сквозь трещину во сне
тянутся к нежности нашей
дымные пальцы страха

Не ты, но молодость твоя
сидит на остановке
в джинсах с дырищами на коленях.
Автобус задерживается,
должно быть, застыл на перекрестке
под гипнотическим взглядом светофора.

Если водитель — женщина
с малиновой прядью в черных волосах,
ты влюблен в нее
и ревнуешь к трехглазому гипнотизеру,
а заодно
к автобусу и сентябрю;
но если шофер — робот,
посланный в твой город
для обмена опытом
или в ссылку,
ты злишься
на диспетчера автопарка,
внезапно
сменившего график распределения
водителей по маршрутам.

...Продолжение следует.

Впрочем, и оно запоздало:
дырявые джинсы все еще
сидят на остановке,
а на коленях твоих,
в тени цветущей сливы,
уже с полчаса как посапывает внучка,
сжимая в ручонке малиновое перо.

Во дворе
листья упавшего тополя,
еще живые, жадно
впивают солнечные лучи.
Радио на подоконнике.
Нетленный голос
любви позапрошлого века.
Григ!
Слух мой
растворился в песне —
трепетной, гулкой,
соленой,
как дыхание моря.

черная звезда ольхового семени
качалась над ничтожными великими
небесами бактерий
мириады ангелов перетирая в свист
ты все еще ловишь его
деснами облаков

На автобусной остановке «Родник здоровья»
собака под скамейкой обнюхивает сандали,
простые желтые сандали
типа «шлепанцы Иисуса».
Жаль, что родника здесь больше нет —
хозяин вымыл бы ноги,
а собака
нашла бы себе занятие,
более сообразное
стихотворному сюжету.
Но, может, она — четвероногая Мария
из какой-то своей, псиной Магдалы?
Жара...

Афродитой
          из
          вспенненого принтера
выплывает
плодотворящая ложь

В сомкнутых
ладонях параграфов
                          словно в раковине
                          зовы ветра
шепот обещаний
                          (неисполнимых —
                          лишь они драгоценны)

Одиссея лукавых лакун

Копи и паст паст паст