Книжно-Газетный Киоск


ЛИТЕРАТУРА ДРУГИХ РЕГИОНОВ. Штудии


Дети Ра РУБАНОВА



"…ЧЕЛОВЕК СОСТОИТ ИЗ ЖИДКОСТЕЙ РАЗНОЙ ПЛОТНОСТИ"
эссе о стихах Елены Дорогавцевой



Бабочка. Первое знакомство со стихами Елены Дорогавцевой произошло у меня несколько лет назад, когда я листала пилотный — и единственный — номер журнала с нарочитым названием "Молодость". Не сказать, чтоб я была "в полном восторге", но это вот почему-то запомнилось (как выяснится позже, запомнилось многим): "Я — девочка, не больше мотылька // ночного, дымчатого, что-то вроде // невзрачного растенья, сорняка, // случайно выросшего в огороде, // где шансы уцелеть невелики…".
Так называемые — так уж их называют — м э т р ы (не вспомнить теперь, кто именно) проунисонили что-то насчет чтения ее (Лены) стихов в метро. Кажется, напротив одного из м э т р о в сидела тогда то ли бомжиха, то ли пьянчужка (так кто-то из них написал в предисловии, представляющем младого автора), а посему воспринять живые строки литераторам изрядного возраста оказалось не под силу: что ж, работать "на контрасте" всегда сложнее. Им — строкам — от того, разумеется, хуже не стало: "Я — бабочка, вокруг людей вращаюсь, // но в куколку тугую превращаюсь, // библейскому закону вопреки. // Чтоб гусеницей выбраться во мгле, // чтоб в небо никогда не возвратиться, // чтоб к небу золотому не стремиться, // ползти к земле".
Прочитала — и вскоре забыла, а если б даже и не, что стала б делать с бабочкой?..

Постигая правильность русской речи,
узнаешь, что пропасть и погибнуть — не все едино,
что не всякое слово имеет одно значенье.
Стало быть, жизнь в глуши может быть приключеньем
в духе Дюма-сына*.
*Зд. и далее — фрагменты стихов Елены Дорогавцевой из неопубликованного пока цикла "Парадиз".


"…зачем — лицо?" Прошло несколько лет. Я шла в Литературный музей на творческий вечер Ковальджи — шла как "по собственному", так и "по долгу службы": иногда странным образом это сочетается. Отпустив такси и передав Кириллу Владимировичу пачку его книг (он презентовал свою "Избранную лирику", вышедшую в прошлом году во "Времени"), я заметила рядом с ним высокую темноволосую девушку, лицо которой показалось знакомым. Разговорились: "Так это, значит, вы! Надо же, а я не помню вашего лица, совсем не помню, хотя фото в журнале и было… одни стихи" — "Так это же самое ценное, зачем — л и ц о?.."
Потом она пришла в издательство за книгами — как оказалось, ей, с юридическим ее образованием, тоже (ну да, тоже — а у кого из по-настоящему мощных авторов за плечами Литинститут? То-то, наперечет) "хочется букв". Результат не заставил себя ждать — вскоре в "НГ-Ex-libris" вышли три отличные (действительно отличные) рецензии. "А стихи-то, стихи-то?.." — спросила я. — "Ну да, стихи. Вы понимаете, на самом деле…" — "Мы на ты. Пришлешь?" — "Прости, на ты. Пришлю. Вы понимаете…"

Имея
свойство предчувствовать то, что не может сбыться,
точнее, бояться всего, что не сказано. По меньшей мере,
злиться,
цепляясь за каждый пропущенный звук, как предлог к потере —
для нас единственная возможность не раздвоиться.


"…талантам надо помогать"… потому как иначе э т и (далее по списку) "порвут всех" своими "нетленками" (они же "произведения", они же…), фразами "мое творчество", а также "правильным" углом (градусом?) наклона перед столом редактора, который "тоже человек". И порой для него важнее, увы, личное отношение к автору, нежели Сам Текст, иначе как объяснить тогда засилье "серых" или просто предсказуемых в адской своей "правильности" (ни дать ни взять — пятерочное школьное сочинение) иных  толстожурнальных публикаций? Скучно, господа (братушки, оленьки, френды), скучно. Но что сделать? Кому сказать, что некоторые (подчеркиваю: некоторые — невозможно выдавать подобный продукт нон-стоп, крови не хватит) стихи Дорогавцевой — это бриллиантовые иглы в стогу сена, сложенного из поэтиков и поэток? А уколоться стоит.
Тем не менее факт есть факт: на сегодняшний день — на дворе все еще лето ноль-ноль-восьмого — в Журнальном зале лишь одна публикация (любопытная, однако, возможно, уже несколько "устаревшая" для самого автора) стихов Л.Д.: "Октябрь", 12/2004.

Плохо помню, как выглядел Парадиз.
Память, иное время, щелкает в темечко, путая тесно сплетенные дни,
но вместо Рая воспроизводит Ад как вполне конкретное место
с резким запахом тошнотворным камфорного спирта, сукровицы...
Я знаю точно: человек состоит из жидкостей разной плотности.
В твоей пустоте височной разливается целое море памяти, бьющееся в экстазе.
Прошлое только и существует. Будущее эфемерно, и, в основном, состоит из грязи.


