Не выходишь из дома – пугает тоска,
а выходишь – тоскливо до жути.
Я спускаюсь к подножью коробчатых скал
как мертвец на слепом парашюте.

У подъездов облупленных нет ни души,
только урны да чахлые липы.
Здесь нередко свой диспут ведут алкаши
и сегодня, конечно, могли бы.

Надвигается нечто такое, что вот
не опишешь ни жестом, ни словом.
Даже облако, выпятив грязный живот,
нависает свиньей трехголовой.

И свой нос неожиданно холод сует
мне за пазуху, как в наказанье.
Растворился и щиплется в сумерках йод,
выжигая искусно глаза мне.

И казалось бы, в сущности, что за беда,
если звуки неясные слышу?
То ли кто-то идет по моим же следам,
то ли ветер массирует крышу.

Но действительно страшно не это, а то,
что такое не раз повторялось;
простоватая повесть страничек на сто,
а какая рутина и вялость…

Я как будто страницами книги зажат,
путешествую в виде закладки.
Так и тянет сорваться и прочь побежать,
и нестись, и лететь без оглядки.

Но теперь я как старый ленивый солдат,
повидавший всего понемногу.
А каких-то лет десять-пятнадцать назад
побежал бы, помчался б, ей-богу...

Вместо воздуха — липкий удушливый смог,
этак протянешь и ноги.
Толковал я об этом, когда только мог,
правда, втемяшил не многим.

Мы по дикому полю набегались всласть,
но — не готовы сначала…
И звучало же слово, но где его власть?
Или оно не звучало?

И уходит в песок дорогое вино,
горы гниют урожая.
Вероятно, мы сами тому и виной;
стынем, закат провожая.

Не услышишь ни песни, ни звона крыла
Сирина и Алконоста.
И какая же мерзость вокруг расцвела,
невероятная просто!

До поры одряхлел достославный язык —
трудно могучим казаться,
если рвет его свора голодных борзых,
точно усталого зайца.

На любой пьедестал претендует вандал,
чтоб не остаться в обиде.
Я пока еще здесь, но порядком устал.
Я не хочу это видеть.

Все небо под ноги стекло —
топчу податливую жижу;
смотрюсь в витринное стекло
и отражения не вижу.

Лишь на бетоне тень моя
застыла полустертой фреской.
А в отдаленье не маяк,
но светофор мигает резко.

И свист, и плеск, и скрежет, и
раскаты слушаю весь день я.
И разве ж тут поверишь ты,
что это просто совпаденье?

Весна, играющая на
расстроенной виолончели,
отныне будет внесена
в мой личный перечень мучений.

Я сыт романтикой давно,
с тех пор, когда себе в угоду
чуть было не пошел на дно
и невзлюбил любую воду.

Вот под дождем — в который раз —
спешу домой, как за наградой.
…Здесь обрывается рассказ.
Да и дописывать не надо.

Не летит мотылек на огонь,
не черствеет надкушенный хлеб.
Одеяло подправив ногой,
замираешь, как ножик в чехле.

И не хочется думать о том,
что в пруду еще плавает лед.
Поутру недочитанный том
на растопку, конечно, пойдет.

Непроглядная дачная жизнь,
но до лета пока далеко.
Так что знай по участку кружись —
и бездельем, и долгом влеком.

А когда долетает хандра
от вороньих распущенных орд,
из гитары часа полтора
выжимай за аккордом аккорд.

Не стрекочет кузнечик в траве,
не находится банка сардин.
Наливаешь под вечер по две,
хоть и пьешь по привычке один.