы всё зубоскалить!
Мартынюк:
— Нет, ты скажи своё, как я понимаю, теперь самое правильное мнение.
Заграничный:
— Отстань. Не это главное. Сейчас главное — это спасение нации. Важно, что скажет Запад.
— Опять мы оглядываемся на заграницу. — Поддел Заграничного Сергей.
Заграничный продолжал вещать, не обращая внимания на резонёров: — Нужно повернуть ситуацию на себя, и ГКЧП не удержится. Загрустили заговорщики. Бегут по домам. Наверное, думают, опять не тот народ попался. Как его ни учили марксизму-ленинизму, ни хрена он не выучил! В очередной раз народ подвёл власть. Давно пора менять этот народ на другой, более ученый! Самовольства не позволим. Гнев и радость надо канализировать. Вот о чём они там, в своих ЦКах думают!
Молодцов:
— Больно мудрено говоришь, Жора. Без поллитры не разберешь.
Заграничный:
— Я опять пойду на баррикады, где всем всё понятно. Ура, господа!
— А побриться не хочешь, Жора? — предложил Мартынюк.
— Нет! — С яростью прокричал Заграничный. — Я не буду бриться до полной победы демократии, как Фидель Кастро.
— Боюсь, тебе долго придется ждать. Да и как определить эту полную победу? — Встрял Николай Иванович Перепёлкин. Профсоюзный вожак не хотел, чтобы кто- либо даже помыслил, что он примкнул к одному из лагерей. Его вопрос, как он полагал, был очень нейтральным, но демонстрировал неподдельный интерес к происходящим событиям и не совсем ясному будущему.
— Ерунда. Когда мы вольемся в цивилизованный мир на равных, это и будет означать нашу победу. К Белому Дому! Ура! — Опять закричал Заграничный и отправился на выход. Крик постепенно затихал вместе с уходящим революционером.
— Вот так и мы уйдем в никуда. — Грустно молвил Иван Игнатьевич Самопалов. — Только без крика. Под тихий шепот уставшего времени. Новая эпоха пришла. Посторонись, а то зашибу! Вот её лозунг.
Выступающих более не было. Народ постепенно стал разбредаться кто куда, а начальство вернулось в свою опустевшую рубку. Коридор был непривычно пуст, равным образом пустовал блиндаж предбанника. Зияющая брешь.
Это уже была катастрофа. Отсутствие секретарши нанесло начальству последний удар. Смертельный!
Таганцев:
— Егорыч, ты видишь. Это уже не начало конца, а полный абзац. От этой революции я уже устал! Жду, когда она, наконец, кончится, и всё будет опять хорошо, как раньше по-старому. Жду-жду... кто меня упрекнёт в отсутствие терпения. Я, как Штирлиц, который говорил: что-что, а ждать мы умеем. А здесь ожидание не срабатывает. Мне всё это решительно надоело.
Он с пафосом задекларировал:
— Я заявляю со всей ответственностью: МНЕ НАДОЕЛО! Надоело всё это и все эти. Новые, незрелые, сумасбродные авантюристы и юнцы. Вот, ты — парторг, значит должен разбираться в политической обстановке. Объясни мне, пожалуйста, что должно произойти. Что я должен делать? У меня нет инструкции на случай каких-то там революций. Я требую прекращения революций. Обрыдло! А то иначе могу урыдаться до смерти или в крайнем самом случае — до полусмерти. надо прекратить преследование всех нас этой революцией. Иначе я буду смотреть на жизнь очень злыми глазами. А важно то, что мой взгляд будет отражать взгляд народа на революцию. Как сказал кто-то: без меня народ не полный. Вот!
Смяткин:
— Дорогой Альберт. Подожди впадать в панику. Ещё не вечер.
Таганцев:
— Хуже, Егорыч, уже не только ночь прошла, но и рассвет давно наступил. Рассвет новой жизни, новой — но не для нас. Нас даже в утильсырье уже не примут. Мы ржавые, прохудившиеся чайники, вот мы кто. Даже на переплавку не годимся.
Смяткин:
— Погоди ты. Какая сейчас ситуация? Я тебе скажу. У нас был молодой Генеральный секретарь Центрального Комитета КПСС, и заметь, он всем нравился. Потом он стал президентом. Показалось, как будто тоже не плохо. Наградой стала вначале любовь народа, а от любви до ненависти один шаг. Даже к любимой жене охладевают, а тут хуже.
