Книжно-Газетный Киоск


АЛЕКСАНДР БАЛТИН
ЭССЕ О ПОЭТАХ И ПОЭЗИИ



Александр Балтин — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1967 году в Москве. Впервые опубликовался как поэт в 1996 году в журнале "Литературное обозрение", как прозаик — в 2007 году в журнале "Florida" (США). Член Союза писателей Москвы, автор 84 книг (включая Собрание сочинений в 5 томах) и свыше 2000 публикаций в более чем 100 изданиях России, Украины, Беларуси, Казахстана, Молдовы, Италии, Польши, Болгарии, Словакии, Чехии, Германии, Израиля, Эстонии, Ирана, Канады, США. Дважды лауреат международного поэтического конкурса "Пушкинская лира" (США). Лауреат золотой медали творческого клуба "EvilArt". Отмечен наградою Санкт-Петербургского общества Мартина Лютера. Награжден юбилейной медалью портала "Парнас". Номинант премии "Паруса мечты" (Хорватия). Государственный стипендиат Союза писателей Москвы. Почетный сотрудник Финансовой Академии при Правительстве РФ. Стихи переведены на итальянский и польский языки. В 2013 году вышла книга "Вокруг Александра Балтина", посвященная творчеству писателя. Постоянный автор "Поэтограда".



ПОЭЗИЯ ПАТРОФИКАЦИИ

Как — без привлечения поэтического инвентаря — можно истолковать патрофикацию?
Старый, седобородый, мудрый Фёдоров встает со своего сундука, но видит не жалкий короб клетушки-комнаты, но сияющие своды всеобщности, под какими смерть одновременно — и условность, и прекраснокудрая подруга, ведущая в миры, чье смысловое и цветовое богатство не найдет адекватного воплощения в человеческой речи — таковой, как мы ее знаем… И сияет поэзия патрофикации, переливаясь смарагдами таинственности; вспыхивают смысловые сгустки, и невероятное более вероятно, чем чай и калач — ежедневный рацион мудреца — такого не-поэта, такого блистательного поэта…



ЗОЛОТИСТАЯ ГАММА

Золотистая гамма переливается: от светло-канареечного — до солнечно-прозрачно-лимонного — до густого, ясного золота.
Есть духовная ноша: она сгибает, несмотря на мощь, атлета — духовного.
Был бы Лермонтову по силам затвор?
Нет ответа.
Усталость от жизни, полной приятными мелочами и нелепыми условностями, банальными развлечениями и салонной лескотней, усталость от жизни — и жажда подвига, свершенного, но все равно недостаточного.
И сухой резкий треск выстрела, забирающего у русской жизни ее прекраснейшего сына.



ИГРА В ГРАФОМАНИЮ

В "Уездном" Е. Замятина игра в графомана великолепно-лучиста: провинциальное неумение слагать стихи множится на заштатность судьбы, а искренность молодого человека, мнящего себя поэтом, придает беспомощным опусам оттенок уюта…
В чем здесь перекличка с литературной (псевдо-литературной) деятельностью маски — А. П. Ковякина, изобретенной Л. Леоновым? О, примитивное восславление замечательного, занюханного, заштатного Гогулёва — с его скучною плазмой жизни! О, роскошная неумелость по-своему замечательных стихов!..
Голоса мастеров — Е. Замятина и Л. Леонова — сильно-резко ощутимы за нежной нелепостью стихописания их персонажей.



ПОЭЗИЯ ПЕРСОНАЖЕЙ

Он поднимается, молодой и красивый, по черной, крутой лестнице — он поднимается на боль, восходит на нее, как на колокольню.
Под старым, ободранным пальто в петле смысла таится дворницкий топор.
Молодой человек идет воплощать собою собственную идею, и то, что пришла она в голову столь чистого, ясного насельника земли, говорит о ее невозможности.
Убийства не было: не выглядывала смрадная, жадная старуха, и обух топора не опускался на ее крохотную, глупую голову.
Убийство было фантомом Раскольника, не скрепленной кровью завиральной идеей, выпущенной им на воле в статье.
…Карамазовы, как расчетверенный человек — или глобальная модель человеческого мозга, где каждый брат — определенная функция, и, как невозможна целостность одной страдающей человеческой единицы, так не связать в одно этих, слишком связанных жизнью.
Кротость Зосимы, доказующего ранним посмертьем, как пошел тлетворный дух, отсутствие веры в человеке — она слишком зыбка, чтобы стать конкретностью; а веры, поднимающуюся на ступень знания в вопросах существования Бога, человек не обретает, увы.
…и мчится в бричке великолепный щеголь, щеголь-подлец, шармер, очаровательный болтун; мчится, одержимый идеей разбогатеть: такой пустой, слишком простой, почти не доступной…
Истинно ли подлец?
Скорее, один из нас — вот же, посмотрите, он похож на вашего соседа, ничего не знающего о транспорте под названием бричка.
Он брат нынешним спекулянтам — щеголь-чичик, он протыкает Русь насквозь, собирая гроздья великолепных персонажей, в каждом из которых, если присмотреться (причитаться) не так уж много худого — разве, что в Плюшкине, да и того скорее стоит пожалеть, чем осудить.
Вновь собираются они — каждый в отдельности и все слитно — вновь собираются, чтобы продолжить жить среди нас, питая энергией мысли и тонкостью своих субстанций.



