Под ногами все та же плитка из детства,
И в подъездах все тот же запах.
Ураганю меж сосен, а после — месса.
А потом малолетний папа —
Мой же собственный — словно мелькнет за углом,
Какого при нем еще не было вовсе.
Скажет: «Давай, ребенок, не бойся:
Станем котами и к Богу пойдем.
Прямо по плитке... Из Немана Он
Бережно небо ночное выносит».

Не отходи от дома далеко:
В миру покойных будд и гамаков,
Качающих пустынные ветра,
Без дома — мрак.

Пусть дом снесен. Ты рядом пребывай,
Не упускай из глаза даже край
(того, который кроется во лбу),
Войди в трубу

И тихо ляг у двери взаперти.
Свои — придут. Они уже в пути.

B старом углу населенного пункта
С ветром сошлась недобитая дева
Ноет и ноет без толку и бунта
Ветру во все сточетырнадцать раковин
Страшных ушных — о судьбинских каракулях
Все исчеркавших справа налево
...Ветер вжимаясь в околицу — стоп
Не ощущает ни глотки ни стоп
Только судьбину-судьбину-судьбину
Деве лицо зачеркнувшую сыном
Сыну лицо почеркавшую славой
Ветру пришившую раковин много
Вы-хло-па-ми и солярой отравленных
Ну хорошо хоть ветер без рога
Да без копыт и без рога

Длится еще УЖЕ,
Раз не пришло Совсем.
В чертовой чорной сырой полосе
Ловит оно ужей...

Ползая, ползая на животе,
Шлепая по полу языком.
Много придумано всяких затей,
Но от этой несет холодком.

Всех бы ужей — собрать.
Все-таки что-то есть
В каждом. Банально, но это — рать.
«Ну совсем уж как в сказке. Да брось ты, Кать.
И за что они биться должны и скакать?
Им бы, гадинам, просто поесть».

...ты сказала: «скакать»? Одиозная дурь.
Отойдем уж совсем и покурим.

Чертова чорная сюр-полоса
Съехала вбок, уезжающий за —
За горизонты тел,
Вот и пришел предел.
Вот уж совсем настал
Высший гляди астрал.
Взлетных полос открывается даль...
Словом, еще полетаем.

Так худой, молодой и живой человек
Водит за руку мертвую деву
И отходит от кассы, не взямши чек,
C лаской глядя в пустое лево.

Cыграй вслепую в дурака,
Пока не рухнет тайный свод
Чужих непонятых невзгод,
Сжимающих твои бока,
На темя давящих, как зад,
Какой насиловали сто,
А может, двести лет назад
(Он был мальчишеским, а что?)
Он был чужим, но это свод
ТВОИХ мучений, идиот.

...ты выйди в поле, выходи,
Попей в траве валокордин,
Распутан домик диких травм
Чужих... плети теперь из трав,
На старость глядя без оправ...

И станешь мудр.
И будешь прав.

Детство его пролежало под поездом,
Резавшим душу — спасибо папаше
(«Ты набирайся, сынуля, запоем прям —
Храбрости-выдержки»). Сделался кашей.

Скоро полтинник, а шаркает с юности,
Добрый зануда. «Давай же, расти.
Встань из-под поезда...»
«Поздно-то, поздно.
Лучше давай...
посидим
на пути».

Болела голова, и то — с трудом,
А город задыхался от июля,
И дни тянулись, медленно тянулись,
Но вот, в один из них ворвался — гром.

И ливануло, очищая вмиг
Листву и тротуары, ветки, души...
Жара — в плечо июлю плачет клушей,
А летний город снова полнолик.

Стоят дома у длинного стола
Блестящей мостовой — и вволю дышат,
И воду пьют, а небосвод — все выше,
Все выше золотые купола.

И дождевые слезы по стеклу
Еще струятся на ладонь карниза,
А город, между тем, в своих эскизах
Нанес огни на бархатную мглу…

…И с неба сон спускается к Москве.
И не осталось боли в голове…

Я давно тут лежу,
 я сливаюсь с пейзажем,
Потому и не бьют, не доходит до кражи:
Все карманы изнанкой наружу глядят,
А под ними — алмазы лежат,
 мармелад...
По спасению мира инструкция там —
По частям, по частям.
Под карманами, мам.

Мам, ты помнишь,
 что я коренная москвичка?
Мой пейзаж расплывается,
 ставлю кавычки,
Все равно не «пейзаж»,
 а машины и ноги...
Коренная... не встану...
вросла...
пусть...
живут...
По спасению мира инструкция в роге
У кого-то застряла (кусочек... порву
Остальные).

Oднажды нестрессоустойчивый сыч
Набрел в темноте на большую табличку,
Гласящую: «Далее вам воспрещен
Ногами проход. С уваженьем, Совком».

Табличка заткнулась, а пеший сычок,
Не чувствуя больше в себе кровотока,
Поерзал крылами и воздух пронзил.
...к табличке подкатывал новенький зил.

Услышав про ноги — колесами тряс.
Табличке не нравился этот показ.

Ни денег нет, ни злости, ни любви...
Нацеживай по каплям эти строчки,
В далекие галактики плыви —
Туда, где оживают одиночки.

Плыви, сочись уныло сквозь бетон
И сквозь пустоты с привкусом чифира,
Что нервно ловят каждый божий сон,
Оставленного за плечами мира.

И возвращаться поздно. Умерла
Вспять обращенная нелепая стрела.

Спи, угрюмый мальчик,
Жди свою вакханку,
Ту, какую жальче
Прочих спозаранку.
Спи, а счастье будет —
В сковородке бритой
Посреди прелюдий
На обмылках быта.
Сядете на велик
В подранной простынке
И назло метели
Поскрипите к рынку.

По дороге между окнами —
 вовнутрь и друг к другу
Повернувшимися,
ласково мигающими звонко,
Согревающими кактусы у стекол,
всходы руккол,
На дорогу не глядящими,
 дорога — как мошонка,
Да, как будто неприличное какое-то, проказа,
Нет, дорога эта чести не достойна, кто-то ходит —
Тот, кто ходит по дороге кособокой, в четверть глаза
Замечает не окошко, а юродивого, вроде...
И юродивый кому-то
Сообщает: «Фу-ты ну-ты,
Здесь надрывное веселье
Листья красные поселит,
Листья желтые рассыплет,
Прокричит убитой выпью,
Пустоту собой разрежет...
Проходи тут непореже».
...кто-то внял и вбок пошел.
Прячьтесь, окна, в тыщу щел.

Тяжела дорога к Боженьке,
Чуть расслабиться пора.
Пожирая бога Ра,
Почесать усталы ноженьки
Собираюсь до утра,
Прикусив больного ежика,
Что как резаный орал,
Обескоженный...

Последний раз спуститься в погреб,
 высветить чертей,
Услышать ядовитый смех, и баста…
Взорваться, отлететь к черте глазастой,
Из фонарей составленной черте.

Отхаркнутый остаток жизни — тает за кормой,
И вот уж ни кормы, ни даже киля,
А только воды леденящей были,
Великой, оглушающе немой.

И напевают, вниз слетая, старые бинты,
Что не было чертей на самом деле,
То лишь пустоты во вселенском теле,
Но нет на самом деле пустоты.

…светись и ты.