Таганцев:
— Что может быть хуже?
Парторг взял стаканы и разлил коньяк.
Смяткин:
— Выпьем за успех нашего безнадежного предприятия.
— Так что ещё хуже? — Спросил начальник после того, как они выпили.
Смяткин:
— Хуже только наш генеральный президент! Получилась абракадабра из генерального секретаря и президента. Генпрез. Он нас всех так запутал своей ускоренной перестройкой алкогольных привычек. Так быстро традиции не меняют. Посмотри на англичан.
Таганцев:
— Ну, посмотрим на них, и что мы видим в них особенного?
Смяткин:
— Как пили своё виски, так и хлебают его по-прежнему. Никто у них стакан изо рта не выдёргивает.
Таганцев:
— Не преувеличивай роль стакана в развитии нашего государства.
Смяткин:
— Хорошо. Потом все эти СМИ начали подкалывать нашего генерального президента. Следующий этап — презрение к президенту, а затем он становится опальным.
Таганцев:
— А дальше что?
Смяткин:
— А дальше народная любовь быстро перебросилась на российского президента, который, заметь, напомнил всем, что мы — россияне. Надолго ли и крепка ли будет эта любовь — сие скрыто под таинственными покровами.
Таганцев:
— Интересный прогноз. Очень интересный. Но не оптимистический.
Смяткин:
— Если тебе так больше нравится, назови всё это оптимистической трагедией, как у Всеволода Вишневского.
Таганцев:
— Ты это уже говорил, Егорыч. Давай еще по одной и по домам. К новой жизни и светлому будущему из прошлого! Мы живём будущим, а надо жить настоящим. Вперёд капиталистической заре на встречу. Главное — это соответствовать новым веяниям обновленного времени...
Смяткин:
— Чему, Альберт?
Таганцев:
— Новой распрекрасной жизни, но она не для нас.
Смяткин:
— Машину на выезд вызывать?
Таганцев:
— Выезд отменяется.
Они выпили и молча пошли на выход по опустевшему зданию. Милиционеров не было видно. Нечего было охранять. Им показалось, что все их бросили. Подобно этому зданию опустела сама их жизнь, и не было у них способностей, чтобы приспособиться к этой новой, пугающей своей неизвестностью другой жизни. Вот так меняются жизнь и повадки. В одночасье.
После самостийного собрания, когда удалилось начальство, все разошлись по домам. Мартынюк вновь подбросил Молодцова к Белому Дому по дороге домой. Петя стал настолько решительным, что Сергей не смог не спросить его:
— Скажи мне, большевик — наоборот, кого-нибудь вы сможете пощадить?
Молодцов:
— А кого надо щадить? У большевиков было только два тезиса. Первый: если враг не сдается, его уничтожают, а второй: кто не с нами, тот против нас. Почему мы должны цацкаться?
Мартынюк:
— Ну, хотя бы потому что вы боритесь именно с таким большевистским подходом к жизни. Как-то трудно поверить в человеколюбие, которое начинается с людоедства.
Молодцов:
— Это все слюнтяйство.
Мартынюк:
— Хорошо, Петя, только не смотри на всех через прицел отвергнутой любви. Прицел неверный, запомни это.
Молодцов ничего ответил. Сергей затормозил, Петя вышел из машины и пошел на встречу с Белым Домом. Сергей понёсся на встречу со своим домом.
Дома жена встретила его встревоженными глазами, а Славка криками: Белый Дом с танками показывают по телевизору.
Ира:
— Что происходит?
Сергей:
— Крушение старой власти и приход новой. А так ничего нового.
Ира:
— Я серьёзно.
Сергей:
— И я серьёзно. Цель путчистов — не допустить ликвидации СССР, которая должна была начаться, по их мнению, 20 августа.
Ира:
— Почему 20?
Сергей:
— Очень просто. На 20 было намечено подписание союзного договора.
Ира:
— Серёжа, я не знаю, зачем был нужен этот союзный договор, когда у нас и так уже есть Союз Советских Социалистических Республик. Это не основание для заговора.
