Книжно-Газетный Киоск


АЛЕКСАНДР БАЛТИН



ОНИ УШЛИ. ОНИ ОСТАЛИСЬ



Александр Балтин — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1967 году в Москве. Впервые опубликовался как поэт в 1996 году в журнале "Литературное обозрение", как прозаик — в 2007 году в журнале "Florida" (США). Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг (включая Собрание сочинений в 5 томах) и свыше 2000 публикаций в более чем 100 изданиях России, Украины, Беларуси, Казахстана, Молдовы, Италии, Польши, Болгарии, Словакии, Чехии, Германии, Израиля, Эстонии, Ирана, Канады, США. Дважды лауреат международного поэтического конкурса "Пушкинская лира" (США). Лауреат золотой медали творческого клуба "EvilArt". Отмечен наградою Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награжден юбилейной медалью портала "Парнас". Номинант премии "Паруса мечты" (Хорватия). Государственный стипендиат Союза писателей Москвы. Почетный сотрудник Финансовой Академии при Правительстве РФ. Стихи переведены на итальянский и польский языки. В 2013 году вышла книга "Вокруг Александра Балтина", посвященная творчеству писателя. Постоянный автор "Поэтограда".



КРИСТАЛЛЫ СЛОВ
ЮРИЯ ВЛОДОВА

Бывает — одно двустишие замечательного поэта уходит в народ, становясь безымянным: не это ли высшее признание?

Прошла зима, настало лето -
спасибо партии за это.

Ирония?
Или философия — в маске иронии?
Что было еще делать в те времена, как не прятаться за иронической маской?
Сухая и жесткая четкость строк Влодова определена им самим так:

Война распяла детство.
Оставила наследство:
Сухую емкость фраз,
Почти звериный глаз…

В этом кристалле словно сконцентрирована сущность его поэтического дела: почти звериный глаз поэта и сухая емкость фраз…
И откровением читается:

И нет моей вины,
Что я — поэт войны!

Здесь и стон, и боль, и сгусток поэзии.
Божественное сходится с земным — или оно в запредельности остается, в незримых мерцающих над нами воронках смыслов?
Нам нужна жизнь живая, и как соотнесем мы ее с гипотетическим явленьем Бога:

Явился Бог средь бела дня:
"Пойдешь ли, краля, за меня?!
Смотри: я — молод! Я — пригож!
На кузнеца лицом похож.
А что в глазах не тот привет,
Так это, краля, лунный свет!
Ну как?!."

"Пошла бы я шутя-любя,
Да ласка рыбья у тебя!
Не замилуешь у ворот,
Не уведешь за огород…
Ведь ты не парень, ты — Господь!
А нам нужна живая плоть,
Вот так…"

Многое сойдется в экзистенции, в философии жизни, и внешняя простонародность стихотворения оборачивается метафизической глубиной, без которой поэзия мертва, высушенная тыква формы, и не боле.
И в стихах о России, и в пейзажной лирике, и в "Лагерной поэме" идет ступенчатость эта — постепенность стиха, уводящая в глубь смыслов — по лестнице внешне легких строф.
А глубина — и есть мера, которой высветляется поэт, и благодаря которой он остается в удлиняющейся перспективе человечества.



ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ РОБЕРТА РОЖДЕСТВЕНСКОГО
 
* * *

Стихи прошли.
А стыд за них
остался.

Жутко читать в последних стихах Рождественского подобное признание.
Они вообще — жуткие и мудрые, эти его последние стихи: когда жизнь уже съедена алчной болезнью, но мозг работает еще, производя созвучия привычные — его читателям и почитателям — но наполненные непривычным смыслом: осмысление осмысленного требует запредельных сил.

Не для крика пишу,
а для вышептыванья.
Самому себе.
Себе самому.
Самому себе.
Больше — никому…

Вышептыванье сильнее всякого крика, ибо крик быстр, а шепот долог, тягуч, предсмертен…
Страны, читавшей стихи, нет, знакомой и родной страны нет, а юноша, стоящий перед Кремлем, — точно призрак из прошлой помпезной роскоши:

Он стоит перед Кремлем.
А потом,
вздохнув глубоко,
шепчет он Отцу и Богу:
"Прикажи…
И мы умрем!.."

Призрак, вспоминающий детство, призрак, ищущий выход из создавшейся яви, признак которой — мертвенность прагматизма, неверие собственному языку, алчность и проч., и проч.
Нечего поэту больше воспевать.
Нечего.
Мертвое поле.
Остается осмысливать бывшее.
Остается вышептать последние стихи — самые лучшие.



ЩЕДРОЕ ШЕСТВИЕ СТИХОВ АЛЕКСАНДРА ШАТАЛОВА

Строка растягивается, удлиняется, стараясь вобрать в себя, как можно больше; строка, удлиняемая дыханием жизни — которое, в свою очередь, в противовес строке, сокращается стремительно:

Мокрое полотенце растягивается, словно эспандер…

Как эспандер возможно ли растянуть строку, вместив в нее ужас и мерзость жизни, понимая осмысленность оной и ее красоту?
Александр Шаталов был приверженцем длинных строк — ибо любая дорога, которой приходится идти, хотя и упирается в смерть, все же длинна.
Длинная строка точнее отображает движение жизни:

В кожаной куртке, ты что, наверное, очень моден?
Когда ночью звонишь, не вяжешь, придурок, лыка.
Вдруг ветер холодный откуда-то с Мексиканского залива.
Индюк надул розовый зоб и по двору ходит.

Множественность конкретики, изобилие подробностей яви свидетельствует как о пристрастие к существительным (к сути), так и об ненасытной жажде видеть, видеть, видеть жизнь…
…плывут воспоминания, расползаются, глядя на обладателя ими — теперь, в свете недавней смерти Александра Шаталова — воспоминания его, оставшиеся только в стихах, отразившихся розовыми бликами в запредельности…

Разъехались, разбрелись, бестолковые, пучеглазые,
как раки, норовящие выползти из таза.
То хорошие о вас воспоминания, то разные
еще преследуют меня, как хворь или зараза.

Резкость и некоторая грубость иных мест компенсируется вулканической нежностью, с какой поэт обращался к дочери, и здесь уже не нужна длинная строка, ибо дыханием становятся умиление и грусть:

Кажется, жизнь, словно нитка с иголкой,
близко все время проходит, но мимо.
По небу, по ветру легкой походкой
все-то торопишься неутомимо.

Что ж, ощущение мнимости жизни мучает многих — неотступно, неизбывно; мучает, жжет — будто за поворотом, если избрать правильный, есть сияющая роскошная дорога: ясная, лишенная дурных спутников, дорога, которая и не может привести ни к чему дурному, и даже смерть: просто увековечивание поэта.