"Так все, что казалось прочным, рвется быстрей всего". А потом мне прислали подарок. Электронный. Файл назывался "Парадиз". Я читала, не отрываясь, что для меня почти невозможно: мало текстов, сила которых… и пр. и пр. (это не значит, что через несколько часов я не отправлю автору мессидж как со списком "восторгов", так и "шероховатостей"). Возможно, тогда в очередной раз и  д о ш л о  значение словечка резонанс:

Дотронься. Тело вытесняет соль,
смывается, как музыка сквозь флейту.
Я встану утром рыхлая, как толь,
Снаружи — ноль, но  жар — по Фаренгейту.
Внутри сплошной сверкающий гипюр
бесформенный, шкварчащий, буйный, рваный..
В пересеченьи  двух температур
цунами поднимает океаны,
меняя топографию <…>


Поэзию Дорогавцевой нельзя уложить в прокрустово ложе "гендерной литтеррории" — опечатка по Фрейду, оставить. И когда я пишу, скажем, о стихах Ирины Горюновой и говорю, что это, условно, как бы женская поэзия ("женская" в лучшем смысле слова — тонкая, искренняя, чувственная: имею в виду цикл "Слушаю тишину") или Андрея Коровина, этакого "Буковски-light", в романтических стихах которого, несмотря ни на что, доминирует, конечно, Ян, я помню и о чем-то большем. Поэтому, осмысливая в так называемом "гендерном ключе" стихи Лены, хотелось бы отметить не "бесполость", но именно естественную, не сконструированную, летящую над-телесность автора, знающего о плоти и крови не понаслышке, и именно потому бежащего их: "Уже не видно предо мной ни зги. // И это я от  боли  поседела. // И это взяли у меня мозги, // чтоб у тебя живым осталось тело".
Если же в ее тексты и заложено то, что люди имеют обыкновение называть страстью, то страсть эта, спалив себя и обуглившись, трансформировалась в прозрачный камень:  химическая структура угля и алмаза, как известно…

надо учиться знакомиться с жизнью заново
как можно проще
в конце концов, все выходит из мрака
но как именно, знает только твоя собака
ты все проверяешь на ощупь


Иногда я слышу в этих стихах пусть не сразу различимый — но все же код Бродского: все та же энергия "темы креста". (Код не нарочитый, но преломленный; код с той же мощной, и все же иной — "оптикой"; код, переплавленный в печи "окаменевшего" сердца; код, ставший таковым совершенно осознанно… искусство начинается на тех самых подмостках, где человек облекает трагедию (эйфорию, не суть) в совершенную форму.) "Мир перевернулся. Мебель двигается сама. // Чан с огнем — на север, вода — на юг…"; "Грязный, неровный пол двигался к плоскости потолочной. // Так все, что казалось прочным, // рвется быстрей всего. // Искусственный свет // рассыпается на осколки. // На микронном лезвии боли, на колеблющейся иголке // тысяча нервов, проклинающих свой билет"; "Несмотря на всеобщий голод и ночные страхи // и в тридцатых, и во время войны всегда была икра, шоколад и сухое печенье // в генеральских семьях, находящихся на особом обеспечении. // Всегда наготове была пара свежего белья и белая ненадеванная рубаха, // под опись // сложенные в кожаный чемодан, //  десятилетие простоявший в конце коридора. // Дед был прокурором в годы террора. // Полжизни верил в партию, вторую половину — в стакан. // Бог знает, где стоит его подпись".

Дорогавцева пишет о том, как стремятся (чаще всего, увы, тщетно) вырваться люди из клетки боли и освободиться от "испанского сапожка" памяти, давно превратившейся в нелепую — и вовсе не безвредную — жвачку ума. Жить прошлым по-настоящему страшно — единственно ценное "здесь и сейчас" исчезает; вдохнуть же полной грудью  э т у  с а м у ю с е к у н д у, насладиться ею лирическая героиня (да уж, "чистая лирика сопротивления" — привет от Юнны Мориц!) боится, привычней цепляться за фантом прошлого (прошлое — то, чего нет). Вот она и скорбит: уже не там, еще не здесь, хотя и сейчас. Иронизирует. Закрывает глаза. Вздыхает. Падает и встает. Падает и встает. Падает и встает. Падает… — и не плачет (в этом бесслезье отчетливо слышу классическое цветаевское — разумеется, все между строк, м о л о к о м: "самую крепость — в самую мякоть: только не плакать"). Ищет новые смыслы, вдыхая в них то, что М и Ж, за неимением других слов, все еще называют душой: да вот же она, не спугнуть бы:

Лишь, неизменно, в полной тишине,
больного солнца голубая глыба
блеснет со дна как заспанная рыба,
и все вокруг в жемчужной чешуе,
и повар — зверь, и ученик опасен.

Никто из нас быть пеплом не согласен,
но этим светом, этой чешуей…



Наталья Рубанова — поэтесса, прозаик, эссеист. Публиковалась в журналах "Дети Ра", "Футурум АРТ", "Зинзивер", "Другие", "Волга", "Меценат и Мир", "Знамя", "Урал", "Крещатик", "LiteraruS — Литературное слово", "Октябрь", "Вопросы литературы", газетах "Литературная Россия", "Eх-libris НГ"; в книжных сборниках "Пролог" (изд. "Вагриус"), "Новые писатели России" (изд. "Книжный сад"), "Гремят раскаты молодые" ("Литроссия" 2006). Автор книг: "Москва по понедельникам" — УЗОРОЧЬЕ, 2000; "Коллекция нефункциональных мужчин" — ЛИМБУС ПРЕСС, 2005; в 2008 году в издательстве ВРЕМЯ вышла книга повестей "Люди сверху, люди снизу".