Сергей:
— Ты не поняла. Был референдум в поддержку сохранения СССР, но сейчас идея состоит в том, чтобы ослабить центральную власть и дать больше самостоятельности национальным республикам. Повысить роль властных функций на местах. В общем, главная идея подписания нового договора — это превращение СССР в конфедерацию — Союз Суверенных Государств. 20 августа договор должны были подписать представители РСФСР и Казахской ССР, а остальные будущие компоненты содружества — в течение пяти встреч, вплоть до 22 октября.
Ира:
— А что страшного во всём этом?
Сергей:
— Ничего, кроме того, что в случае подписания нового договора члены ГКЧП могли лишиться своих высших государственных постов.
Ира:
— Опять всё дело во власти.
Сергей:
— Конечно. По большому счету они добились своей цели.
Ира:
— Какой?
Сергей:
— Я же тебе только что объяснил. Новый союзный договор не был подписан, так что путчисты добились своей цели.
Ира:
— Какой кошмар! Теперь я поняла. Мы должны пойти к Белому Дому. Что там ваш ГКПЧ думает? Вы же за права человека. Вот и боритесь за права. За наши права человека!
Сергей:
— Ира, угомонись. То ты дверь боялась открыть, а то тебя на баррикады вдруг понесло. Я не привык к таким частым перепадам.
Ира:
— У нас вся жизнь сплошной перепад. Революция на пороге, а мы тут от-сиживаемся. Хоть кто-нибудь из вашего Комитета пошёл к Белому Дому?
Сергей:
— Кто-нибудь пошел.
Ира:
— Всегда так: люди прячутся за спины лучших.
Сергей:
— Я тебе сейчас назову этих лучших.
Ира (с напором):
— Назови, назови. Я буду знать, кем гордиться.
Сергей:
— Пожалуйста. Это Заграничный Жора.
Ира (разочаровано):
— Жора? Вот бы не поверила никогда. Он же неуравновешенный.
Сергей:
— Молодец, Ира. Подпольная кличка Жоры — оголтелый или бесноватый. Вот такие и делают революции. Затем Петя Молодцов.
Ира:
— Это тот, что у нас вчера был? Да он же пьёт немеренно.
Сергей:
— Молодо-зелено. Это по неопытности, от отчаяния. Со временем пройдёт.
Ира:
— Ну, может, женится, тогда образумится?
Сергей:
— Всё возможно, но пока он холостой, и революция продолжается. Затем Дима Базыкин.
Ира:
— Базыкин? Вот бы никогда не подумала. Он мне казался всегда таким умелым карьеристом... как интересно. Таким чиновником, который никогда не сделает ничего лишнего, тем более предосудительного.
Сергей:
— А ты говоришь, что разбираешься в людях. Никогда не знаешь, как человек поведет себя у дома тем более, если этот дом белый.
Ира:
— Всё равно. Это лишний раз доказывает, что надо действовать. Нельзя отсиживаться, когда страна в опасности! Мы не живём, а присутствуем при замечательной жизни.
Они так увлеклись, что не заметили, как перешли на повышенный тон. Родители не заметили сына, который подошел к открытым дверям в коридоре. Славка сосредоточенно вслушивался в их спор.
Сергей:
— Мне кажется, Ира, что скорее мы будем в опасности, если пойдём к Белому Дому.
Ира:
— Нет, надо решиться. Надо быть вместе со страной, с нашим народом. Это наша судьба!
Сергей:
— Ира, ты не на партсобрании. Хватит лозунгов. Есть реальная жизнь.
Ира:
— Это ты привык к лозунгам на своих партсобраниях. Я членом партии никогда не была.
Сергей:
— Вот поэтому тебя и тянет к митингам. Не насытила свой аппетит к единению с коллективом. Недаром ты всегда так любила первомайские демонстрации.
Ира:
— Да, любила. Я и сейчас не стыжусь сказать, что люблю демонстрации. Мне нравится быть с народом.
Сергей:
— А ты не забыла, как во время нашей загранкомандировки в Африке мы попали случайно в демонстрацию. Мы налетели на толпу, которую чуть машину не разнесла вместе с нами. Ты не помнишь, кто тогда была так рада, что всё это благополучно кончилось?
Ира:
— Я ничего не забыла.
