Тяжелая слепая птица
назад, в язычество летит,
и мир асфальтовый ей снится,
и Гегель, набранный в петит.

Молчанье жирное зевает.
Она летит, в себе храня
густую память каравая
и корни черные огня.

Она летит над лесом топким
воспоминания и сна,
летит из черепной коробки
осиротелого пшена.

Она летит из подсознанья
в глухой березовый восход,
и изморосью расставанья
от крыльев глиняных несет.

Идет Пелопонесская война.
Хочу победы афинян. Накаркать
мне пораженье Спарте? На хрена?
Стою над Спартой, как над картой.
Повис над Спартой, над трезубцем сим,
где выбраковывают поколенья,
где рубят илотов, как на дворе поленья,
и думаю, на сколько же Цусим
отстали мы от греков? Сколько Волг
мы б отдали, коль боги захотели?
Днепров и Неманов? Европы важный долг –
держать Россию в черном теле.
Но перевесит вдруг Березина,
взбрыкнут Нева и озеро Чудское...
Пока мы учимся. Пока мы только в школе.
Идет Пелопонесская война.

Не заколачивай незрячим топором
мой бедный гроб, о шушенский охотник!
Я знаю: Пушкина в расход – в тридцать седьмом.
Не помню только, кто. По-моему, царь-плотник.

Распутин, Джуна ли... Смешались имена
в мозгу, рассхошемся, как архетип Батыя.
И я не знаю, любит ли меня
шершавая Россия.

Наверно, нет. Но как унять сей зуд,
сию опалу? О, идет охота.
И вижу, как ее в колясочке везут –
пускающего слюни идиота.

Я – Степь. Я – великая Степь от Саян до Дуная.
Я косы лесов распустила. Мой сын – Человек.
Родильные корчи толчками закат догоняют,
когда я на свет извергаю раскосый набег.

Я жарким дыханием схваток луга опаляю,
рву золото с храмов в стесняющих грудь городах,
я в муках кричу. И разносится крик над полями,
и вторит мне хан одноглазый – седа звезда.

И эхом доносятся древние черные кличи,
и тонут в раздолье и топот, и песни телег.
Все скифские бабы мое повторяют обличье!
Я – Степь, я – великая Степь, и мой сын – Человек.

Я орды рожала, мечтая безмерные дали
дарить им, где бредит полынь и грустит козодой,
но дети росли, уходили... И травы рыдали,
и новых рожала, уча говорить со звездой.

Не месяцы зреет мой плод, а года и столетья.
И если пока еще мой не холмится живот,
и стынут в спокойствии ваши давящие клети,
скорбите, не ведая, что и когда оживет!