Время уходит.
Время.
Время всегда уходит.
Девочками на пляже
просит не провожать.
Путается в тельняшке тканевый пароходик.
Падает на лужайку чистый чужой пиджак.
Дети кремлевских спален слушают пианино.
Радионяня Сталин ловит остывший дым.
Время летит над всеми набережной недлинной.
Время летит над нами Чкаловым молодым.
Фабрика-комсомолка не выключает примус.
Главная рыба рыщет, маленькая клюет.
Скоро шальную шею у головы отнимут.
Синий платочек треплет радуга-самолет.

Вот так и проплыву тебя во сне,
как вздох над нет, как статую на дне,
как вытертую в табеле отметку.
Звенит крылом комарик-звездочет,
густая кровь сквозь сумерки течет
и капает с небес на табуретку.
Мы никогда не будем — "я проспал!" —
терять такси на аэровокзал
и по-французски спрашивать прохожих.
Мы никогда не будем спать вдвоем.
Глядит лицо на новый водоем,
на хлопок, на синтетику, на кожу.
Не завтракать расплавленной лапшой,
не спрашивать кота, куда он шел,
не радоваться музыке знакомой...
Тебе не слышно, слышно только мне,
как комары целуются в окне,
как жалуется муж на насекомых.

Рыба к рыбе, тело к телу,
подбородок к тишине.
Я иду по лицам прелым,
оборачиваясь не.

Я иду — по серой коже.
Я иду — по белой лжи.
Дождик-ветер, мы похожи,
почему тогда дрожишь?

Почему тогда мигает,
от метро осатанев,
ледяная, злая стая
автопринцев, автодев.

Почему играют губы
мерзлый гимн воротника?
Потому что небу любо.
Потому что нам никак.

Потому что город сделан
из бакланов и болот.
Рыба к рыбе, тело к телу.
Ешь, пока не загниет.

Поезд дальше не поедет.
Просьба выйти из вагона.
Чай, не маленькая. Чаю!
С медом, с мятой, с молоком.
Черепна моя коробка.
Тяжела моя попона.
Кто там щелкает грозою?
Кто хрустит дождевиком?

Кто мелькает в сиплых тучах,
притворившись гражданином
с нижней лестничной площадки?
Или, скажешь, не похож?
Поезд дальше не поедет.
Забирай свое, рванина.
И вот этого Ивана,
И Степановну — под дождь.

И пошли они отрядом,
кто с пакетами, кто с внуком,
кто с тележкой продуктовой,
кто с ровесником вдвоем.
И остались только пятна.
И осталась сетка с луком.
И остался тихий поезд
под невидимым дождем.

Как искренне вдыхает человек
пар тонкорунных, временных акаций,
когда, тридцатилетен, робок, пег,
идет к прудам водою надышаться.

Когда осознает, что он разбит
лебяжьим небом, говором синичьим,
и все, что он неслышимо хранит,
вторично, одинаково, вторично.

Вот он дрожал, вот обнимаем был,
вот тер лопатки синим полотенцем.
Все ждал, и ждал, и жаждал что есть сил
какого-то нездешнего сюжетца.

Какого-то прохладного огня,
какого-то необщего рисунка.
Но не нашел и вышел, полупьян
от августа, с собакой на прогулку.

Пойдет ли он за чипсами в "Фасоль"?
возьмет ли овощей (морковь, горошек)?
Он чувствует, что вымышлен и зол,
но ничего почувствовать не может.

Как искренне не жалко никого.
Купить ли замороженную клюкву?
Идет домой простое существо,
бестрепетно привязанное к буквам.

Запомню так:
седые липы,
снежинок хлопковый состав
и лед щеки недавно бритой
у рта.
А лучше так:
осины в зимнем,
февраль, колюч и языкат.
Прости меня.
Прости.
Прости мне.
Закат.
Еще вот так:
расставшись с елью,
ворчал орешник:
кто засек?
Тебя там не было.
Деревья.
И все.

Просишься — не допросишься пламени у Антония.
Будут ли приключения, — спрашивает блокнот.
В теле твоем прикаянном ищет окно бегония,
то отцветает истово, то без ума цветет.

Ты ли еще актерствуешь, или спрямили ластиком,
контуры проработали — радуйся, не исчез.
Не опаляет вовремя — может, расскажешь басенку,
спляшешь почтенным гражданам, выпьешь за поэтесс.

Кто, расскажи, завидовал, что пролетает мимо, мол,
кто запирал растение в прутьях своей груди.
Черное, злое, лютое, солнечное, любимое,
не проходи, пожалуйста, только не проходи.

Одуванчик зрит чудесное:
нос шершавого щенка.
Поперхнусь, вернусь, исчезну ли —
неизвестно лишь пока.

Над прудами ветер бесится.
— Видел утку? Фью да фьить!
Одуванчик просит: "Месяц, а?
Дал бы небо поносить?

Или облако? Я маленький.
Как ничтожному прожить.
Ни крыльца, ни умывальника —
не до жиру через "жи""

Месяц пьет и пьет без просыха,
не ответит малышне.
Одуванчик равен воздуху,
раме, маме, Миле, мне.

Придешь домой, ненастный, хмурый,
и ну под лампочкой мерцать.
Скрипят земные арматуры,
дрожат тарелок озерца.

А ты стоишь — забытый, трезвый,
не подчиненный никому.
Глядишь, как зеркало надтреснуть
успело за зиму, лишь муть

в нем отражается. Твой голос
засох, как выпечка, застыл.
Здесь шерсть на свитере кололась,
кряхтел под ковриком настил.

Здесь близко все — и, близоруко
не различив прошедший год,
ты обнимаешь сверху внука
и проступаешь сквозь него.

Я вот все думаю: сосны ли солнце казнят?
Кровь или краска дрожит на зеленых заборах?
Матушка-хвоя, возьми мое тело назад,
плечи укутай в коричневый шелест и шорох.

Эллином дивным воспрянь над моей пустотой,
слизывай глину с ногтей одичавших пожарищ...
Кем бы ты ни был, деревья придут за тобой.
Что, кроме плоти, ты нежному лесу подаришь?

Бронза и уксус, художники и корабли...
Все исчезают, хотя заслужили иное.
Я вот все думаю — долго ли, коротко ли.
Не отвечает медовая матушка-хвоя.

Когда умирала, то стало еды полно.
Приносили пирог с курятиной,
лук с редисом.
Огурков, капусты, вина было мне дано.
Огурцы, конечно, пропали, вино прокисло.
Свояк приходил наутро, молился вслух,
— Зирку продашь, — спрашивал, — долго ждали.
Зимняя шаль, свернувшись, спала в углу,
и от кровати пахло студеной шалью.
Март расходился, ветер пригнал гусей,
гуси галдели, пачкали, бились в двери.
Раньше старух поминали Степан, Овсей,
теперь поминают Аркадий, Кирилл, Валерий.
Продали б хибару — кому-нибудь повезло б.
А что мне теперь — солонка, щипцы, половник?
Когда умирала, то стало совсем светло.
Свет вытекал из рая на подоконник.