СКРИПКИ СИМВОЛИЗМА

Видеть в закате, карминные оттенки которого сами просятся в стихи, символ смерти — узел сумеречного символизма.
Впрочем, символизм мог быть и солнечным — у Бальмонта, к примеру.
Пелись Сологубом мотивы смерти, пенились звуком внешне такие простые стихи.
Нежные скрипки символизма!
Самый большой всегда перерастает течение — отсюда Блок, чье мистическое видение жизни и смерти граничит с малоизвестным феноменом ясновидения.
Монументальный Брюсов вернее раскрывался в пластах литературной критики и даже прозы, а неуемный Андрей Белый разбрасывал пригоршни драгоценно мерцавших слов, мало уступавших отборным каменьям.
…и звучали скрипки, и музыка текла, и музыка томила…



ПРАВДА И ПОЭЗИЯ

Правда как верное суждение субъекта об объекте; правд, как мера вещей, как фундамент, на котором можно строить.
Поэзия — как стремящаяся к идеалу организация речи, сгущающая мысль, дающая суммарные кванты красоты.
Правда и поэзия.
Поэзия и правда.
Верное поэтическое восприятие как точное понимание слова, ставшего ныне пустой оболочкой, скучной передачей информации.
Верность правде — отчасти верность поэзии…



БОРОДАТЫЕ ДУБЫ

Косвенная поэзия "Всей королевской рати" — поэзия прозы жильной, стволовой, мускульной (пульсирующая плоть жизни — изъятая из реальности оной) — и, подсвеченная огнями метафизики изнутри, живая поэзия "Бородатых дубов" — о! их кроны струятся в воздухе, как водоросли в воде! Их своды дают тяжелые арки мысли, пропущенной через фильтры чувств.
Подлинность Пенн Уоррена, подъятая кронами древес, философскими чашами к тем небесам, что открываются за привычными, зримыми.



ИГРА-ДОЛЯ

Метафизика, проведенная через шутовство языка, через бесконечную игру метафорики и лестницы эпитетов, чьи ступени вспыхивают то ярче, то более тускло, а пласты языка наползают друг на друга, высекая новые изломы смыслов.
Такова была игра Георгия Оболдуева, одинокая игра-доля, где все всерьез, где каждое слово от пульсации крови.



БРЕМЯ И БАШНЯ АЛЕКСАНДРА БРУНЬКО

Сцена бела — ибо на ней идет странная пьеса: пьеса о горьком осеннем языке любви, о неизреченном, о смехе, звучащем в отдалении…
Последний раз видели поэта в родном городе… за год что ли до смерти?
И сам промелькнул тенью дождя, декларируя:

Дождь ли проявится в небе вечернем,
Ночь ли приластится
Неизреченным –
Все-то мне чудится дальнее эхо
Странного,
Неразделенного смеха…

От тоски трудно дышать, и — от едкого табачного дыма, столь необходимого поэту, от многого, данного окрестно, и внутри: душа, сознанье — поди разбери, как они соотносятся.
Всякое прикосновение яви к сердцу поэту, разрывается стихом, обнажая кровоточащую суть… чего?
Стиха?
Обиды?
Любви-не-любви к ближнему?
И жизнь прекрасна — как на беду; и депрессия-радость будет пульсировать в венах — стихами — до смерти…



ЭСТЕТИКА ЭПИТЕТА

Эпитет, давая предмету, или явлению дополнительную краску, в определенном смысле уводит от сути оного.
Ибо неповторимость каждой вещи мира заключена в ее сущности, какую редко может выявить эпитет — разве что он взят из лексикона метафизики.
Эпитет — пышный, как византийская мозаика, трепещущий, как знамя на ветру, суровый, что жизнь аскета, легкий, как пирожное безе — разнообразием вариантов может перегрузить строфу, сведя ее к шулерскому шику мастерства, умению писать.
Чрезмерность вредит, а золото середины дается не просто.
Стих должен быть внятен, как формула, и естественен, как запах хлеба.
О, совершенно гол стих вовсе лишенный эпитетов, но и злоупотребление ими чревато.
Ибо подлинность стиха — от подлинности жизни, а последняя, являясь первой для нас, раскрывает каталоги своих богатств вне дополнительных определений.
То есть сущность эпитета амбивалентна — будучи прекрасным инструментом поэтического арсенала, он вместе с тем, может превращаться в самоцель, губя воплощение замысла.
Ибо метафизика эпитета коренится в точности взгляда, в хищности глазомера поэта, как мастерство во многом зависит от искусства дозировки — точного, почти фармацевтического.