Сергей:
— А если не забыла, то сиди и не чирикай.
Ира:
— Нет, Сергей, мне всё равно кажется, что надо пойти туда.
Сергей:
— Надо? Хорошо, если убьют, как говорит Петя Молодцов, а если покалечат, тогда долго мучиться?
Ира:
— Он всё также носится со своей теорией чисел, странный парень?
Сергей:
— Он ещё больше уверовал в нее.
Ира:
— Так что же мы будем делать? Телевизор смотреть и всё?
Сергей:
— Есть другой вариант — не смотреть
Ира:
— Что ты несёшь?
Вдруг их увлечение разговора было нарушено вскриком:
— Мама! Не ходи в революцию! — Закричал Славка.
Увлечённые спором родители не заметили, как он притащил стул, поставил его перед дверью и взгромоздился на него. Он стоял, как монумент, распахнув руки. Огромные слёзы не катились, а падали из его глаз. Он продолжал выкрикивать:
— Мама! Не ходи! Не ходи в революцию!
Ира и Сергей замерли от этого неожиданного крика безутешного Славки. Ира бросилась к нему и обняла сына, чтобы успокоить его.
Ира:
— Не волнуйся. Я никуда не уйду.
Слава:
— Нет, ты обещай.
Ира:
— Хорошо. Обещаю не ходить в революцию.
(Голос за кадром). И никто из семьи Мартынюк не пошел в революцию. Революция прошла без них.



Послесловие

На фоне хроникальных кадров Белого дома августа 1991 года голос диктора сообщает.
Славка не пострадал, не вступив в пионеры, так как вступление, как и саму пионерию отменили. Мартынюк стал начальником ГКПЧ — при новой власти права человека тоже нужны. Они даже записаны в новой конституции новой России. Мартынюк полагает, что права человека больше нужны здесь, чем там. Поэтому часть сотрудников ушла в иные структуры. Так, Таганцев и Смяткин трудятся в сфере финансов. Молодцов Петя и Заграничный Жора успешно борются (им надо всегда бороться с чем-то или с кем-то) в Государственной Думе. Лера и Базыкин находят счастье друг в друге. Перепёлкин и Самопалов на пенсии, платят взносы из своих небольших средств за членство в компартии России. Они часто встречаются, чтобы переживать в разговорах, как отменили КПСС, а за ней и весь Советский Союз. История стала забываться, как её герои и жертвы.
Некоторые из участников обороны Дома Советов, входившие в отряд «Живое кольцо» 20 августа 1991 года, образовали одноименную общественно-политическую организацию. В 2005 году в очередную годовщину событий возле Белого Дома собрались лишь несколько десятков из тех людей, кто называл себя его защитниками в 1991 году. В 2009 году мэрия Москвы и вовсе запретила шествие, посвященное годовщине августа 1991 года с участием его бывших защитников, мотивировав это тем, что ради него придётся перекрывать улицы и этим создавать неудобства москвичам.
Сегодня нам объясняют, как общество разрывалось на части, а руководство страны искало не причины кризиса, а способы как бы удержать подольше власть, сохранить старый, отживший своё строй. Как всё понятно, что надо было делать, а чего не надо было делать тогда, чтобы не случилось этого или того. Всё дальше уходит та эпоха. Нет Советского Союза и отчего-то жаль, что его нет. Кто- то скучает по советской власти, кто-то — не очень, а Советского Союза не хватает многим. Кому-то не хватает той общности, того единения, которое называлось СССР.
Всё, что проходит, всегда трогательно. У нас щемит под ложечкой от воспоминаний детства, молодых родителей, которые были такими большими, всё знающими, одним словом — взрослыми. Ушла эпоха других отношений, другой веры — в светлое будущее. Как ушла после 1917 года другая эпоха, другие отношения. Можно догадываться, какими были чувства людей, воспитанных в дореволюционные времена. Как им приходилось встраиваться в ту новую жизнь, которую они не могли ни принять, ни тем более понять? Всё повторяется, и может, сегодня это наша расплата за то наше прошлое?
В конце фильма показывается несколько интервью на улицах Москвы, где задается вопрос об августовских событиях 1991 года, о погибших и ответы случайных пешеходов. (Никто ничего не помнит).