Когда я ожидал, что она
засохнет, орхидея
вдруг зацвела,

и невозможно объяснить, отчего это
взволновало мое сердце, отчего блаженство

подарил этот маленький бутон
на длинном витиеватом стебле, один
кроваво-красный золотой цветок,

крошечный, распустившийся в середине лета,
в точно урочный час.

Словно седые
волосики поэта,
это так эротично:

пестик и тычинка,
пыльца и роса
в ложе земли и воды.

Эротично, словно смерть
в начале рождения,
как восход в древних драмах,
как хруст влажных кедровых сучьев,
как глубокая тайна,
как мытье посуды вечером,
что злит мою жену,

и все кругом растет и хорошеет,
хотя кто-то один из нас умрет.

Наполовину разбит в ту дымную ночь,
сгорбившись ради военного погружения
где-то в Наха, Окинава,
почти пятьдесят лет назад,
Я читал о буддийских монахах в Сайгоне,
умеющих остановить движение в центре города.

На перекрестке
настоятель Тхить Куанг Дык
сел в позе лотоса посреди улицы.
Его облили керосином,
и он чиркнул спичкой,
и вспыхнуло пламя.
Настоятель не двигался, не извивался,
он не кричал от боли,
когда его тело горело.
Уже ни ребенок, еще ни мужчина,
я спросил у друга из Окинавы,
что означает
приношение такой жертвы, отдавшей свою жизнь
с ужасом, но с достоинством и убежденностью.

Как может человек терпеть такую боль
не плача и не издавая стонов.

И друг сказал обыденно: «Тхить Куанг Дык
добился истинной жизни».

Но я понял в ту ночь, что истинный мир
для меня никогда не наступит.

Нет для меня нирваны. Этот страдающий мир —
мой, мой, и мне его выстрадать в своем горе.

Полвека спустя,
читая  дневник Тхить Куанг Дыка,
решившего стать Буддой — он всю свою жизнь
строил храмы, обучал последователей,
думаю о смерти настоятеля
и сделанном им заявлении.

Как у Шелли, сердце праведника не сгорело,
даже когда вторично сожгли его прах
в крематории — его великое сердце
волшебным образом превратилось в камень.

Но что такое истинный мир, все равно не знаю.
Сотни войн начинались и кончались,
пока я не состарился.

Я ношу их бремя в своих костях.
Но и сегодня мое сердце горит,
А в душе жажда, голод.

Старый настоятель, старый учитель,
чему же я научился?

Несмотря на середину лета, огромная голубая цапля
держит черную зиму в своих крыльях,
словно темно-серые облака,
принесенные штормом из Тихого океана.

Она стоит в черном болоте.
Больше памятник, чем птица, как пророк
вернувшийся из мифов.

Он смотрит в суть вещей.
Не двигается и не говорит. Но когда
наконец-то взмывает, то его величавые крылья
обнимает небо, и медленно,
будто в медитации, он взлетает, почти неподвижно,
как бы отталкиваясь от мира.

Не странно ли однажды
проснуться, чтобы
понять, что ты обогнул
холм, и как, говорится,
смотришь на оставшуюся часть

твоей череды дней,
как удачно выразился Чуан-Цзы,
и тогда вы начинаете
думать не о страхе смерти,
не о краткости жизни, а о наслаждении ею,

говоря себе: «вот это
то, кем я стал,
это я — человек
и теперь могу успокоиться»,
кроме того, что должно наступить

время, когда последние следы
вчерашнего сияния
Луны в воде
не подведут нас к предчувствию слез,
без Сизифовых проблем,

когда красивой женщине
недостаточно усилий, чтобы
покорно поставить нас
на колени, или когда потребность
в переливах соловьев,

приносящихся ветром,
достаточна, чтобы заставить трепетать.
Сизиф был молод.
Он катил огромный камень вверх
и терпел неудачи.

Даже древние истории
сладкие для молодых —
не пейте их взахлеб —
достаточно, бродить
в полупьяном состоянии
в равных частях блаженства
всех семи смертных грехов.

В теплый весенний дождь,
первые цветы сакуры падают,
покрывая тропинку, словно снег.
Исса была бы рада.

За любое ненужное мне  богатство
я не хотел бы вернуть молодость.

Вот Мачиос Паскалис
все еще среди тех греческих роз,
и, говорит Сеферис,
если нос стал морщинистым,
а трубка продолжает дымить,
он будет спускаться по каменным ступеням,
которые никогда не заканчиваются.

Наконец-то
я начинаю понимать,
что действительно Сеферис имел в виду,
когда сказал: «я не хочу
ничего более, чем говорить просто,
и считать это даром».

Простота — это окончание,
просто точка
в конце сложного предложения,
это тот камень Сизифа,
который был уже виден
с другой стороны холма.

Пусть старики разговаривают
через пропасть времени.

Мы смотрим на совокупление саламандр
в тени зеленого бассейна
и вспоминаем страсти,
в которые окунались, когда нам
было сорок пять. Старость приходит
быстрее, чем наводнения в Янцзы.

И все не так уж и плохо.
Можем выбрать удобный ритм.
Но когда уже доказывать
нечего, то простота
открывает суть природы вещей.

Обычный рыбак Чуан-Цзы
поставил Конфуция на колени фразой:
«Надо пройти путь, –
он говорил с хитрой ухмылкой, —
чтобы, наконец, достичь завершения».

Это не является финалом,
но является средством.
Несбыточные мечты, как и Сизифов труд,
всегда имеют право на существование.
А потом пускай споет малиновка.