Случившееся однажды остается навсегда. Мемуарная литература лишь усиливает это ощущение. Особенно качественная — по степени достоверности и уровню изложения. Такая, как вышедшая в этом году в издательстве «Время» (что весьма многозначительно в конкретном случае) книга известного поэта Олега Хлебникова «Заметки на биополях».
Небольшая повесть, маленькая поэма и сборник эссе, включенные сюда, будут интересны многим категориям читателей. И когда ты «слушатель, которому хотя бы не чужд предмет разговора». И при условии, что у тебя с автором просто «биоритмы полностью совпадают». И, особенно, если обнаруживаются вдруг прочие сходства. («Первым настоящим поэтом, которого я увидел воочию, был все же не Слуцкий, а Аронов». Так это касается и меня, например. Причем, в отличие от автора «Заметок», я не входил в кабинет Аронова «с благоговением»...).
Борис Слуцкий, Булат Окуджава, Давид Самойлов, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Юрий Щекочихин, Алексей Герман, Станислав Рассадин... Это далеко не полная перепись населения книги, в которой живет, между прочим, и сам автор. По той простой причине, что всякий рассказчик, хочет он того или нет, говорит в первую очередь о себе.
Являясь органичной частью среды, которую описывает, Хлебников-мемуарист счастливо сочетает откровенность с деликатностью.
Вот вместе с ним, еще молодым, недавно прибывшим из Ижевска, мы поселяемся в московской квартире Давида Самойлова. «К нам пришел хороший человек!». Это означало, что к нему, знаменитому поэту, пришел очередной рифмоплет, но не только со своими виршами, но и с бутылкой коньяка. Иногда он говорил: «К нам пришел очень хороший человек!», что значило: ...две бутылки... Фраза «К нам пришел странный человек» характеризовала появление совершенно пустого (без спиртных напитков в том числе) графомана...».
А вот уже Булат Окуджава приезжает в Ижевск на выступления. «Часто приходилось слышать мнение о закрытости и даже высокомерии Окуджавы. Ничего этого я на себе не почувствовал и близко».
«Мои отношения с Окуджавой начались без его ведома». Нечто подобное может сказать о любимом авторе каждый. Но многие ли могут поделиться впечатлениями от исполнения вместе с Окуджавой его песен? Примечательно, что сам Окуджава «слова почему-то знал хуже остальных исполнителей». Или — занимать у него деньги? «Самое трудное было долг возвращать — Булат Шалвович всякий раз удивленно поднимал свои и без того “удивленные” брови и очень убедительно говорил, что не помнит, чтобы я был ему что-то должен...».
«Кто тут Хлебников? Выходите!», — приказывает майор Слуцкий. Но и сам «выходит», оказываясь под софитами читательского внимания. «Его присутствие в одном с тобой помещении делало тебя и это помещение маленьким. Не только в силу роста. Мало кто может сравниться с документально-художественной силой его стихов. А при этом “для молодых поэтов” он был настоящим дядькой — в том понимании этого слова, которое существовало в девятнадцатом веке».
Много и по понятным причинам писали в последнее время о Евтушенко. Однако Хлебников и здесь делится с читателем не просто эксклюзивными, а определяющими характер героя деталями. «А больше всего меня поразил его звонок главному редактору “Новой” Муратову — за сорок минут до смерти. То есть звонила Маша, а он только потом взял трубку и прохрипел, что хотел бы, чтобы некролог в связи с его кончиной поместили в “Новой газете”!».
Где-то в середине книжки спрятана небольшая главка о четырехмерном шаре. В ней автор объясняет, что, если допустить периодическое выпадение шара из четырехмерного пространства в наше, трехмерное, он будет, пульсируя из точки, появляться ниоткуда и исчезать в никуда. Кому-то эти рассуждения покажутся причудой «умника», забавой поэта-математика. (Тема кандидатской диссертации О. Хлебникова связана с теорией размытых множеств.)
А, между тем, их роль в книге — ключевая. И, если заменить пространственные характеристики временными, вся она является сборником иллюстраций к этой теории. Когда сквозь давно прошедшее события все явственнее проступает ткань вневременного поля. А наше бренное (трехмерное и временное) существование представляет собой лишь один из способов совмещения условно разъединенного.
Где все мы едины, разница лишь в степени и форме (со)участия. («Хотя шестидесятые во многом “сделали” Вознесенского, он ведь тоже во многом “сделал” шестидесятые»). А пятое измерение — память — не столько смягчает невозвратимость, сколько намекает на условность времени.
Где дорогие нам люди, исчезая, остаются в своем четырехмерном пространстве «просто мы перестаем /их/ видеть». А некоторых и не могли видеть. Недаром в сборнике эссе «Ушедшие поэты» автор пишет и о тех, кого очень хорошо знал, и о тех, с кем был просто знаком, и о тех, с кем ни разу не пересекался, и о тех, с кем не мог бы встретиться даже теоретически. Пишет о своих. Это над временем.
Где маленький Хлебников сидит на заборе и, выставляя себя на всеобщее обозрение, поливает из водяного пистолета ту часть аудитории, которая позволяет себе некомплементарные высказывания. Классическое поведение человека искусства. Что также над временем.
И всякий раз получается «временная петля». Вот общался ты с интересным человеком, и до поры это ваше личное дело. Но как только ты делаешь данное событие общеизвестным, в него оказывается вовлечено столько людей, что оно не может не иметь последствий в будущем. Выходит — можно воздействовать на прошлое, меняя его значение.
Мало того. И будущее способно влиять на прошлое. Тогда предстоящее тем вернее, чем выше количество его наиболее вероятных последствий. Проще говоря, когда «нахальный мальчишка из провинциального города» стучится в гостиничный номер Окуджавы, не личное везение юноши определяет его дальнейший успех.
Воспоминания Хлебникова становятся таким образом причиной и следствием множества «временных петель», которые мы затягиваем вместе с автором, укрепляя общее вневременное, надвременное поле. А там «мы все в обнимку на портрете», все вместе, живы и любимы... Там для близкого знакомства с тем же Окуджавой не требуется посредничества того же Хлебникова. Отчего второй становится не менее, а, как ни странно, более близким.
И, возвращая нас туда, его книга, как и вся литература, впрочем, является лишь подтверждением очевидного. Потому необходимым, что сильно облегчает наше пребывание здесь — в ограниченных пространствах. На очень короткое время.