В ЗАЩИТУ ГЛАГОЛЬНЫХ РИФМ

Мы говорим — Божественный глагол, имея в виду силу этой части речи.
Ни существительное, ни прилагательное (к примеру) такой чести не удостоились, так что же плохого в глагольных рифмах?
Их истасканность?
Но большинство рифмующихся пар русского языка использовались бессчетное количество раз, и глагольные рифмы могут быть вполне интересными: кажется-смажется, почувствовал-похрустывал, колется-молится…
Рифма — необходимый элемент поэзии русской, она придает наибольшую напевность языку, подчеркивая смыслонесущие конструкции; и глагольная рифма обладает особой энергией движенья — точно толкает следующую строку…
Вероятно, пренебрежительное отношение к оной — некоторый стереотип, а стереотипы стоит преодолевать.
И не надо забывать, что Божественным мы называем только глагол.



ПРАВО ПИРРИХИЯ

Право пиррихия — звуковой кислотою растворяя в себе ударение, вмешиваться в ракурсы ритма, меняя оттенки, обогащая стих — и общую палитру поэтической звукописи. Право пиррихия санкционировано законами поэтической империи — единственной империи, бесхлебная сущность которой гарантирует ей духовные тысячелетия; и, верный долгу, пиррихий долгое-долгое время служит звуку и музыке, а главное — смыслу, явленному через них…



ПОЭЗИЯ "ДЖЕНТЛЬМЕНОВ УДАЧИ"

Даже поэзия тюремного юмора возможна: если монтаж последовательно-великолепен, композиция кадра выразительна, а актерские работы… тут оценки излишни.
"Джентльмены удачи" — любимая комедия суммы поколений — и ныне несет добро своей поэзии в мир, — или благоприятно облучает оный: искаженный временами прагматизма и холодного, страшного, как взгляд змеи, эгоизма — поэзией света, волновыми импульсами доброты.



ЖИЗНЬ КАК ПОЭЗИЯ: ХИЛЬДЕГАРДА ФОН БИНГЕН

Видения сливались суммами золотых точек, поднимались короной, вновь распадались на множество блестящих шаров, стремительно несущихся в фиолетовую воду…
Ангелы, свергнутые в юдоль, думала тщедушная девушка, твердя молитвы.
Она изучала Писание, основы семи свободных искусств, причем символическая фигура каждого воспринималась отчетливее, чем словесная масса книг; она постигала латинскую патристику и литургику.
Бенедиктинский монастырь покровительствовал женскому скиту.
Хильдегарда говорила Ютте:
— Они светят так ярко, так ярко… Это несомненно ангелы, но почему они падают?
Ютта смотрела на нее, и в синих очах мешались страх и почтение, как в сосуде алхимика смешиваются разные субстанции.
После смерти Ютты она возглавила женскую общину, и видения участились: они были очень пестрыми, множество элементов мелькало внутри великолепной пестроты, а потом послышались голоса, требующие записывать увиденное.
Они требовали записывать их через аббата, которому духовник Хильдегарды показал наброски, обрывочные фразы, часто скомканные абзацы.
Они требовали точной записи — видения, и Хильдегарда — худосочная, мучимая мигренями и проявлениями зрительной ауры, старалась, как могла.
Она могла многое, и германский император Фридрих Барбаросса с почтением относился к ее критике, не меняя, однако, собственную политику.
Отвлеченные понятия наполнили ее моралите, а антифоны, секвенции и гимны полыхали в сознанье, требуя выхода в реальность.
Минералы, растения, деревья и камни открывали ей свои секреты, и она писала о них в книгах, переводя коды различных сущностей в буквенные знаки…
Человек проходит двором огромного, как страна, дома, и в одной из арок оного видит уменьшившийся золотой, литой шарик…
Тот, поработавший славно, уходит в мягкое небо — отдыхать, и никогда не требует награды за труды.
— Солнце, — неожиданно произносит человек. И повторяет сладко: Солнце.
Он вспоминает, как ученые объясняют видения Хильдегарды ее болезнями, — объясняют, щеголяя терминами, уверенные в своей правоте, не допуская мысли (еще бы! ее же не проаргументировать!), что болезни — всего лишь каналы, данные для восприятия иной реальности…
А шарик летнего солнца медленно тонет в сиреневых сумерках серединного июня.